Подарок

      Бакуго приходит в себя медленно, тяжко. Тело ломит, потому что от неудобного положения затекла каждая мышца, а голова трещит. То ли по ней прошлись хорошенько, то ли сосуды в шее передавило – чёрт его разберёт.       Вокруг темно. Руки блядски тяжёлые, и, кажется, закованы во что-то слишком твёрдое. Пахнет сыростью. Немного плесенью. И ещё самую капельку – чем-то неуместным, пряно-цветочным.       Катсуки пытается на чём-нибудь сфокусироваться, он уверен, тут поблизости, совсем рядом, кто-то есть. Кто-то, кто смотрит на него, какое-то чудище, которое впитывает его боль, испивает его слабость словно грёбаный нектар.       Его глаза наконец могут на чём-то сфокусироваться. Сначала кажется, будто общее чёрное месиво цельное, и то, что прямо перед ним, ничем не отличается от того, что расплывается на периферии, но Бакуго заставляет себя видеть. Со временем чёрное марево на чёрном фоне приобретает очертания тонкого и растянутого шерстяного свитера.       Разве это не кофта того рукастого уёбка, который напал на них в ОСН?       Остатки зрения возвращаются резко, толчком, словно по затылку врезали чем-то тяжёлым. Взрывник шипит, рычит, и делает всё, чтобы это выглядело угрожающе, а не болезненно.       Он опускает голову, и видит чьи-то обнажённые ноги, закинутые одна на другую, где-то прямо перед ним. Обнажённые едва ли не выше середины бёдер, они выглядят худыми и бледными, но недостаточно, чтобы принадлежать тому ублюдку Шигараки, или как его там.       Кожа бледная, но не мертвецки. Почти фарфоровая. Под кожей проступает крепкая гладкая мускулатура. Одна нога кокетливо покачивается на второй.       Он поднимает взгляд выше. Чтобы испытывать, чтобы пугать, потому что то, что его похитили, ещё ничего, блять, не значит. Он просто позволил этим идиотам притащить себя к ним в логово, чтобы их было проще всех тут к херам подорвать вместе с их хвалёной базой.       Выше полуобнажённых бёдер – только свитер, большой на несколько размеров. Затем руки. Пальцы наполовину скрыты слишком длинными рукавами, но это не мешает этому уёбку держать кружку с чем-то, испускающим ароматный пар. Это что, блядский чай?       На том же уровне – глубокий вытянутый ворот, спадающий с одного плеча и наполовину обнажающий грудь. Ага.       Ага.       Мужик. Сисек нет. Ебучий Боже, что это за шлюха с членом тут перед ним расселась?       Мысль осекается, когда взгляд поднимается выше.       Улыбка.       Бакуго бы поржал от души в это лицо, а ещё лучше взорвал бы его к херам, да вот только от этих чуть растянутых губ что-то под его кожей стынет мертвецким холодом. Он смотрит на эти чуть приподнятые уголки губ, на лёгкое снисхождение, и видит чёртову пасть, которая уже вцепилась ему в горло и, кажется, вырвала блядский кусок трахеи.       От этого ли перехватывает дыхание?       Катсуки заставляет себя поднять глаза выше и понимает. Не от этого.       «Сука, лучше бы глотка…» – отчаянно проносится где-то на подкорке сознания, когда он встречается взглядом с яркими, почти светящимися в темноте зелёными изумрудами чужих радужек.       – Давно не виделись, Каччан, – добродушно, почти обыденно здоровается с ним Деку. А Катсуки только и может, что смотреть на него неподвижным, остекленевшим взглядом.       – Ты же, блять, умер, – потрясённо выдыхает Бакуго. – Я… я видел твой окровавленный труп. Ты мёртв.       Зелёные радужки напротив улыбаются ему колко, едко.       – А, ты про эту кровавую лужу на тротуаре? – он отводит взгляд будто бы невзначай. – Я и правда задумывался над твоим советом, но, как видишь.       – Я, блять, видел тебя!       – Откуда ты можешь знать, что это было именно моё тело? – и эта улыбка тянется шире. – Знаешь, тут умеют делать удачные имитации.       А Бакуго в бешенстве.       – И ты после этого спутался с какими-то третьесортными злодеями? Ты чёртов кусок дерьма, Деку! – гортанно рычит он, и его речь даже отдалённо не похожа на человеческую.       – Я бы не сказал, что они третьесортные, – оно отпивает ароматный напиток из своей большой терракотовой кружки. Оно, потому что Катсуки не может видеть в этом существе Деку. Это какой-то монстр, чудовище, пусть даже Ному, что угодно, натянувшее на себя знакомую Бакуго шкуру. Он уверен – когда эта штука откроет пасть, он увидит три или четыре ряда пилоподобных острых зубов. Он убеждён – когда тварь двинется, дёрнется, пошевелится – иллюзия спадёт, оболочка растечётся как растаявший воск, а под ней проступит что-то уродливое и страшное.       Так было бы проще.       Но оно всё ещё было блядским Деку.       – А ты всё такой же грубый, – спокойно подмечает зеленоволосый. – Ну и как оно? Быть героем? – его глаза прищуриваются болезненно и насмешливо.       Деку даже не пытается выглядеть опрятно: он сидит небрежно, попивая чай перед связанным и скованным Бакуго, сонный и растрёпанный, словно его только что разбудили. Он даже глаза не пытается держать открытыми.       Катсуки только рычит в ответ, не желая отвечать на такие тупые вопросы.       – Ну, в конце-концов… Ты же говорил, что мне, беспричудному, героем не стать, – он отводит свободную руку в сторону, так легко и почти театрально, – вот я и не стал. Правда… – тонкие губы растягиваются шире и между ними уже можно увидеть ряд белых, ровных, человеческих зубов. От этого почему-то становится дурно, – и у тебя не получится.       – Эй-эй… Так ты меня что… ублюдок… убить здесь хочешь? – Катсуки чувствует, как кипит кровь, как распаляется азарт, как взрывается ярость под его кожей. – А сам не боишься сдохнуть?       – О, нисколько, – Мидория, ебучий Мидория, даже не дёрнулся. – Да и ты не умрёшь, не переживай. Но, – улыбка с его лица сошла, и это было страшно, потому что глаза не поменяли своего выражения вовсе, – не советую пытаться взорвать оковы. Пожалей себя, не оставайся ещё и без рук.       Он настораживается. Ему не нравится ни этот тон, ни это его грёбаное «ещё и». Особенно «ещё и».       – Вообще-то, целью операции было рекрутировать новеньких, – этот зелёный снова становится каким-то слишком знакомым, именно таким, каким Катсуки его запомнил, и от этого тянет блевать. – Может, тебе будет интересно.       – На хую я вертел твоих рекрутов! – рычит Катсуки. – Обойдёшься!       – А, прости, – он снова лыбится этой своей вгрызающейся в жилы улыбочкой. – Я не имел ввиду тебя. Рекрутируем мы Тодороки Шото, и я почти уверен, что-о-о… к концу этой кружки чая он будет наш.       – Ха! Это Двумордый-то? – в открытую насмехается Бакуго, а сам, где-то в подкорке, сжимается. То есть, Двумордый в рекруты, а Бакуго… а для чего здесь, мать вашу, тогда был Бакуго? – Ты вообще в курсе, что он сын Старателя, тупица?       – Именно поэтому мы его и выбрали, – Изуку отпивает ещё чаю, – у нас в команде есть… занимательный козырь. Но это уже не твоё дело.       Катсуки рычит. Катсуки скалится. Катсуки страшно.       – А я тебе нахуя? Поиграться решил, да? Раз злодей, так дохера важный стал?!       Ёбаный Деку просто пожимает плечами.       – Ты – подарок, – его слова звучат так легко, так буднично, что Катсуки невольно сглатывает. – Просто мне захотелось немного с тобой побеседовать, раз уж так всё сложилось. Когда ещё свидимся? Да и... свидимся ли?       – Какой ещё, нахрен, подарок?       – Ну, знаешь… это первая операция, которую я планировал полностью сам. Мой «дебют», если угодно, – он отхлёбывает ещё немного уже остывающего напитка. – Учитель обещал меня поздравить, и вот, я решил взять твою. Хотя мне предлагали варианты поинтереснее, но… – Бакуго буквально замирает, кажется, вместе с сердцем, когда этот блядский Деку так в наглую его оценивает, – мне просто безумно хочется увидеть твоё лицо. А поменять её, если что, будет не так уж трудно.       Мидория скалится этой своей дружелюбной улыбочкой и допивает чёртов чай. Значит ли это, что у Бакуго теперь на одного союзника меньше? Почему-то он уверен, что да.       И в эту же грёбаную минуту дверь в их маленькую камеру открывается и к ним заходит рукастый.       – Хээй, братец, – протягивает хриплый и тянущийся голос. – Ты долго ещё хочешь с ним возиться?       Белобрысый закрывает за собой дверь и подходит к Деку со спины. И слишком, блять, недвусмысленно проводит всей ладонью (исключая разве что отогнутый средний палец) сначала по оголённому плечу этого зелёного, а затем пробираясь рукой под ворот.       