До сто тридцать девятой страницы

      Чтение обрывается на сто тридцать девятой странице. Об голову, как поучительным подзатыльником, ударяет тяжёлой мыслью: пришло время, давай прямо сейчас, брось всё, иди.       И Лео бросает всё — теряет даже строчку — идёт. Потому что тянуть больше нельзя.       Сегодня Латвидж сияет особенным тёплым огнём. С книгой в руках Лео проходит мимо его высоких, важных стен и кожей ощущает богатое золотое сияние этой академии. Сюда отдают лучших из лучших — таких, как Элиот! — а Лео, никогда прежде и не мечтавший о чём-то подобном, теперь... теперь идёт к Элиоту парой.       Это неожиданно, приятно, немного даже забавно: такой как Лео, и вот...       Он идёт лёгким, широким шагом, а на языке его крутится отнюдь нелёгким вопросом. Низкие каблуки учебных аристократических туфель — чёрт, они до сих пор смотрятся странно на его ногах — нервно, но упёрто и уверенно стучат-стучат по дорожкам. Лео ищет Элиота, и сердце бьётся в груди нотами первой октавы.       Элиот находится на недалёком от академии дворике, под пышным деревом, чья сочная и густая листва создаёт холодную, природную тень.       Почему-то в этом уголке Латвиджа всегда неоправданно мало студентов, но тем и лучше: слишком уютное место, чтобы всегда делить его с кем-то ещё. Элиот, книга, Лео. Предел.       А ещё без посторонних Лео будет проще выдавить из себя слово. Будь кто-то рядом... разговор бы пришлось отложить, а может — по-глупому тащить Элиота в комнату.       — Эй, Элиот! — улыбаясь, Лео начинает шагать быстрее, чувствует воодушевлённое удовлетворение: рядом с Элиотом всегда спокойнее и уютнее, чем... чем самому и чем вообще где и когда-либо. — Элиот! Ты спишь?       Не жалея белоснежной учебной формы Лео садится — почти шлёпается — на траву рядом. В последний раз его очки ловят солнечный блик, коротко сияют, а потом прячутся в тени. Едва слышно ветер ласкает листву, а траву перебирает тонкими перьями. Притихнув, Лео смотрит на удовлетворённое лицо Элиота и тихо-тихо дышит: теперь вдруг не до разговоров и не до вопросов. В сладкие моменты дремоты Элиот по-особенному прекрасен, беззащитен, открыт, и тревожить его — чистой воды преступление.       Впрочем, с беспокойством или нет, рано или поздно Элиот непременно хмурится, надевает, как доспехи, своё рыцарство, и от его упорно-благородного вида Лео окунает в море мурашек.       Как, например, сейчас:       — Не сплю, — лениво говорит Элиот. Так тихо, что его шёпот едва не уносит ветер. Лео улыбается, зная, что хоть эти слова и звучат хмуро, но Элиот ни капли не злится. — Уже нет. Ты сорвал мне весь сон, я почти... — Элиот вздыхает, коротко улыбается — наверное, присутствию Лео. Хмыкает. — Опять пропадал в библиотеке, да? Хоть раз бы предупредил, ну сколько можно!..       В ответ Лео только смеётся своим звенящим смехом — только для Элиота таким и только для Элиота слышимым — не обещая совсем ничего: может, в следующий раз предупрежу. А нет — всё равно знаешь, где меня искать.       — А что, ты переживал? — Лео фыркает, улыбается Элиоту, и не ждёт ответа. Всё с ним было и будет хорошо. — Элиот... Мм-м, слушай... Я... пришёл спросить...       Лео мнётся, вытягивает вперёд ноги, закидывает одну на одну и никак не может найти правильной позы. Но ведь правильной позы для неловких разговоров не бывает.       — Ну? — Элиот не открывает глаз. Его руки удобно сложены под головой, а носки туфель мягко ласкает солнечный свет. И просто его присутствия достаточно, как достаточно уткнувшегося в книгу Лео. В любом случае, они всегда внимательно выслушают друг друга и поддержат.       