Я тебя рисую

      «Она выкрикнула: «Пускай король помянет в своих молитвах безделицу», сир».       В глазах потемнело. Дело не в нападении драгун на замок Плесси-Белльеров и смерти наследника. Анжелика в нем, лично в нем, короле Людовике XIV, видит своего врага и лично против него восстала. Она не только отвергла в нем мужчину, но и презрела суверена, и друга. Все обратилось в ложь.       Бриенн, бледный от смущения, вышел, а король еще долго сидел в кабинете, не позволяя зажечь свечи, и смотрел на догорающие в камине угли. Нет даже остатков того, что могло стать величайшей любовью, спасать нечего. Последний жар оранжево-красными трещинами пробегал по испепеленным чурбанам, пульсировал ярко-розовыми пятнами и исчезал. Не вспыхнет ли искра снова? Из зева очага тянуло сквозняком.       Отныне в его жизни нет места ни для малейшей мысли о ней. Подавить восстание в кратчайшие сроки, а ее голову… — он запнулся, — ее голову принесут, и тогда уже точно он навеки избавится от мечты о невозможном.       Король зарыдал. Господи, помоги мне! — он тяжело опустился на колени перед Распятием. Как ты могла! Как ты могла?! Ты не имела права. Ты совершила чудовищную ошибку, Анжелика! И вот теперь ты пожинаешь плоды своего безрассудства, и я не могу, не имею права защитить тебя. Ты сама сделала свой выбор. Как ты могла!       Упрекал ли он ее за мятеж, или за все поступки, которые она совершила, за сам образ ее мыслей? Или за попранную надежду спасти ее — она презрела бы эту милость… Или может, он не мог простить того, что приговорив к смерти себя, она и в нем убила все надежды, грезы, и часть него самого. Она посягнула на него, на священную особу короля. И больше он даже в мыслях не может иметь ничего общего с предательницей.       Гнев подавил все остальные чувства.       Не вспоминать о ней. Воплотить решение оказалось еще труднее, чем он думал. Анжелика вошла в его жизнь насквозь. Словно невидимый ангел, ее образ сопровождал его ежечасно. С нею он делился мыслями, сомнениями, чаяниями. С нею радость становилась полной, а досада отступала. Анжелика поощряла его и укоряла. Она восхищалась им, то сто́я незримо совсем рядом, так что он мог ощутить ее тепло, то из толпы придворных, не смея подойти ближе. Она являлась к нему по ночам как свидетель и соучастник его трудов. Ее образ тонкими, но крепкими нитями был подшит ко всему, что окружало короля. И теперь рвать приходилось по живому, по всему укладу жизни, одномоментно.       Отказ от нее переворачивал обычный ход мыслей. Любое внутреннее движение прерывалось, ведь с ним вновь привычно возникала Анжелика — не мятежница, а та, другая, внимающая и ласковая, любящая. Все ложь! Жизнь превратилась в непрестанную битву. Он не чувствовал уже ни радости, ни печали, ни удовольствия, ни злости — одно нескончаемое напряжение.       Он молился, но не был услышан. Спасала только увлеченная работа, и лишь до тех пор, пока в минуту отдыха в его кабинет неслышной поступью не проникала она. Усилием железной воли он отсекал малейшую мечту об Анжелике. Гнев укреплял его силы, а память о ее презрении ледяной рукой обуздывала чувства в их самом зачатке. Все ложь! И мысли в конце концов подчинились ему.       Но вместо изгнанных грез в его жизнь вошли сны. Сколько раз прежде он мечтал. Сколько он предвкушал, сколько пытался представить, какой будет Анжелика, когда они останутся наедине. Он вспоминал ее ножки, ее шею, грудь, приоткрытую в декольте праздничных нарядов, ее кожу под своими пальцами, ее поцелуи и прикосновения, ее трепет, податливость, ее нежность и резвость, силу… И теперь мечты настигли его в снах, не знающих уз воли. И это было невыносимо. Он изнурял себя верховой ездой и упражнениями, но могучая плоть брала свое. Сладострастие и искусность любовниц приносили лишь временное облегчение и в большей степени раздражали, а их круговорот лишил акт обладания пикантности.       К счастью, образ Анжелики поблек в суете, но когда бессмыслица такой жизни доводила до отвращения, он чувствовал, втайне от себя самого, что былая острота восприятия могла бы вернуться только с той женщиной, о которой он запретил себе думать. Вернулась бы боль, то разрывающая сердце, то пронизывающая тонкой иглой, но вернулась бы и полнота бытия. Любовь к Анжелике однажды обнажила, насколько ограниченной была его жизнь доселе, и он не хотел возвращаться к прежней убогости. Со смертью Анжелики умерла бы надежда. Жажда возмездия и подспудная мечта о примирении четвертовали его душу, словно цареубийцу.       