I need your ways, we deserve it

Тоска, звериная, острая, отравляющая тоска по Курту – ею наполнена каждая минута жизни Блейна, каждый день, каждый вдох; от нее некуда спрятаться, невозможно сбежать, но Блейн старается, – звонками, смс, снами, песнями, мыслями, – тянется к Курту сквозь все эти бесконечные мили, но у него предсказуемо не получается. “Я перезвоню позже”, – говорит Курт быстро, слишком быстро. Короткие гудки забивают свинцом виски, ломают тонкие височные кости. Под веками расплавленная жгучая соль, Блейн почти не видит экран телефона. Может, поэтому он отвечает на смс Себастиана – зрительная слепота дает метастазы на сердце. Себастиан улыбается, и эта улыбка вспарывает пространство между ними, режет Блейна, поэтому и только поэтому Блейн не может развернуться и уйти. Последний мост за спиной рушится, осыпается сухой горечью под языком; становится тихо, так тихо, что слышно только собственное сбитое дыхание. – А я ведь почти потерял надежду, – притворно вздыхает Смайт, когда Блейн садится рядом. В помещении одуряюще пахнет свежим кофе. Андерсон тонет между двусмысленностью и недосказанностью. Горячее дыхание Себастиана на его шее, рука Себастиана, плавно скользящая по внутренней стороне бедра, собственное неуместное возбуждение, накатывающее тяжелыми волнами; Блейн растерян, сбит с толку. Потерян. Может, поэтому он снова отвечает “да”. Тихое, на выдохе “да” – в малодушной надежде, что Себастиан не услышит, но тот слизывает согласие с губ Блейна и совершенно точно не собирается упускать шанс. Блейн задыхается – от невыносимой и острой боли сожаления. Его ломает. Эта боль собирается под ребрами, парализует связки, так что собственный голос застревает в глотке, срываясь на хрип. – Ну же. Быстрее. Давай. Он даже не может построить внятную фразу, отплевываясь словами, пока еще не сгорел под руками и губами Себастиана. Пока еще держится за чувство вины, как за спасательный круг, но Смайт не из тех, кто будет терпеть лишних в постели. Он смотрит так, будто с Блейном что-то случится, если Себастиан оторвет от него взгляд. – Нам некуда спешить, Блейн. Он осторожно проводит пальцами по скулам, еле касается, все еще удерживая взглядом – и Блейн наконец сдается. Подается вперед, вверх, как тянутся за лаской кошки. Открывается. Подставляясь под желание Себастиана, как под солнечные лучи. В нем не остается ни вины, ни сожаления – здесь и сейчас. Что произойдет позже – в другой реальности, где есть что-то за пределами спальни, где есть Курт, Нью-Йорк, сброшенные звонки и отравляющая тоска, – не имеет значения. То, что происходит между ними, делает Блейна целым. Себастиан собирает его по кускам, склеивает собственной слюной и спермой, отшлифовывает невидимые шрамы языком. Секс как способ исцелиться. Себастиан никогда не расскажет, что чувство вины поселится в нем прожорливым чудовищем, которое заставит написать Хаммелу: “Прости его”, как только Блейн выйдет за дверь. Он бы позвонил, но произнести это вслух значит что-то совсем другое. Через месяц Блейн вернется – больным и вновь разбитым. Себастиана будет тошнить жалостью и выворачивать состраданием. Если бы были способы выковырять из себя, выскоблить изнутри это ущербное сочувствие, он бы ни секунды не колебался. Но он просто не может. Нежность гниет внутри, отравляет Себастиана, когда он смотрит на подрагивающие губы Блейна. Когда он сцеловывает соль с губ Блейна. Когда он говорит: – Все могло быть лучше. – Наверное. – Все могло быть проще. – Ага, точно. – Но все так, как есть. Блейн не отвечает, только подается бедрами сильнее и целует яростнее. Хаммел пишет: “А ты себя простишь?”. Нет, определенно нет. Но Блейну об этом незачем знать. Себастиан привык добиваться своего любыми способами. И готов послать тех, кто утверждает, что на обломках чужого счастья свое не построить – он, Себастиан, выстроил Блейна заново. Цель оправдывает любые средства.