Может, так даже лучше: от проникновенно чистой лазури глаз... Лео бы точно не смог связать слова в правильном порядке, точно не смог бы, нет. Но... так хочется смотреть и видеть.       Как часто Элиот испытывает то же самое, глядя сквозь очки и волосы, стараясь разглядеть недосягаемые глаза Лео?       — Что такое? Лео?       Лео вздыхает. К чёрту волнения! К чёрту. К чёрту настолько же, насколько они были к чёрту ещё совсем недавно. Когда шаг Лео был смелым и широким, а дыхание полным и уверенным.       Лео снимает очки, неловко-спокойно вертит их за дужку.       — Элиот, как ты думаешь... — Лео облизывает губы, и на своих коленях держит случайно прихваченную книгу — только сейчас понял, что забрал её с собой, — как ощущается любовь?       — Что?.. — Элиот хмурится. Чуть поднимается на локтях, непонятливо глядя на Лео. — Почему ты спрашиваешь меня?       — А кого я должен спросить? Могу в следующий раз пойти к Безариусу. Уж она точно спец в романах, да?       Лео вздыхает глубоко, отвечает спокойно, тихо, саркастично. Его голос сейчас похож на скромное фырканье заблудившегося ночью ежа: позаботься да помоги, а можешь просто помолчать и посмотреть, как я уйду.       Элиот фыркает:       — Ну, наверное... — он садится, тесно прижимается к стволу дерева спиной. Старая и шершавая кора неприятно давит в спину через мягкую ткань белой формы им обоим — Лео тоже чувствует, упирается о дерево, как обо что-то спасительно-помогающее. — Наверное, любовь ощущается как нечто светлое и тёплое? Ведь на то она и любовь...       Элиот смущённо, невнятно бурчит, складывает руки на груди:       — Откуда мне знать?       Он негромко чертыхается и бурчит-бурчит, хмурится... Лео прыскает на такую реакцию, но всё равно чувствует себя безмерно уютно. Никакая хмурость этого не испортит — даже когда они ругаются, Лео неизменно тянет к Элиоту ближе. И ещё ближе. И ещё.       — Нуу-у, а мне откуда знать... — коварно тянет Лео, а потом чуть смеётся. — Вдруг ты влюбился в какую-то девчонку, а мне не говоришь?       — Ч-чт... — Элиот вспыхивает моментально, сильно. Словно теряется на секунду, а потом прыскает. Руки его будто ещё сильнее затягиваются на груди неприступной преградой. — Сдурел, да? Какие девчонки? Думай что говоришь!       Лео смеётся и не в силах совладать с собой натягивает очки обратно:       — А что тогда? Мальчишки? Что, правда? Правда? Уу-у, Элиот!.. ну, я не удивлён. Девчонки то у тебя всегда «мерзкие», «противные» и «глупые». Я должен был давно догадаться.       — Ой, заткнись, а.       Элиот машет на Лео рукой, и Лео пожимает плечами. Из-за Элиота весь дворик залило смущённым красным цветом — и он, наверное, просто хочет свернуть этот разговор поскорей.       — Правильно, — тихо говорит Лео, и просто смотрит на Элиота. На него приятно смотреть. — А то ещё услышат, что младший Найтрей любит мужчин, и что потом делать? Не собираюсь быть причиной твоих проблем. И так достаточно.       Элиот — Лео точно-точно уверен — закатывает глаза. Глубокий вздох они делят на двоих.       — Ну вот и молчи, — напоследок, запоздало, медово буркает Элиот. И Лео совершенно влюблённо улыбается кончиками губ.       Было бы здорово, если бы ему, правда, нравились мальчишки. Лео хоть и походит на девчонку, но ей, всё же, не является.       