Лезвия

Матвею было восемь, когда он нашёл ту книгу. Он ждал отца в кабинете — у отца был собственный кабинет в квартире — и от скуки стал открывать ящики стола. В одном из них и нашлась тонкая книжка, заголовок её состоял из букв, сочетание которых для ребёнка выглядело абракадаброй. Это были стихи. Матвей прочитал пару строф и ничего в них не понял. Но запомнил. Слова звучали не по-человечески. Матвей никогда не слышал, чтобы так говорили. От некоторых слов он морщился, было странно видеть их в стихах. Будто эти строки были на другом языке, который Матвей по случайности понял. Видимо, оттого они так хорошо въелись в память. Отец пришёл и нахмурился, увидев книгу в руках сына. Похвалил его любознательность, но строго запретил лазить по ящикам стола, даже если они не заперты. Что касается книги, он вежливо посоветовал подождать с ней пару лет. — Я её ещё не пойму, да, пап? — Не поймёшь, Матвей. Отец смотрел на него блестящими, чуть красными от постоянного чтения глазами. А потом они говорили. Матвей запомнил тот разговор — о важности прилежной учёбы и пионерстве; через год ему нужно было вступать в пионеры. Но ещё лучше он запомнил исчезнувшую в темноте ящика потрёпанную книжку с жёлтыми листами. В десять лет Матвей начал понимать, как сильно их семья отличается от других. Они проживали в квартире в центре Ленинграда вчетвером: мама, папа, Матвей и младший брат Климент; дети были обеспечены всем необходимым, жили в комфорте, пусть и не в роскоши. Отец был видным человеком в партии, лично и давно знал Сталина, занимал высокий пост в обкоме. Мать не была слишком щедрой на нежности, но любила сыновей, уделяла им много времени, практически всегда проверяла у них уроки. Это была образованная молодая женщина, красавица, она носила платья и кружевные воротники, светлые волосы по моде стригла довольно коротко и завивала. Матвей и Клим могли бы учиться на дому, как подобало детям из такой семьи, но отец настаивал, чтобы дети ходили в обычную школу с обычными детьми. Однажды после уроков мальчики устроили беготню на школьном дворе. Там были одноклассники Матвея, но был и другой мальчик, Андрей, который не ходил в эту школу. Ему в какой-то момент стало плохо. Он резко сел на землю, из носа хлынула кровь. Дети помчались звать взрослых, а Матвей остался с ним. — Что это ты? — спросил он как можно спокойнее и потянулся к его руке, чтобы помочь встать. Андрей сипел и хватался за горло. — Я с-час умру, — выдохнул мальчик, глядя на Матвея серьёзными чёрными глазами. — Нет, — Матвей замотал головой. — Всё с тобой будет в порядке. — Я ничего не ел два дня. Матвей непонимающе поморщился и отпрянул. Он хотел спросить, из-за чего дурачок отказывался от пищи, но тут прибежала учительница. До Матвея дошло потом, что Андрей не отказывался, а еды в семье просто не было. И было много подобных эпизодов, которые заставили его осмотреться и понять, что он другой, что они с братом не вписываются в коллектив. И Матвея, и Клима многие дети сторонились. Матвей постепенно понял, что не все, как он, живут в своих собственных квартирах — кто-то делит коммунальные комнатушки с посторонними людьми. Не у всех дома есть собственная библиотека. Мысли об этом вызывали и стыд, и радость. Как бы там ни было, семья являлась святыней для Матвея, родившегося в начале двадцатых и росшего без царя и бога в голове. Партия и государство — само собой, высшие ценности, но ребёнку понятнее и ближе его самые родные люди. Он любил их, и было за что. Отец был исключительным человеком. Интеллигентный, но не по-буржуйски, а по-советски. Добрый и седеющий, всегда одетый в красивую форму, выражающийся грамотно и ясно. Мать любила детей, поддерживала их начинания, чем бы они ни увлекались, пусть от неё и веяло всегда каким-то беспричинным