Шли месяцы, восстание в Пуату было почти подавлено и больше не подрывало устои королевской власти. Вилланы и дворяне отвернулись от мятежников. Швейцарские наемники успешно расправлялись с остатками повстанцев в лесу. Король то и дело получал рапорты, что главная зачинщица вот-вот будет поймана, что только хитрость и изворотливость помогают ей избегать ловушек и ускользать от идущих по ее следу королевских солдат, что население готово выдать ее, и она нигде не сможет не то что укрепиться, а хотя бы передохнуть. Говорили, что у нее есть ребенок, рыжеволосая дочь, которую она привязывает к дереву где-то в лесном логове на время стычек. Совершеннейшая дикость. Анжелика, этого ли ты хотела, когда поднимала восстание?       Если бы она тайно обратилась к королю! Эта надежда не оставляла его с первых дней мятежа, даже в самые грозные дни, когда он жаждал ее зова как сладчайшего реванша. Теперь же эта мысль стала заветной мечтой, сокровенно молитвой его сердца, когда он устами и разумом возносил к Всевышнему прошение о водворении мира и о восстановлении законного порядка.       Мятежница из Пуату была повержена, и королевский гнев утих. Из окна Версаля он видел волчицу, преследуемую сворой собак, загнанного зверя, великолепного в смертельной схватке и обреченности.       Если бы у него была возможность спасти ее! Только бы она ускользнула от преследующих ее солдат и от алчных поселян, готовых предать своего бывшего вожака за вознаграждение. Да пускай бы даже ее схватили и доставили для правосудия, только бы живой. Он бы помиловал ее. Как она будет держаться со своим королем? Бросит ли она ему в лицо обвинения? Будет ли гневаться на него и дальше, или ее сердце тоже смягчилось? Он бы не смог казнить ее. Только бы ее голову действительно не принесли за вознаграждение. Об этом были его мольбы.       Король дал распоряжение, чтобы после ареста ее привезли в Париж инкогнито. Шли дни, недели, месяцы, поиски продолжались, однако мятежница из Пуату как в воду канула. Отсутствие вестей вначале обнадеживало, но постепенно пугало все больше и больше. Избежав королевского правосудия, избежала ли Анжелика клыков диких зверей и коварства болотных топей? Не попала ли она в руки лесных разбойников или дезертиров? Анжелика, жива ли ты? Нашла ли ты пристанище?       Король редко предавался мечтательным воспоминаниям, но порой возвращался мыслями к прошлому, пытаясь понять, где он позволил себе обмануться, где мечта о любви возобладала над печальным осознанием ответных чувств Анжелики. И он с горечью, но и с какой-то отрадой приходил к выводу, что она всегда была с ним честной. Его Анжелика никогда не пыталась дурачить его, не играла его чувствами. Она сама было стремилась к нему, а он — слепец! — не понимал, насколько она ему дорога. Он не принял ее открытого сердца. Он тогда жаждал триумфальной победы над женщиной, держащей оборону так долго. И поплатился за свое самолюбие стократ. Больше он не совершит подобной ошибки. Если только… — о, Господи! — если бы только!..       Как ему хотелось самому вскочить на коня и отправиться в усмиренную провинцию! Он представлял, как, услышав о прибытии короля в Пуату, Анжелика тайком проникнет к нему, и они объяснятся. Он мечтал о ее доверии, о ее вере в его любовь. Он хотел потряси ее великодушным жестом, и если не вызвать ответный отклик, то хотя бы завоевать признание, возвратить ее веру в своего короля.       Он надеялся на известие от управляющего поместьем Плесси, месье Молина, что Анжелику заметили в окрестностях замка. Он бы попросил хитрого лиса встретиться с нею и убедить обратиться к королю, пообещав от королевского имени милосердие. Лишь бы она спаслась, лишь бы не скиталась, отверженная всеми и преследуемая. Анжелика вправе гневаться на него, и он, выслушав ее доводы, не судил бы ее строго. Он бы предоставил ей убежище. Его сердце не терзалось бы бесполезными мыслями и обрело, в конце концов, покой.       Он то отчаивался, то загорался надеждой: такая женщина как Анжелика не могла умереть. Пройдя дикую пустыню, разве могла она погибнуть в родных ей краях? Она где-то укрылась или, может быть, покинула пределы Франции.       