О дивный новый мир

Волки уходят в небеса Горят холодные глаза Приказа верить в чудеса Не поступало (с) Би-2 “Волки”

Время – это абсолютная, стопроцентная бессмыслица. Время – это просто слово, если у тебя нет часов или, на крайний случай, вида на небосклон. У Стайлза нет ни того, ни другого, поэтому он может со всей ответственностью заявлять, что время существует только в нашем воображении. Он дает название миру, в котором теперь находится. Цепляет простые ярлыки-маяки на все, что видит, а видит Стайлз теперь немногое. Подвал, который и есть новый мир Стилински, он привыкает называть просто – “Это Место”. Ошейник, от которого остаются незаживающие, зудящие, истекающие гноем и сукровицей, раны на шее, обозначается простым “Эта Штука”. Стайлз стирает эмоциональную окраску слов, чтобы не свихнуться, чтобы забыть в каком кошмаре он обитает на самом деле. Стайлз не знает, сколько он находится в Этом Месте, но вероятно достаточно давно, чтобы время истончилось и исчезло. Его единственная константа – визиты “Старика”, которые хоть и не регулярны, но все же лучше, чем тотальное одиночество. Нет, Стилински не страдает стокгольмским синдромом, но когда единственный доступный собеседник – звук собственного голоса, выбирать не приходится. А Старик любит поговорить. Именно, что поговорить, ответы его совершенно не интересуют. Стайлзу смешно – он разговаривает сам с собой, чтобы не поехать крышей, а этот старый хер – потому что его определенно вставляет чувство собственной значимости. Про Старика Стайлз знает наверняка три вещи: он свихнувшийся мудак, он любит говорить и он любит бить. Еще Стайлз знает, что Старик – это Джерард Арджент, и что ненависть на вкус как кровь из разбитой губы. В тусклом свете лампочки Это Место выпадает из пространства и времени. Стайлз смотрит, как холодные капли конденсата стекают по старой каменной кладке, и представляет, что где-то снаружи только холодный космос и невесомость. Если бы это было не так, то волки смогли бы взять след, ведь да же? Ну пусть не чертов Хейл, но Скотт, его лучший друг Скотт, наверняка перевернул бы весь штат в поисках Стилински, ведь так? – Они перестали искать тебя, Стайлз, – говорит Старик. – Официально. Неофициально, конечно, шериф до сих пор пытается что-то делать. И твой блохастый приятель тоже, но давай смотреть правде в глаза – ежегодно люди пропадают без вести тысячами. Мир – это все еще очень большое место, Стайлз, очень большое. Стайлз мог бы поспорить – его мир всего шесть метров в ширину и девять в длину, но Старика не интересует диалог, поэтому Стилински продолжает слушать. – Через пятнадцать лет после пропажи человека без вести дело окончательно закрывают. Но на самом деле полиция опускает руки примерно к концу первого месяца. У всего есть срок годности, Стайлз. Через тринадцать лет ты превратишься в пожелтевшую листовку на бесконечных полках полицейского архива. “Два года”, – пульсирует паническая мысль где-то в мозгу, суматошно бьется о стенки черепа; Стайлз физически чувствует, как искрятся и перегорают его нейроны. Это знание слишком тяжелое, слишком неподъемное, слишком страшное, Стайлз не хочет знать, он зажимает уши руками, утыкается лицом в колени, раскачивается и тихо воет. Он хочет, чтобы Старик ушел. Ему нужно, чтобы время опять исчезло. Время причиняет боль. Старик смеется противным, каркающим смехом. – С волками жить – по-волчьи выть. Хоть ты и не обрастаешь шерстью в полнолуние, но от тебя смердит псиной. Ты родился псом, Стайлз, и сдохнешь псом, – он зло и коротко пинает Стайлза под ребра острым носком начищенного до блеска ботинка, но Стайлз чувствует только время: каждый из 730 дней, проведенных в Этом Месте, всего лишь гвоздь, загоняемый в его персональный гроб. Страх выходит сухими спазмами и короткими полувдохами. Шесть метров в ширину и девять метров в длину – слишком мало места, чтобы вместить в себя весь страх, что скопился