страхом. Младший брат был другом, с которым можно было бесконечно ссориться и спорить по пустякам в шутку или всерьёз. Климент был слегка безалаберным, и Матвею приходилось переживать за него, его учёбу и пионерскую судьбу. У Матвея был красивый голос и имелся музыкальный слух, его взяли в хор. Мальчику поначалу было всё равно, какие песни распевать, лишь бы что-нибудь горланить. Но потом пришло понимание. Строки пионерского гимна стали для него не просто строками, он прочувствовал значение великих слов, которые до этого выпевал так бездумно. Он обожал этот гимн и поражался, как их автору удалось взять вроде бы обычные слова и расставить их так, что получилось нечто воодушевляющее и сильное. Матвей даже пытался написать стихи самостоятельно. Это была мешанина из множества текстов, которые он когда-либо читал, и, не закончив последнее четверостишие, он скомкал лист бумаги, взял ножницы и тщательно изрезал этот комок, прежде чем выбросить, чтобы никто никогда не смог это расшифровать. «В поэты ты не годишься», — сказал Матвей самому себе и попытки писать бросил, но ненадолго. А ещё Матвей очень любил Маяковского. Однажды летом он несколько дней не отрывался от собрания его сочинений и читал вслух братцу особо понравившиеся стихи. Брат слушал и упорно пытался любить Маяковского. Младший брат, конечно же, тоже стал пионером, и тоже пел в хоре, пел даже лучше, чем старший, и хотел бы учиться так же хорошо и быть на него похожим, да не очень получалось. Они иногда вместе читали книги, небольшая разница в возрасте им несколько мешала, но всё же они часто сходились во мнениях. Читать современные советские романы было тяжело, но необходимо. Обоим эти романы и повести о тракторах, заводских цехах, войнах казались скучными, но они заставляли себя восхищаться ими. По правде сказать, гораздо сильнее их волновали старые книги из книжного шкафа отца: там не было цехов и танков, но там было о людях и чувствах. Матвею было четырнадцать, когда он решился сказать однокласснице Кристине, что она ему нравится. К тому моменту многое изменилось в нём, да, пожалуй, изменилось всё. Не счесть, сколько книг он прочёл, он поумнел и стал многое понимать. Прикипел душой к родной стране, сплошь окружённой врагами и изъеденной изнутри подлецами-заговорщиками. Влюбился в идею коммунизма и поверил, что Советский Союз к светлому будущему действительно придёт. Верить было нетрудно. Главное умело закрывать глаза на некоторые необъяснимые вещи, подстёгивать себя газетными статьями об очередных разоблачениях террористических антисоветских шаек и не замечать, как год от года мать становится всё более нервной. Наряду с этой любовью к Родине и вскипела совсем другая. Своих чувств к Кристине Матвей несколько стыдился, не знал, как объяснить их самому себе и ей. Кристина была обычной девочкой, светловолосым солнцем с красным галстуком на шейке. Просто Матвею довелось посидеть с ней за одной партой в первой четверти в восьмом классе, и он заметил, какая она смешливая и улыбчивая, но при этом сосредоточенная, аккуратная. Она выводила буквы красивые, ровные и одинаковые, как пишущая машинка, а устно отвечала быстро и чётко. Ещё не успев свою влюблённость заметить, Матвей стал писать стихи — для неё, про неё, из-за неё. Он писал и прозу — небольшие рассказы, мысленно посвящая их ей. Получалось из рук вон плохо. И всё же однажды, после уроков провожая её до дома, Матвей протянул Кристине листок с аккуратно написанным стихотворением, которое показалось ему сносным. — Это что? — спросила Кристина, останавливаясь, чтобы пробежать глазами по строчкам. — Стих? Любовный? Матвей кивнул. — Любовный. Это я тебе написал… ты мне нравишься, Кристин. Кристина заулыбалась и спрятала листок в портфель. Некоторое время они шли по улице