Король представлял, как ему сообщат, отводя глаза, а втайне злорадствуя, что невероятно красивая зеленоглазая француженка появилась где-то при дворе в Лондоне или Турине. У нее будет другое имя и ей будет заказан путь во Францию. Но слава о короле Людовике, о его военных и политических победах, о его ослепительном дворе все равно будет волновать ее, и Анжелика, слушая новости с напускным спокойствием, вспомнит своего короля таким, каким его знала только она, и поймет его лучше, чем самые осведомленные и изощренные дипломаты. Такой будет их невидимая связь.       Он уже еле помнил, скорее как о препятствии, не позволяющем Анжелике объявиться, что она преступница. Он не вспоминал ни трехлетний мятеж, ни предшествовавшее ему непокорство. Победа королевских сил стерла образ грозной, гневной, непримиримой мятежницы. Он помнил ее лишь той, какую видел воочию: игривой, вспыльчивой, ласковой, внимающей, уставшей от тяжких невзгод и все равно рвущейся к свету жизни. И он сдался, позволил нежному призраку занять прежнее место. И даже более того.       С террасы Водного партера король смотрел на свой парк. С каждым годом тот становился все великолепней, все ближе к грандиозному образу, который он представлял еще в пору юности. Его детище, вместилище его грез, желаний, свершений, славы… Здесь каждая скульптура и боскет, каждый фонтан и аллея были свидетелями переживаний прошлого и мечтаний о грядущем, и день за днем все более густые сети связывают его сердце и ум с Версалем.       Король обернулся ко дворцу. Здесь протекала та блистательная часть его жизни, которая сделала французский двор законодателем изящного вкуса и побуждала самых строптивых дворян быть покорными своему сюзерену, обеспечивая тем самым мир и единство в королевстве. Здесь же под покровом ночи проходила та тайная часть жизни, которая принадлежала ему одному. Ночью он размышлял и принимал решения, чертил перспективы на десятилетия, а иногда предавался мечтам о славе или — крайне редко — нежным грезам.       Однако и в парке, и во дворце у него был безмолвный соучастник — Анжелика. Вот они вместе осматривали фонтан Аполлона. Он смело обнял ее за талию, а она словно невзначай коснулась его руки, в этой ласке таилось обещание. Она смотрела на него, улыбалась ему, выслушивала новости о нем в Турине или в Лондоне, или в Мадриде, и снова смотрела на него с восхищением или с гневным укором, танцевала с ним, прогуливалась, отдавалась ему и даже сама, сама его соблазняла! А ночью она бы возревновала и разгневалась, если бы узнала, что он собирается к любовнице, что он походя, словно срывая цветы в парке, брал приглянувшихся женщин. Его измены были наказанием за ее строптивость.       Мойры плели сразу несколько нитей их жизни, в каждой из которых Анжелика то оставалась рядом с ним, то находилась в изгнании, то непостижимым образом возвращалась к нему. Горькая действительность и образы того, что он множество раз обдумывал, смешалось в одну картину, своей мозаичностью походящую на полотна фламандских мастеров.       Он уже давно простил ей и дерзкий побег, и всю ее средиземноморскую авантюру. Простил, едва узнал, что в беде она обратилась за помощью к нему. Ее безумная выходка была лишь проявлением неугомонной натуры и — если бы только Анжелика вернулась — придала бы ей особый шарм. Ее приключения, невозможные в жизнеописании фаворитки, вызывали гнев, но совершенно диким образом волновали… Да и что значила ее одиссея по сравнению с восстанием против короля?!       Ее восстание!.. Незаживающий ожог его души. Он чувствовал ответственность за произвол своих драгун. Он должен был оградить, защитить, предупредить. Но разве мог он предположить, что кто-то посмеет напасть на дом его женщины и покуситься на жизнь наследника маршала?! Как они могли так чудовищно оскорбить ту, перед которой он сам преклонялся, которую обожал, которую видел только рядом с собою. Эти нечестивцы могли бы и на королевский дворец посягнуть!       Он жил делами и твердыми намерениями. Но стоило лишь немного отвлечься, как появлялась она, и жизнь наполнялась если не радостью, то хотя бы энергией. Однако теперь даже такая химерная близость задыхалась от неумолимого: Анжелики, возможно, нет на этом свете, все тщетно. Не думать о ней? Но неизвестность струей воздуха подпитывала свечу надежды. И он то пытался обуздать внутреннюю бурю, изнеможенный постоянными осечками, то бросался в пучину грез, стремясь в опьянении забыть неопределенность. И нигде его корабль не находил пристанища.       Любил ли он ее? Она была его болью и его ангелом. Его терзала неизвестность. Найти ее или убедиться, что она жива, стало навязчивой идеей. Розыски, эмиссары — все напрасно. Ему оставались тревоги и надежда.