Бакуго воротит. Это было мерзко.       А ебучий Деку откидывает голову этому чудищу на живот и мурчит.       – Привет, брат, – Изуку кладёт свои ладони поверх ладоней Шигараки. – Нет, не долго. Только до прихода Учителя.       – И сдался тебе этот чокнутый… – рукастый опускается ниже, снимает с лица эту грёбаную руку и, блядский боже, засасывает это зелёное недоразумение прямо у него на глазах. Катсуки отворачивается, пытаясь смотреть куда угодно, лишь бы не на происходящий перед ним пиздец, но в комнате больше ничерта нет, чтобы эффективно отвлечь своё внимание. Он, может, и не смотрит, но слышит их. Слышит, как долго и мокро они целуются, как порыкивают и шипят друг на друга, и его выворачивает от отвращения.       И, возможно, обиды.       И страха.       Когда они заканчивают, даже Бакуго кажется, что он уже готов сдохнуть, лишь бы весь этот артхаус наконец кончился.       – Уверен, что тебе не интересно рассмотреть варианты получше? – хрипит рукастый, и Катсуки краем глаза замечает, как тот проводит пальцами прямо по лицу Мидории. Ласкает его.       – Я зна-а-аю, брат, она не такая уж впечатляющая на фоне некоторых, – мурчит Деку с лёгким смешком, – но с этой у меня есть определённая ментальная связь. Да и будет весело потом за ним наблюдать, не находишь?       Шигараки почти скалится в одобрении.       – И не поспоришь, братишка, – красные глаза смотрят на пленника насмешливо. Уже снова из-под чьей-то отпиленной кисти. – С таким-то характером. Можем даже организовать ставки.       Деку смеётся, слишком искренне для всего происходящего, и соглашается на идею.       А Бакуго только и может думать о том, что эти два ублюдка вообще-то называют друг друга братьями. И, кажется, это не мешает им трахаться друг с другом. Бакуго отчего-то уверен, что они это делают.       Каким-то образом всё происходящее становится ещё отвратительнее.       А ещё он до сих пор не понимает, о чём они говорят.       Или, возможно, только возможно… не хочет этого понимать.       – Как там наш гость? – Деку ставит кружку на пол и привстаёт со стула, приглашающе хлопая по сидению.       – Сидит со Штопаным в баре, – рукастый берёт эту сонную сучку на руки и садится на стул сам, сажая зелёного себе на колени. И оглаживает его бёдра, когда Мидория устраивается на нём поудобнее. – Ты был прав насчёт этой парочки.       Катсуки точно попрощается со своим ужином.       А ещё они только что потеряли Двумордого.       – О-о-оу, это довольно очаровательно, – тупой Деку обтирается щекой и лбом о кривые рубцы на расчёсаной шее своего типа брата и поднимает на него глаза. И смотрит так хитро, с прищуром. – Не находишь?       Они треплются о чём-то ещё, и хрипло смеются над шуткой про братские узы, а Катсуки только и может, что взывать к блядским богам, потому что это жутко. Неправильно.       Это не может быть Деку.       Это ж абсурд.       Грёбаная галлюцинация.       – О, Каччан, – довольно урчит этот до спазмов в желудке знакомый голос, и Бакуго приходится вспоминать – ему не мерещится.       Он рычит ему в лицо и надеется, что это чудище с натянутой шкурой знакомца не чует его страха.       Но ему кажется – чует.       Мидория улыбается, выпуская короткий смешок, и прижимается к психованному рукоёбу сильнее, когда тот заходится в приступе смеха. Стрёмные руки злодея гладят его бывшего одноклассника так, словно нихуя и не происходит, словно это блядская обыденность, и Катсуки сдерживается от нервного глотка.       Тогда что ещё для них обыденность?       – Хах, ладно, забудь, – отмахивается кучерявый. – Хотел спросить про побочные действия. Ничего, сам разберусь, – он медлит ещё с полминуты, как будто только этого Бакуго сейчас и не хватает, а затем добавляет. – Учитель должен появиться с минуты на минуту. Оставить тебя?       – Уёбывайте нахуй отсюд-! – рявкает Катсуки и осекается.       Он не знает, что происходит.       Он не знает почему это с ним происходит.       