молча. Весна, деревья в цвету, пальто нараспашку… Кристина хотела ответить, что Матвей ей тоже нравится, но передумала — ни к чему спешить. Они посмотрели друг на друга и от счастья рассмеялись. Шли тридцатые, всё было хорошо. О плохом читали только в газетах. В тридцать четвёртом, когда убили Кирова, что-то странное происходило. Патрули на улицах, солдаты, аресты, да, многих арестовывали, Матвей и Клим возмущались, читая газеты: то тут, то там обнаруживались подлые враги, террористы, антисоветчики, и все либо в сговоре с иностранными агентами, либо бывшие белые, либо недобитые буржуи. Мрачно было и неспокойно. Но страшно детям ни разу не было. В тридцать пятом году разрешили новогоднюю ёлку. До этого ёлки были запрещены как буржуазная затея, религиозная к тому же. А тут вдруг разрешили, сочли, что, очистив праздник от христианской шелухи, очень даже нужно подарить советским детям эту радость. Матвей занимался в школьном драмкружке, хотя написание пьес его привлекало больше, чем актёрское мастерство, и в тридцать шестом ему было поручено написать новогоднюю пьесу, которую старшеклассники сыграли для младших классов. Спектакль длился минут двадцать, но имел успех. Матвею, впрочем, было всё равно. Самое главное, что, сидя за сценой, он видел зрительный зал, и он видел восторг в глазах Кристины, а после она подбежала к нему и сказала, что сюжет даже слишком хорош для детского праздника. Родители разрешили Матвею пригласить девушку к ним на новогодний ужин. Она произвела на них хорошее впечатление. Матвей засветился от радости, когда после ужина отец в шутку назвал Кристину его невестой. Дни-недели-месяцы побежали какой-то кутерьмой, Матвей учился, читал, писал, продолжал по-детски чисто и сильно любить, волновался, восхищался. Думал, как сложится его жизнь. Родители всегда хотели, чтобы сын поступил на государственную службу. Матвей хотел бы стать писателем, но знал — не выйдет. В один ряд с великими он не встанет, так что не нужно и пытаться. Вот, отец совмещает службу и написание своей книги в свободное время, значит, и так можно. Отец во всём был примером для Матвея. Он был почти что безгрешным человеком, честным партийцем, идеалом. Единственный порок его был в том, что он нежно любил старорежимную литературу. Потрёпанные книги запрещённых Бунина, Булгакова, Цветаевой, Мандельштама… хранились в специальном потайном ящичке книжного шкафа, где на виду были выставлены только идеологически безукоризненные произведения. Этот ящичек был предметом душевных терзаний Матвея. Он любил этих авторов и эти книги, но понимал, что нельзя. Он много писал сам, и он знал, что должен писать как Горький или Маяковский, а получалось как у проклятой Ахматовой. Литература была одной из немногих тем для разговоров Матвея с отцом. Общение их было по большей части неловким. У Матвея всегда было ощущение, что отец в душе очень старый человек, старее, чем кажется. Привыкший к строгости на работе, он не умел общаться с домашними. Но когда они заговаривали о книгах, тут неловкость исчезала, и они забывались, говорили на равных, обсуждали литературные приёмы и то, как их можно использовать для изображения таких чувств и для таких сюжетов, о которых в действительности писать было нельзя. Однако о своих литературных опытах Матвей отцу не рассказывал. Все в семье знали, что Матвей «что-то пытается писать», но просить его рассказать об этом бессмысленно. Отец поступал точно так же. Все знали, что он пишет книгу, но он никогда о ней не рассказывал: «Это не для посторонних глаз. Это несерьёзно, зарядка для ума». В ванной комнате в шкафчике лежала опасная бритва. Матвей был счастлив, когда отец, посмеиваясь, научил его бриться, так что он наконец смог убрать неприглядную растительность с лица. Он умылся тёплой водой, посмотрел