в Стайлзе за два года. Он кричит и мечется. Эта Штука держит крепко – Стайлз давится воздухом, собственным кадыком, криками, темнотой и отчаянием. Единственное, чего Стилински не в силах понять – зачем. Зачем он нужен Старику. Если бы его использовали в качестве наживки, чтобы загнать Стаю, то почему его до сих пор не нашли? Если бы его хотели убить, то он уже два года должен быть мертв. Два года на цепи в каменном мешке – у Стайлза было достаточно времени, чтобы найти ответ, но, возможно, его просто не существует. Возможно, Старику просто нравится мучить все живое. Время вновь истончается и исчезает. Старик приходит реже, чем раньше, а Стайлз совсем перестает его слушать. Впрочем, говорить вслух наедине с собой он тоже перестает. Он неподвижно лежит на спине и наблюдает за медленным скольжением капель по стенам. Когда перегорает единственная тусклая лампочка, Стайлз просто закрывает глаза. – В Калифорнии не осталось волков, – будто между делом однажды сообщает Старик. – И это правильно, их здесь никогда не должно было быть. Кстати, я слышал, миссис МакКолл и шериф очень сблизились в последнее время. Горе порой сближает, ты не замечал? Стайлзу чудится, будто он слышит полный звериной тоски вой, но это неправда – в Это Место не просачиваются звуки извне. Полная изоляция. – Мифология учит нас, что чудовище надо уничтожать с головы. В нашем деле главное – уничтожить альфу, ведь беты не могут обращать, да и перебить их потом легче, ведь без альфы они суть новорожденные щенки. Старик сегодня так и светится самодовольством. В приступе хорошего настроения он вкручивает новую лампочку, и Стайлз долго трет слезящиеся из-за непривычного света глаза. – Это мой подарок тебе, Стайлз, – говорит Старик. – На твой четвертый день рождения я решил подарить тебе новый мир. Мир, свободный от чудовищ. Стайлз свято верит, что в этом мире обитает одно-единственное чудовище, но он слишком привык молчать. Сознание автоматически фиксирует и перерабатывает информацию: четыре года. Наверное, где-то там, в другом мире, ему уже исполнился двадцать один год. Эти мысли больше не ранят, не вгоняют в панику, даже не задевают. – Ты хочешь получить свой подарок, Стайлз? Нет, он не хочет. – Пойдем, мальчик, тебе понравится. Старик отстегивает замок и тянет цепь на себя, заставляя Стайлза встать. Он ведет его к выходу, что-то еще говоря на ходу, но Стилински не слушает, полностью сосредоточенный на том, чтобы не упасть. Запахи леса, прелой листвы, свежего воздуха, переполненного озоном, застревают в легких. Дышать и вдыхать одновременно не получается. Стайлз дергается, пожалуйста, не надо, я не хочу, это не мое, пустипустипусти. – Ну что же ты, мальчик? Только посмотри, почувствуй – это целый новый мир для тебя одного. В нем нет места псам, которые забирали твою жизнь. Теперь это твое, только твое место. Стайлз судорожно всхлипывает и все же рвется назад, – к тусклому свету лампочки, к каплям конденсата на старых камнях, к тишине, – в Это Место. В свой единственный мир, где нет ни времени, ни боли, ни самого Стайлза. Старик смеется. Старик не пристегивает Эту Штуку обратно к полу. Старик оставляет дверь незапертой. Стайлзу плевать. Беспощадная луна светит идеально-круглыми боками, заливает молочным светом лес, ищет своих детей, но волки больше не поют ей своих песен. Стайлзу не нужен такой мир, он закрывает дверь в Это Место изнутри. Проходит в привычный угол, ложится на пол и закрывает глаза. Ему снятся волки. Ему снится волк. Стайлз умер за четыре года до волков. Но там, во сне, они все истошно живые. Он бежит с волками, вдыхает запах азарта, охоты и свободы, запах крови и мокрой земли, он дышит, захлебывается ночным свежим воздухом и смеется от счастья, зарываясь носом в жесткую шерсть. Стайлз говорит Старику: – Волки будут жить, пока я могу смотреть о них сны. Старик говорит: – Тогда ты умрешь. – Поздно, – говорит Стайлз. – Слишком поздно.