А жилы в его теле словно накачали жидким азотом. Он боится даже дышать, хотя ничего не произошло, он чувствует, что его ладони перестали потеть вовсе, словно его заморозили изнутри, словно он только что видел сам Ад, свою собственную смерть и…       ….и не выжил.       А потом он смотрит на этих.       И видит, как довольно, предвкушающе они урчат, мелко подрагивая, прямо как блядские котята.       А затем в маленькую сырую камеру входит Он.       И Катсуки больше не дышит.       – Учитель! – подскакивают оба злодея, и, ебучий Иисусе, Бакуго приходится это признать – Деку теперь хренов злодей, и он должен воспринимать его соответствующе.       – Томура, Изуку, – произносит голос из-под шлема-маски с почти отеческой любовью, но каким-то образом для подрывника он звучит как щелчок рубильника на электрическом стуле.       Стуле, на котором сейчас Бакуго.       Он даже не смотрит в сторону Катсуки, но это не избавляет от чувства, будто этот…. Учитель прошивает его насквозь.       – Выбрали? – спрашивает вошедший, и подрывник снова проваливает попытку оттаять от всепожирающего ужаса. А хренов Деку ещё довольно так лыбится, и кивает так радостно, а потом кивком указывает на Катсуки.       А он ещё думал, что и без этого боялся так, как физически был не способен.       Да что Бакуго вообще знал о страхе?       Мужик в стремолыжной маске поворачивает голову в его сторону. Он не двигается, но Катсуки чувствует – его оценивают, как будто он корова на выставке.       Масочник кивает и поворачивается к своим недоинцестникам.       – Я доверяю твоему выбору, Изуку. Хочешь приступить сейчас? – он протягивает руку этой зелёной катастрофе, и Деку покорно кладёт голову в его ладонь.       – Конечно, Учитель.       Рукастый же откидывается на стуле, и только наблюдает из-под этой блядской руки, и Катсуки воротит от того, как он смотрит на Деку.       ….А вторая рука этого их Учителя тянется к голове Бакуго.       Он пытается заорать, зарычать, вцепиться зубами, и вырываться-вырываться-вырываться, но всё, что ему удаётся – это смотреть на приближающуюся ладонь с воронкой в центре и бояться. Бояться так сильно, что чувствовать что-то мокрое в уголках глаз.       Бакуго кричит, когда чужая ладонь накрывает его голову, но он узнаёт об этом только по недовольному лицу рукастого. Он не знает, не понимает, какого хрена тут происходит, но чувствует, как что-то внутри него словно выворачивают наизнанку, перетряхивают, а потом как попало запихивают всё обратно, и это чувство так отвратительно, что Катсуки хочет блевать, и уже совсем не фигурально.       Краем глаза он замечает – ебучему Деку не лучше, но он терпит.       Всё заканчивается резко. Настолько, что Бакуго не успевает отследить, в какой момент мерзкие ощущения исчезли, потому что оставались их последствия.       Он чувствовал себя пустым.       Из него будто что-то выкачали, что-то важное, какую-то его часть, залатали дыру белыми нитками и сказали, что так и было.       А Деку опирался на руку стрёмного мужика и словно дрожал под собственным весом.       – Воу… ого, – на выдохе роняет кучерявый. – Я чувствую себя таким… переполненым.       – Лучше, чем со мной? – гогочет белобрысый и тянет мелкого на себя. А тот и не сопротивляется, падает на болезного урода и ещё и ластится.       – Я хочу объединить, – посмеивается Мидория, и, блять, снова кусает и без того уродливые губы злодея.       – Попробуй, – у Бакуго, может, и нет рентгеновского зрения, но даже так он слышит, как этот уёбок в маске улыбается, и звучит ещё так, словно собственному выродку самолётик управляемый подарил.       А Деку кивает, смотрит на свои руки и…       Ох, блять.       Нет.       НЕТ!       У Катсуки темнеет в глазах, когда он понимает, что видит в руках этого блядского беспричудного неудачника собственные взрывы. А этот тупица смеётся, словно ему дали конфету.       – Теперь ты пахнешь как горелая ириска, – фыркает Шига-как-его-там, и зелень подхватывает, туповато хихикая вместе с ним.       – Братец, оно жжётся, – подмечает кучерявый и, ох, блядский боже, для него это что, сюрприз?       – Развлекайтесь, мальчики, – бросает напоследок их этот Учитель и удаляется из камеры, и только затем, спустя минуту, или, может, две, Бакуго отпускает.       