на себя в зеркало. Ему было семнадцать. Его будущее было манящим и пока неясным, но улыбка сияла, точь-в-точь как острое лезвие. Он точно знал, что всё будет хорошо. Годы всё дальше и дальше отдаляли братьев друг от друга, хотя, казалось, должны были сплотить. Клим будто бы шёл по пути, проторенном Матвеем: учёба, патриотизм, первая влюблённость, ошибки, взлёты, падения. А потом — резкое отклонение от этого пути. Никем не замеченное крушение поезда. Потому-то Клим очень долго молчал. Он не делился с братом сомнениями — впрочем, он вообще никому душу не изливал. И вот в один день, когда они шли по проспекту и отчего-то смеялись, Клим резко посерьёзнел и сказал: — Знаешь, у моей одноклассницы родителей в лагерь отправляют. — Как? Когда? — Да вот… Их ещё в тридцать шестом арестовали, год назад. Она на попечении бабки осталась… Матвей покусал губы и вынес вердикт: — Арестовали, так, значит, за дело. Они не заметили, как стали говорить тише, почти шёпотом. Клим нервно дёрнул плечом. — Мне жалко её. Я родителей её знал, понимаешь? Они были хорошими людьми… — Родители-то кто? Семья буржуазно-помещичья? Клим задумался. — Я только знаю, что её дядю после революции раскулачивали, и что с того… — Вот! Ну и что ж, ты думаешь, ты умнее милиции и следствия? — Да если бы это только один раз такое было! — прошипел Клим нетерпеливо. Они свернули в нужный переулок и шагали к своему дому. — Ты не знаешь ничего, мне рассказали, что таких сейчас много, у многих вот так забирали родителей, детей, родственников, ну подумай, не может же их быть так много? Не могут они все быть вредителями?.. контрреволюционерами? Клим потянулся к портфелю, намереваясь что-то достать: — Вот, сейчас, мне старшие сегодня дали листовку… — Не надо! — Матвей не выдержал и ударил его по руке. — Что бы это ни было, не смей. И гадость эту выброси. Ты сдурел, скажи? Тебе не стыдно? Верить в эту чушь! Он зыркнул по сторонам, проверяя, был ли рядом кто-то, кто мог их услышать. Клим проглотил обиду и замолчал. Хотелось возражать и спорить, но действительно было стыдно. Он позволил себе усомниться в честности и профессионализме советской милиции и суда. Что отец бы сказал?.. Да будь они прокляты, эти враги народа! Враги, безусловно, заслуженно осуждённые. Зайдя в полутёмную парадную, Матвей вздохнул и остановил брата, готового взлететь по ступенькам, схватив за руку. — Стой. Пообещай, что выбросишь эту свою листовку. Извини, что вспылил. Я хочу, чтоб ты знал, ты можешь со мной о чём угодно говорить. Честное комсомольское. Клим улыбнулся. — Ничего. Он знал, что брат не терпит, когда хоть слово плохо скажут о государстве. Матвей обычно сдержанный, да, но стоит лишь задеть за больное… будто и самого Матвея изнутри точит сомнение, которому он не даёт права существовать. То, что творилось в тридцать седьмом, безнадёжно скомкалось в памяти. Нервы, нервы, бессонница матери, отец подолгу запирается в кабинете… а потом наступает момент, чёрный, как выстрел посреди ночи. Матвей спал, когда его отца забрали. Лишь пришёл в себя на пару секунд, услышав шум, но не встал, не счёл нужным, и спал дальше. А рано утром Матвей и Клим проснулись от криков матери, которая только к утру вышла из ступора и зарыдала. Они не верили ей. Женщина дрожащими руками наливала себе вино и говорила дикие вещи. Будто бы отца арестовали. Будто бы будет какой-то обыск. Мать сделала несколько глотков, захлебнулась и снова зарыдала, повиснув на шее старшего сына. Матвей не мог посмотреть на Клима. Боялся, что у того на лице будет написано: «А я ведь был прав». Но ничего подобного не было. Клим сидел в кресле и дёргал ворот майки, будто он мешал дышать. На лице ничего, кроме страха и растерянности. Ему нужно было собираться в школу, он об этом не забыл. Школа не перестала