Хочется подсесть ближе, чем на расстояние одной нераскрытой книги, но ближе Лео может только подтянуть ноги, подбородком опираясь на колени. Смеётся и мило улыбается — не со зла, не из желания задеть, но из-за полного очарования Элиотом.       У Лео чешутся пальцы: Элиота хочется касаться куда сильнее, чем лежащей в ладонях книги. Элиота хочется ласкать и гладить, словно по страничке перелистываешь до нужной сто тридцать девятой — а потом до финала и обратно. Элиота... хочется, и всё. Это — необъятное и плохо ложащееся в слова. Это — настойчиво сидящее в груди вот уже который месяц.       Но спокойно трогать кожу Элиота волен даже ветер, а Лео может касаться его только ненароком: за одежду, за руку, как друг или как слуга, но не как кто-то больший... и от этого наплевательски-эгоистично обидно. Потому что многим недоступно даже это, а Лео даже этого недостаточно.       Он бы хотел касаться лица Элиота или его тела, его губ, но максимум который он может себе позволить...       Лео клонится к крепкому плечу Элиота, касается виском, осторожно ложится. И даже соприкосновением волос и ткани ощущает всё хмурое и серьёзное, всё неизменно смущённое и... тёплое.       Пронизывающее. Так смело и далеко пронизывающее.       — А как проявляется любовь, — тихо настаивает Лео, — ты тоже не знаешь?       — С чего это тебя так заинтересовало? — возмущённо-смущённо бросает в ответ Элиот. Слова с его языка дрожат, но сам он не шевелится, сколько бы близко Лео не был. Словно боится отогнать любым движением — даже дышит как-то... иначе. А может, это всего лишь ветер. — Небось сам влюбился, а?       Вопрос Элиота застаёт Лео врасплох, и теперь молчаливый, смущённый и бесконечно фыркающий здесь он. Следующий шаг — возмущённое бурчание и сложенные на груди руки. Пылающие спелым цветом щёки... уже имеются.       — Может и влюбился, — выплёвывает, силком выталкивает из себя Лео. Тяжело так, словно он уже признаётся. Чёрт.       — Правда? — Элиот почему-то дёргается, и от неожиданности дёргается Лео — чуть привстаёт, поднимает к Элиоту взгляд. Тот близко, очень близко, и ревностное удивление в его глазах прожигает до самого сердца. — Ты же... мой слуга! Кто тебе разрешал влюбляться?       — Что? — от такого глупого заявления Лео настолько растерян, что теряет даже смущение и неловкость. Единственное приятное здесь слово это слово «мой», но рядом с ним слишком много лишнего. Лео не находит ничего лучше, чем нагло спросить: — Ты со своей роднёй переобщался? Что за запреты такие? Может, мне ещё каждый раз спрашивать тебя, какие я должен читать книги?       Элиот секунду молчит, и Лео пользуется этим, чтобы вставить ещё фразу:       — Ты — мой господин, но в таких делах не приказывают. Или я где-то не прав? Пф. — Недолго Лео молчит тоже, к следующей фразе смягчает случайно возмущённый тон. — Я рад, когда ты советуешь мне что-либо.У тебя хороший вкус, и... Я поэтому и пришёл к тебе: хотел посоветоваться.       — Ну, тогда я советую тебе ни в кого не влюбляться, — фыркает Элиот, и вот теперь Лео физически чувствует болезненный жар ревности. Приходится отодвинуться — иначе сожжёт до невесомой пепельной пыли. Лео садится ровно, почти как выученный аристократ, и задумчиво смотрит в книгу на коленях. Резкость Элиота... как нечестный удар в дружеско-сопернической схватке — больно и под дых. Неожиданно, неприятно, и обидно.       — Ну раз так, — куда холоднее, чем всё прежде сказанное, начинает Лео, — то я тебе и не скажу в кого именно я влюбился. А зачем? Всё равно ты мне не поможешь. Буду делать вид, что ничего не происходит.       