И он вынужденно осознаёт произошедшее.       Прямо сейчас. Только что.       Они сделали его беспричудным.       А Деку продолжает играться с мелкими вспышками огня в ладонях, пока не подсовывает руки Бакуго. И его голос звучит так знакомо и восторженно, и Катсуки почти верит, что этот тупой неудачник покажет ему новую тетрадь со Всемогущим. А потом его голос меняется, постепенно, и становится всё ниже, глуше, а плечи подрагивают в приступе больного восторга.       – Ты только посмотри-и-и на это, Каччан, – зелёные глаза впиваются в него, а улыбка, в которую тупой задрот пытается спрятать свой кривой нездоровый оскал, тянется шире и шире. – Интересно, сможешь ли ты стать героем без своих хвалёных взрывов? А? Каччан?       А Бакуго холодеет, бледнеет, чувствует, что конец уже наступил, но он всё ещё скован, а оно – Бакуго видит – не Деку, с самого начала это был не Деку, оно всё ещё смотрит на него, жрёт его заживо и не давится. Оно только прикидывалось им, потому что Деку слабый и добренький, и он не может, физически не способен смотреть так.       Деку берёт подрывника за подбородок и заставляет посмотреть в глаза.       – А теперь, Каччан, – зелёные радужки светятся в темноте подвальной камеры кислотным неоном, – давай поиграем?       Он сжимает его лицо пальцами сильнее и взрывает весь выступивший пот. Бакуго воет, потому что блять, он никогда не ощущал свои взрывы такими горячими и болезненными. Он кричит, когда чувствует, что его лицо обгорает и покрывается волдырями в тех местах, где кожа чудом не отвалилась.       – Ого. А у тебя и правда есть сопротивление к этому. Это здорово! – он смотрит в эти глаза, больные, нездоровые, зелёные, и пытается выплюнуть ругательство, но его челюсть защемило, и он больше нихуя до больницы не скажет.       А Деку смотрит на свои руки с таким пьяным восторгом и, Бакуго знает, чувствует – впитывает этот момент кожей.       – Каччан, а расскажешь что-нибудь про причуду? Ну хоть что-то?       – Ты взорвал ему челюсть, братец, – посмеивается Рукалицо, – и ещё хочешь, чтобы он что-то говорил?       – А, по-моему, это весело, – Катсуки слышит этот добрый, привычный смех, и вздрагивает, когда видит это лицо, которое нихуя этому голосу не подходит. – Так же весело, как тебе раньше, да?       Это, блять, невозможно.       Этого не происходит.       Этого тупо не может быть.       – Может, Каччан. Может, – довольно урчит Деку и смотрит на него именно так, как смотрело бы какое-нибудь чудовище. Как на еду, которую оно собирается сожрать.       – Ну а теперь… – он поворачивается к рукастому, – вышвырнем его обратно?       – Курогири может выбросить его в школу. Это было бы забавно, – подмечает белобрысый уёбок, а Деку, Деку с его блядской причудой улыбается и просит прямо в воздух, чтобы ему открыли портал.       – Приподними ноги, а то отпилит, – почти любезно предупреждает Мидория, и Бакуго только и остаётся, как подчиниться.       А потом он проваливается в темноту варпа вместе с блядским стулом и оковами, которые эти психи даже не удосужились снять.

* * *

      Его находят быстро, пытаются допросить, что-то орут ему в ухо и подсовывают телефон из которого, кажется, орёт эта сварливая карга, по стечению обстоятельств оказавшаяся его матерью, но Бакуго не может реагировать.       У него нет на это сил.       У него вообще нихуя больше нет.       Он только смотрит на свои руки, которые никогда больше не произведут ни единого взрыва, и видит, как в его пропуске придётся изменять содержимое графы «Причуда».       Вместо «Взрыва» там будет стоять прочерк.       Как у Деку всю его блядскую жизнь.       Как у Деку. Всю блядскую жизнь.       Он запрокидывает голову на верх и кричит что есть мочи. Так громко, так яростно, так болезненно и отчаянно, выплёскивая всё, что в нём накопилось. У него нет больше причуды. И будущего в этой ебучей академии тоже нет. И даже понимания, где правда, а где ложь, у него больше нет.       Даже Двумордого в этой блядской Юуэй больше нет.       Он проиграл. По всем ебучим фронтам проиграл.       Катсуки Бакуго больше не герой.