существовать из-за катастрофы в отдельно взятой семье. Нужно было пойти в свою комнату, привести себя в порядок, одеться… он встал и пошёл. Потому что нужно было перед самим собой делать вид, что ничего не изменилось. Потому что нужно пожалеть себя и не смотреть, как убивается мама, а брат, впервые в жизни, растерян. Клим собрался и ушёл, не завтракая, с пустым желудком и полными слёз глазами. Мать запричитала, когда за ним закрылась дверь: «Ну как же он, мой мальчик, как он будет там, как ему на уроках сидеть…» Матвей знал, что Клим все уроки отсидит спокойно. Он крепкий, он даже не заплачет. Клим ещё и не до конца понял, что произошло. Матвей заставил мать прилечь, долго успокаивал, обнимал, чего ему ещё никогда не приходилось делать. Он уговорил её поспать, а сам сел в гостиной и долго думал. Определённо, произошла ошибка. Мать правильно говорила: «Они ошиблись, Матвей, не может такого быть, чтобы твой отец…» Да, не могло быть, чтоб его отца арестовали посреди ночи, как какого-то преступника. А раз арестовали, значит, ошиблись. Такое бывает — ошибки совершают все, вот и следователи что-то напутали. Они разберутся и отпустят отца уже к вечеру, это очевидно. Нужно было Климу так и сказать, чтобы ему поспокойнее было. А то каким бледным он выходил из квартиры… Вся суматоха этого утра показалась Матвею смешной глупостью. Как они могли так испугаться из-за чепухи? Арест… отец кристально чист, стране предан, все это знают. Матвей усмехнулся с облегчением. На его смешок ответила тишина. Предположения Матвея были наивны, ему пришлось это скоро понять. Никто не собирался освобождать отца. Более того, в квартире действительно провели обыск. Матвей не смотрел, что они забирают. Главное, что к книжному шкафу в кабинете отца проявили лишь умеренный интерес. После Матвей долго не мог оторвать взгляд от пола, будто квартира перестала быть его домом и он больше не имел права смотреть на мебель, брать что-то в руки. Всё было методично разворочено, содержимое ящиков выпотрошено, какие-то бумаги отца изъяты. Мать, разбитая, униженная, после обыска лежала в спальне и не имела сил навести порядок. Матвей всё же решил зайти в папин кабинет, где он так давно не был. Беспорядок, но в остальном… всё так же, как раньше, будто отец в любой момент может прийти и сесть за стол, поднять на сына взгляд водянистых глаз, улыбнуться… Матвей ходил по квартире, переступая через хлам и пытаясь что-то прибрать. Вот в шкафу осталась одежда отца, её забирать не стали. На стене семейные фотографии в изящных рамках — тоже не забрали. В ванной, на нижней полке в шкафчике — его бритва. «Он обязательно… всё обязательно будет в порядке», — прошептал Матвей. Через неделю после ареста Матвей встретился с Кристиной в парке. Они не виделись всё это время, и Матвей не знал, как лучше рассказать ей о случившемся. Завидев её издалека, он заметил её бледность и строгость. Её губы были сомкнуты, она не рассмеялась и не замахала рукой, увидев его. Матвей понял. Она всё уже знала. — Мне очень жаль. Правда. — Она сидела рядом с ним на скамейке и не знала, куда себя деть. Он хотел обнять её, но Кристина не хотела, чтобы он прикасался к ней. — Всё будет в порядке, — привычно сказал он. — Они скоро разберутся и отпустят его. Кристина замотала головой, её волосы растрепались, выбились из косы, которую она утром заплела слишком слабыми дрожащими руками. Ей было так же тяжело говорить, как ему. — Мне страшно, Матвей. Я не могу. — Он притянул её к себе, и она позволила, только потому, что знала, что это могло быть их последнее объятие. — Я не могу. Давай мы больше не будем видеться… по крайней мере, пока это не кончится… Матвей хотел возражать и уговаривать, но пожалел Кристину. Она поспешно встала, оправила волосы и ушла, и Матвей её