С обиженным фырком Лео сжимает зубы и молча раскрывает книгу. По одной странице он уныло листает её, медленно добираясь до нужной — да-да — сто тридцать девятой. Вот только никакой нежности в этих жестах нет — Лео совсем не касается Элиота, Лео... отталкивает. Язвительно и больно.       Сидел бы в своей библиотеке и спокойно читал дальше. Нет же! Ударило по голове летней смелостью, поверилось в лучшее, решил плавно зайти издалека... дурак.       Оба дураки. Кто больше — Лео пока не решил. Но дураки, точно, оба.       — Ч-чего это?       Голос Элиота — раненный и обиженный, растерянный. Лео ударил по важному и ценному, Лео ударил по доверию, но и Элиот... всё это было так обидно и неправильно. Чёрт. Чёрт!       Чёрт.       Никаких «чёрт» не хватит.       — Почему это ты мне не скажешь? — Элиот хватает книгу и отбирает её так далеко-близко, что возвращать и не хочется — вдруг поранишь руки. И свои, и его. А может, не только руки.       — А зачем тебе знать? — спрашивает Лео так холодно, что изнутри разрывает пламенными чувствами. Нет, не холодно. Нет, не всё равно. Не равнодушно. И своим равнодушием Лео своё не равнодушие и показывает — и Элиот это понимает. Лео знает.       — Ты же ни с кем не общаешься! — отчаянно цепляется за ниточки Элиот. — Какая любовь?       — Если ты не видишь, как я с кем-то общаюсь, это не значит, что я не общаюсь вообще ни с кем. — Лео несёт. Несёт вниз по наклонной, к ненужным и глупым, обидным словам, к словам лживым. Ну с кем Лео общаться? Даже если бы и было с кем, ему вполне достаточно Элиота. — Только что тебя не было со мной... Сколько? Часа два? Три? Может, я с кем-то целовался? К тому же, я не слепой, а ещё умею читать и писать...       — Вот как? Так значит, ты с кем-то водишь романы за моей спиной, да? Лео?.. — Лео слушает-слушает, и как пощёчины получает. Или отдаёт. Что хуже — непонятно тоже. В спонтанных спорах и ссорах редко что-то понимаешь, можешь лишь сыпать-сыпать в огонь угля и... жалеть. Жалеть — уже. Жалеть — заранее. Просто хотеть объятий и быть ближе. — Да как ты можешь!       — Тебя весь Латвидж слышит. Успокойся. Что за неожиданные крики? С чего бы это? Уймись.       — Это... это... ты... Это неподобающее поведение для слуги Найтрея!       — Так я для тебя только слуга?       Нет, в спонтанных спорах и ссорах редко что-то понимаешь... Понимание ситуации если и приходит, то намного позже, когда всё обдумываешь от начала и до конца. Элиот замирает — лицо его покрыто вуалью вины за случайно сказанное. Лео же обмотан этой вуалью весь.       — Лео...       — Элиот.       Элиот вздыхает. Он злится, очень злится и очень ревнует. Лео плохо от этой злости, но очень хорошо от ревности.       — Лучше по-хорошему скажи, кто она, — как-то чересчур важно говорит Элиот, и звучит это даже забавно.       Лео хочет извиниться, но получается то, что получается:       — По-хорошему? А то будет по-плохому? Заберёшь у меня все книги? Да, действительно очень страшно.       В последний раз Элиот был таким... кажется, несколько долгих месяцев назад — когда Найтреев в очередной раз своим существованием не устроил Лео, и пришлось разбираться с этим неприятно-неприятным, злым и стыдливым, виноватым... злились тогда все — и даже Лео не разменивался на отчуждённо холодный тон — орал.       Кому-кому, а родственничкам Элиота точно нравилось слышать их разборки.       Сейчас — не так. Но злость в Элиоте та же.       Он... ведёт себя так, когда Лео хотят отнять, да?       — Мне нравится, что ты ревнуешь меня, — вдруг признаётся Лео тихо и искренне, тепло — под стать большому и жёлтому солнцу. — Ещё никто не ревновал...       — Я? Я... не ревную, — тут же неловко отнекивается Элиот. Его щеки горят, как красные яблоки на солнце, и Лео хотел бы укусить хотя бы одно из них. — Не ревную, понятно? Люби кого хочешь! Нужно мне тебя ревновать, глупости какие...       Оттого, как настойчиво и твёрдо Элиот повторяет это волшебное «не ревную», в него веришь только меньше, но кого это волнует? Элиот порывисто встаёт, разворачивается и собирается уходить. Лео встаёт следом.       — Можешь говорить что хочешь, но от твоего вранья ревность не проходит, — обиженно и резко он забирает книгу и давит на Элиота взглядом — и сквозь очки, и сквозь волосы, и сквозь чтобы там ни было ещё. — И ни с кем я не «вожу романы», понятно? Если ты видишь меня таким ужасным и думаешь, что я не сказал бы тебе, то это только твои проблемы.       Лео показательно фыркает и смотрит на повернувшегося к нему Элиота. Его руки уже в карманах, и эта поза... У Лео мурашки от неё.       — Знаешь, есть одни парень... — говорит Лео тихо, но с каждым словом утихает и утихает. — Кажется, Джон? Не помню его имя...       — Чего? — как-то ошалело переспрашивает Элиот. — Какой это Джон? Что?..       — Он довольно милый, — осторожно продолжает Лео, — то и дело садится рядом со мной, хочет что-то спросить или подсказать...       Лео пожимает плечами. Мягко клонит к тому, что Джон — единственный, кому Лео интересен не как слуга Найтрея, через которого можно добраться до самого Элиота, чтобы... чтобы что угодно! Лео интересен Джону не как слуга Найтрея, а как личность, но он...       Но он в свою очередь совсем неинтересен самому Лео — к этому клонит разговор Лео, к этому.       «Я не умею дружить, — хочет сказать он. — Ты — тот единственный, с кем у меня это получается, я не хочу новых знакомств и уж точно не хочу с кем-то любви. А если бы и хотел, то ты бы узнал об этом первым и...».       ...И неважно, потому что мысль обрывается так же, как обрываются слова — всё рассыпается от удара по дереву. Падает на траву книга, раскрывается, лежит теперь обложкой кверху. Наверное, та самая «сто тридцать девятая» помялась.       Помялась и школьная форма Лео — Элиот сжал так, что только переодеваться и останется. Зажал между собой и деревом — не сбежишь.       — Элиот? Ты чего? — Лео пользуется моментом — опускает руку поверх руки Элиота, касается — и хочет немного убрать. Немного. Чтобы это болезненное «слишком» превратилось в около нежное «аккуратно». — Мне, вообще-то, не очень приятно, и...       — Слушай сюда, — разозлено говорит Элиот. От его резкого взгляда, низкого голоса и почти что интимной близости у Лео перехватывает дыхание. По... помогите. — Слушай! — Элиот встряхивает, заставляет трезво посмотреть на себя. — Без моего разрешения ты не будешь ни в кого-то влюбляться, ни водить с кем-то романы. Ясно?       Эти слова Элиот просто-напросто чеканит. На чём — непонятно. Но где-то на очень важном месте, откуда не уберёшь и не заменишь, да и не захочешь.       Лео моргает, облизывает губы. Его очки — набекрень. Держатся только кое-как, и вот-вот упадут. Его сердце... быстрым птичьим чириканьем.       Лео и не знал, что оно может биться так сильно.       — Элиот... Д-давно же знакомы, ты никогда так... Что ты... Бредишь, да? С ума сошёл? Перегрелся, да? Опять лежал на солнце пока я не видел?       — Тебе ясно? — стоит на своём Элиот, повышает голос. И брови его, густые и широкие, низко хмурятся — почти касаются ресниц. И плевать он хотел, если кто-то увидит или услышит. Ну конечно. Подумаешь, очередные разборки между младшим Найтреем и его никчёмным слугой. Пф. — Ясно?!       Лео... Лео растерян.       — Ты опоздал с запретами, — просто говорит он, и взгляд мечется по Элиоту, мечется, мечется... без остановок. — Это... это глупо.       — Мне плевать, — резко отвечает Элиот. Почти рычит. О боже. Боже... — Я не так уж часто прошу тебя о чем-то! Поэтому... Поэтому будет, как я сказал! Ты понял?       При всей вспыльчивости Элиота, при всяких, самых разных, ситуациях, он никогда не срывался на Лео так резко и так сильно... так глупо. Наверное, подумал, что Лео влюбился, ну, скажем, в Джона?       Лео бархатно улыбается, когда пряной нежностью разливается по всему телу. Элиот... Элиот... На него недостаточно слов и ощущений — ни хороших, ни плохих, никаких. Одно его имя, «Элиот», наполнено слишком многими смыслами, понять и ощутить которые может только сам Лео.       «Элиот» — и этого с них достаточно.       — Поцелуй меня, — роняет Лео.       Эта фраза — одна из тех, которые выходят из горла, никого не предупредив. Лео пугается её настолько же, насколько ей удивляется Элиот. А фразе... фразе всё равно. Она спокойно оседает на сильных плечах Элиота, гладит и целует в шею — просит того же, но для Лео.       — Что?.. — плавно Элиот разжимает руки, расслабляется на груди Лео ткань, но близость между ними не исчезает. — Лео?..       Медленно движется солнце, уводит за собой тени деревьев... Слишком медленно, чтобы заметить это. Слишком медленно, но Лео кажется, что они открыты уже — и видят их все мимо проходящие раз в полчаса студенты.       И смотрят, недоумевают, завидуют.       -...П-поцелуй меня, — более осознанно просит Лео. И облизывает губы. Манит этим. Зовёт. И осознанно или нет — неважно. Хочется. Просто хочется. Нет сил больше терпеть. Как недавно в библиотеке, когда Лео закрыл книгу и сорвался... Как тогда, но только теперь без уверенной смелости — с простой, нежной настойчивостью. — С тобой... С тобой мне очень светло и тепло. Элиот молчит. Долго и неловко он смотрит на Лео, больше не хмурится и... Наверное, не может поверить?       — А как же Джон? — тихо, с дрожью, спрашивает Элиот.       Лео хочется рассмеяться, но он только снисходительно улыбается. Язвит:       — Хочешь поцеловать и его тоже? Значит мне нельзя, а тебе можно? Да пошёл...       И прежде чем Лео успевает сказать простое «ты», снова хмурый Элиот крепко целует его в губы. Выходит до стыдливого румянца неумело и неудобно, до неприятного давящего ощущения на затылке и до сжатых в пальцах жёстких волос. Выходит непонятно, как-то торопливо и очень неловко. Выходит... прекрасно.       — Ты... Встал сегодня не с той ноги, да? Не нужно было тебя будить.       Много глупого было за сегодняшний день, но эта фраза — самая глупая после дурацкого «а как же Джон». Но Лео не стыдно. Может быть, будет стыдно потом, но не сейчас.       — Заткнись, Лео, — раздражённо шепчет Элиот, — Господи... Просто заткнись. Ты невыносим.       Элиот говорит это и целует вновь — пылко, с чувством, с желанием, с любовью. У Лео подкашиваются ноги: значит, ревновал поэтому, да? Значит, девчонки и правда «мерзость».       Лео улыбается Элиоту в губы.       — Увидят, — говорит он в секундную свободу от поцелуев.       — Не увидят, — отрезает Элиот.       