Confiteor

В день Первого Причастия ей исполнилось восемь лет. Квинн плохо помнит само таинство, лишь разрозненные фрагменты – незнакомый терпкий вкус вина на языке, хруст накрахмаленной ткани, разноцветные лучи света, пробивающие витражи, и удары собственного сердца, сбивающегося с ритма; мысли путались, неяркий огонек свечи слепил, горячий воск обжигал пальцы. Венок из мелких белых хризантем оглушал резким запахом и давил на виски. Квинн держала спину прямо, четко и размеренно выговаривая слова молитвы. Она хотела поверить, но не могла. В машине, по пути домой, она позволила себе расслабиться, сползти чуть вниз по сидению, чтобы можно было видеть из окна небо – бескрайняя синева без единой белой кляксы облаков, – и от этого вдруг стало спокойно. В свой восьмой день рождения Квинн возненавидела белый цвет, но даже спустя годы она всегда будет держать спину прямо и четко выговаривать слова. Под правой ключицей Джо набито "Счастливы скорбящие, потому что они будут утешены", Квинн нестерпимо, до зуда, хочет содрать, стереть, выцарапать эту надпись. "Мне не нужно утешение", – вместо этого вдруг говорит она. Харт удивленно вскидывает взгляд от конспекта, который читал, и вопросительно смотрит на Квинн. Ей хочется провалиться сквозь землю. Или уйти. Ничего из этого она не в силах сделать. Джо приходит каждый вечер, и невозможно сказать, кого эти визиты мучают сильнее – Квинн или его самого. Не дружба, не спасение заблудшей овцы, не сеанс самаритянства. Изматывающие, вытягивающие душу разговоры, ее растущая злость и его неослабевающая покорность. – Ты сильна в своем безбожии, как атлант. Держишь это безбожие над собой, но мои своды выше этого неба. – Ты под куполом, Джо, ты ограничен. Ты просишь у нарисованных старцев блага для всех живущих. И малой толики здоровья для меня. Отделяя меня от живущих, ты словно соглашаешься, что твоей веры не существует. – Согреши и приди, – говорит он, убирая непослушный локон с ее лица. – Уйди и согреши, – говорит она. И медленно проводит влажным языком по ребру его ладони. Остаток вечера Джо баюкает свою руку, будто получил химический ожог. Глаза блестят от непролитых слез, но болезненное смирение никуда не ушло. Квинн смотрит на распятие на стене и не чувствует ничего. Злость исчезла. Прохладный ветер приносит из сада тяжелый запах белых хризантем. "Счастливы те, кто желает праведности и жаждет ее, потому что они насытятся" выбито прямо под сердцем. Квинн медленно водит губами, снова и снова, будто хочет выпить, вобрать эти слова и эти чернила в себя. Губы Джо дрожат, когда она целует его; в этом поцелуе соль, горечь и вина, такая отчаянная, такая неподъемная, такая сильная. Сильнее только его смирение. Сильнее только ее безбожие. Квинн чувствует нарастающий жар между ног, на мгновение ей кажется, что она истекает миррой, – и это как медленная смерть. Ослепительный белый свет зарождается в самом низу живота, шквальной волной поднимается вверх, минуя сердце, и взрывается под веками. Рядом, но бесконечно далеко, Джо впервые умирает, тонет в собственных слезах и сперме. Квинн не жаль его. Ей снова восемь, и мир разбит на фрагменты. Накрахмаленная белая юбка шелестит при каждом шаге, когда Квинн спускается по лестнице. Джо стоит у подножия с букетом белых маленьких хризантем. – Ты словно соткана из с... – он запинается, давится вдохом. "Из света?", – скептически думает Квинн. Он протягивает ей букет. – Ты словно соткана из савана. – наконец тихо повторяет он после паузы. Квинн вдыхает знакомый тяжелый запах. – Осталось дождаться тебя, – говорит она, беря его под руку. – Я дождусь.