отпустил. «Всё хорошо будет, вот увидишь», — он хотел бодро бросить это девушке вслед, а потом вспомнил, что мать каждый день не переставая твердит всё то же слово: «Страшно, страшно, страшно». Для страха были причины. О судьбе отца ничего не было известно вплоть до ноября. Десять лет дальних лагерей без права переписки. Дети не знали, что это означает на самом деле, а мама, к сожалению, знала, что это — расстрел. Она не могла объяснить это сыновьям. Она понимала, что за ней теперь тоже придут, и за детьми тоже, потому что не бывает ведь, чтобы враг народа был только один, непременно вся его семья — вражеская. Их обязательно вышлют. К кому бежать за помощью, кого просить разобраться с «недоразумением»? Она уже бегала к друзьям мужа и все разводили руками. «Мы напишем письмо товарищу Сталину», — уверенно начал Матвей, но мать подняла крик и умоляла ничего никому не писать. Поздно вечером она попыталась перерезать вены опасной бритвой мужа. Не смогла, благо, Клим почувствовал неладное и случайно оказался рядом в нужный момент. Он не растерялся, не вскрикнул, ни слова не сказал, только вырвал из её руки лезвие, достал бинты из аптечки, порезы перебинтовал. Хотел вызвать врача, но женщина покачала головой: «Неглубоко, Клим». Она не могла уже плакать, она молчала и смотрела на свои руки, оказавшиеся слишком слабыми, и на своего младшего сына, который внезапно оказался таким сильным. Из школьного хора Клима не выгнали, но не разрешили ему выступать на марше на площади Урицкого, посвящённом двадцатилетию Великой Октябрьской революции. Матвей знал, что из академии его обязательно в скором времени исключат. Справедливо ли это, он уже не мог понять. «Справедливость» внезапно потеряла определение. В школе давали концерт, и Матвей имел право прийти, как недавний выпускник. Снова пройтись по родным коридорам, увидеть учителей… на самом деле, это ему было не интересно, да и людям в глаза смотреть было стыдно. Он пришёл поддержать брата. Впрочем, поддерживать нужно было самого Матвея. Глаза у него сильно слезились, пока он сидел в актовом зале и смотрел на прилежных одинаковых хористов. Когда-то он и сам был таким. Он смотрел на Климента, но как будто на себя самого, видел в его лице своё. Пионерский галстук на шее брата расплылся красным пятном. Матвей невольно представил отца с простреленным лбом… захотелось себя самого треснуть по лбу. Клима тоже душили слёзы. Рот ему сводило, в горле — спазм, голосовые связки — как рогожа. И всё равно, когда грянула музыка, он запел. Пронзительный голос пробился и зазвучал, как ни в чём не бывало, бодрым, сильным гимном, вселяющим надежду. Он пел о единстве, храбрости, о светлом и добром, о том, что должно быть вечным. Матвей не мог слышать этих слов, ему мерещились совсем другие. Короткого, горького счастья всплеск, Скрип эшафота. Ему хотелось бежать домой, ворваться в кабинет отца, выдвинуть потайной ящик и перечитать те книги, которые он со стыдом любил. Пожалуй, только теперь Матвей понял те строки, которые впервые прочёл в восемь лет. Строки из сборника имажинистов — старорежимных халтурщиков. «Песня — что бритва»… Что теперь будет? Мать тоже арестуют? А со мной что будет? А с братом? Если бы Кристина была рядом. Если бы можно было хоть одной живой душе рассказать о том, как страшно, непонятно и жутко. Рассказать, как сказочная жизнь мальчиков из обеспеченной семьи рассыпалась в один момент. Но никого больше нет, ни друзей, ни невесты. Горек и страшен плод Нашей недолгой любви. Невыносимо хотелось уйти из этого светлого зала. Матвей всё бы отдал, чтобы оказаться дома, восьмилетним мальчиком, ожидающим прихода папы с работы, невзначай открыть ящик отцовского стола и найти там странную книжку странных стихов. Песня — что бритва. Весь рот От этих песен в крови.