Это так не похоже на него. Обычно Элиот — с головы до пят правильный педант, ответственный студент и верный друг-рыцарь. Обычно он останавливает Лео во время безумных, необузданных поступков и идей, но...       Порой и Лео приходится обуздывать Элиота — но лишь из-за его чрезмерной правильности. Отнюдь не наоборот. А сейчас Элиот показывает себя как того, кто, под стать Лео, может наплевать на последствия, и просто отдаться моменту.       Кружит голову.       — Извини меня, — хрипит Лео, облизывает губы и тянется к Элиоту вновь. Поцелуи — короткие и извинительные, обиженные и любовные, переполненные эмоциями. — Извини. Я наврал, я... У меня нет друзей кроме тебя... Ты же знаешь...       — Так я для тебя только друг? — спрашивает Элиот — снова под стать Лео, под стать его недавнему вопросу.       В ответ Лео смеётся и смотрит на Элиота так, как можно смотреть только на любимого человека — без преград вроде чёлки и очков. Потому что чёлка смята от тёплых пальцев Элиота, а очки окончательно потеряны — наверное, где-то в траве.       — А я просто твой слуга, — фырчит Лео. С дрожью — и в голосе, и в ресницах. — Как ни старайся, а равноценно не получается, правда? Ты... Т-ты мою книгу уронил, — нервно он задыхается, и губы чешутся целоваться ещё. Отчего так страшно теперь, когда всё решено — не объяснить. Страх ли это — не объяснить тоже. Быть может, это просто доведённое до предела волнение.       — Я ничего не ронял, — саркастично отзывается Элиот. — Это ты её уронил.       — Хочешь поспорить? Уверен?       — Нет уж. Спроси лучше у Джона, вдруг он знает.       Фраза кажется обиженной и колкой — Лео вздрагивает, и по его глазам точно-точно, он уверен, видно, что испугался. Испугался продолжения неоправданных разборок, испугался обиды Элиота. Испугался — и уж теперь не скроешь.       Но испуг проходит, как только Элиот целует ещё раз — ласково и спокойно. Вот бы ещё таких поцелуев... Вот бы ещё сто тридцать девять таких поцелуев.       — Ты дурак, — подытоживает Лео.       — Ты тоже, — соглашается Элиот. — Идём отсюда.       — Хочешь поцеловать меня там, где никто точно не увидит? — не сдерживается Лео, смеётся. Становится спокойнее. С Элиотом хорошо. Хорошо безмерно. — Э, как ты быстро освоился. Может, ещё и?..       — А если и да, то что? — Элиот фыркает фразой смело и резко, но быстро отводит взгляд и отстраняется, хмурясь и сжимая губы. Не просто краснеет, не просто вспыхивает — горит пламенем. И бормочет что-то про несделанные задания.       А Лео... Лео знает, что никакие задания не имеют отношения к делу, Лео смущённо моргает и даёт им обоим несколько секунд, чтобы прийти в себя. Трогает кору дерева десятью пальцами рук — шершаво. А с твёрдым Элиотом... очень мягко.       — «А если и да», то случится что-то очень страшное, — со смешком хмыкает Лео. — Например, я буду не против.       Лео поднимает с травы книгу, кое-как находит очки — ни сто тридцать девятая, ни любая другая страница не помяты, но в земле стёкла. Лео прижимает книгу к груди и тянется к Элиоту, чтобы оставить на его щеке невидимый, чуть влажный след от губ.       Они направляются в комнату, и Элиот, с руками в карманах, идёт впереди. А по спине Лео бегут мурашки — от его осанки, походки, вздохов. Просто от него.       Сегодня Латвидж сияет особенным теплом. Лео кожей ощущает богатое золотое сияние этой академии, кожей ощущает Элиота. В Латвидж отдают лучших из лучших, и Лео... никогда прежде и не мечтавший о чём-то подобном, он теперь идёт к Элиоту парой.       Неожиданно. Хорошо. Приятно.