***
Грелль посторонилась, пропуская Алана в палату, посторонилась медленно, лениво и будто неохотно, дескать, нечего тебе тут делать, ученик. — Она заснула, — сказала Грелль. От нее пахло какими-то сладкими духами и почему-то апельсинами. Алан представил, как Грелль сидит на соседней кровати, скинув красные ботинки и поджав ноги, а Эрика, которую и когти демона не берут (когти нет, а греллевы слова — запросто), отвечает что-то, чуть морщась от боли, и улыбается ласково-ласково. От этой картинки стало совсем погано. В основном за себя, за то, что побоялся гнева надзирателя и поспешил на жатву сразу из лазарета, не задержавшись на лишнюю минуту. За то, что на его месте оказалась Грелль, которая в общем-то почти никого не боялась, ни демонов, ни старших, ни саму смерть. Возможно, поэтому Эрика всегда и выбирала её. А может и не выбирала. Кто её, Эрику, поймет. Алан не знал, нравились ли ей женщины, но мужчин она не уважала. Даже надзирателя Уильяма Спирса. Особенно надзирателя. Особенно, когда Грелль являлась в департамент позже обычного, непривычно тихая, с заплаканными покрасневшими глазами. Тогда к Эрике страшно было подойти, а еще страшнее пускать ту к Уильяму. Эрика не просыпалась, только белесые ресницы едва подрагивали, будто она видела сон. Самый настоящий, свой собственный, а не вереницу чужих воспоминаний, спутавшихся в подсознании за долгие дни работы. Она как-то сказала ему, мимоходом, не придавая важности своим словам, что помнит жизнь до. Это не было редкостью, но говорить об этом вот так просто казалось неправильным, едва ли не неприличным. Алан разглядывал её и подолгу гадал: кем она все-таки была? Талия широкая, не искореженная корсетом, шаги быстрые и размашистые, руки поверх рукояти косы — не по-женски крупные, привыкшие к тяжелой работе. Эрика не умела носить юбок и длинных волос. И совсем не умела принимать чужой помощи, но, не смотря на это, в лазарете была нечастой гостьей. Наверняка потому и так недовольна. Она садится в постели, сразу же оборачивается к Алану, и говорит по-веселому заговорщецки: — Позовешь кого-нибудь? Мне тут лежать некогда, Спирс сожрет вместе с косой и не подавится. — Нет, — Алан качает головой — под бинтами проступает кровь. — Верно, может и подавиться… — продолжает рассуждать она. — Вряд ли такому в надзирателях учат, диспетчерок есть. Эрика переваливается набок, свешивает с кровати ноги: — Ну что, ученик, пойдем проверять? Ноги в светлом пуху, белые, длинные и очень красивые. Алан никак не может не смотреть. — Учени-ик… — ласково и протяжно зовет она. Алан с трудом поднимает глаза. Конечно же, уйти Эрике не позволяют. Не позволяют даже встать. И она обиженно прячет ноги под лазаретную простыню.***
Уйти ей не позволяют ни к вечеру, ни даже на следующее утро. Эрика ругается со всем лазаретом и требует выписку, надзирателя и на худой конец нормальной еды вместо больничной каши. Вместо этого приходит Алан, с палкой подарочной колбасы. Колбасу едят всей палатой, передают с койки на койку по кругу так, что когда та снова оказывается в руках у Эрики, от той остается один только хвостик. Его съедает Алан, облизывает пальцы и говорит: — Без вас в отделе все скучают. — А Грелль? — пытливо спрашивает Эрика. — Она давно не заходила. — А Грелль надзиратель куда-то отправил. Демоны распоясались, вот и отправил. Эрика успокоено улыбается, да так радостно, что Алану тут же становится противно. Ему всегда казалось, что, не существуй Грелль, Эрика всегда была бы его, если и не как женщина мужчины, то хотя бы как наставница ученика. Но Грелль существовала, заставляла Эрику улыбаться одним взглядом. Грелль когда-то сама была наставницей Эрики, между ними было что-то свое, очень странное и глубокое, возможное только между наставницей и ученицей, что-то до чего Алан еще не дорос. А может и никогда не доростет. Алану вечно казалось, что с ним что-то не так, будто не дотягивает до какого-то общего, установленного кем? Эрикой? надзирателем? высшим советом? стандарта. Был недостаточно хорош, вот и не воспринимали его всерьёз ни Эрика, ни надзиратель, ни наверняка этот самый высший совет. Однажды, Алан уже не помнит, почему, Грелль сказала ему: «Хватит себя жалеть, стажер». Она была права, как бы неприятна ему не была. Не важно. Однажды он спросил у Эрики: — Какой была ваша наставница? Эрика улыбнулась, широко и ярко, как умела только она и спросила: — А какой твоя? Солнце блестело на маленьких кольцах в ушах. Золотистые пряди прилипли к шее. Отпечаток ручки на щеке — она снова спала на столе. Алан нервно поправил очки: — Лучшей. — Моя была такой же. Дьявольски хорошей наставницей.***
Эрика покидает лазарет в холодную декабрьскую субботу. Коридоры совсем промерзли, а на окнах застыл иней. Алан приносит ей пальто — оно чуть мало в плечах, и не застегивается на широкой груди, но ничего другого у него нет. Грелль не приходит, ее нет в Лондоне, и это хорошо, думает Алан, и тут же осекается: так нельзя, но Грелль в отдаленном районе, кишащим демонами. И Алану от этого слишком хорошо. И это значит Алану можно все — смотреть на Эрику и касаться без опаски и (надуманных?) косых взглядов. Можно приносить ей кофе — как это всегда делала Грелль. Можно провожать — ровно десять минут после выхода из департамента, «тебе ведь в другую сторону, ученик, не люблю гонять стажеров». Можно смотреть, как Эрика ей пишет. Долго покусывая ручку, и низко склоняясь над столом. Чуть сводя светлые брови, кусая губы. Как задумчиво рисует завитки у края листа и как ласково проглаживает сложенную бумагу. Как улыбается и просит его отправить. Алан замирает в коридоре, под одиноким светом лампочки и думает, что если открыть конверт, а еще лучше, смять, и вышвырнуть из окна. Он долго вертит его в руках, трогает острые углы, и тянет-тянет время. Это глупо — думает Алан. И ничего не делает. Ответ долго не приходит, и Эрика становиться все тоскливее, и позволяет провожать себя все дальше и дальше. Позволяет взять себя за широкую, огрубевшую от косы ладонь, позволяет целовать и путать пальцы в светлых волосах. Эрика пишет ей все реже и реже, а потом разом перестает, и Алану это нравится. И Алан думает — здорово было бы, если бы Грелль никогда не возвращалась. Он мягко целует её плечи — широкие и сильные, усыпанные веснушками — и спрашивает: — Кто для тебя Грелль? Эрика не поворачивается. И Алан слышит тихий, сдавленный всхлип. — Она погибла месяц назад. Они молчат долго. Алан рассматривает свет из окна — тонкие лучи похожи на лезвия косы. — Она была моей наставницей. Почти матерью.