Шут

Ярмарочным шутом работать больно. Ярка знает это не понаслышке. Приклеил улыбку на расплывающееся лицо, закрасил трещины – и продолжаешь, изо дня в день, шутить давно не смешные шутки, следить за тем, чтобы не поехало лицо, не дернулся нерв на вечно напряженном, застывшем лице с жуткой улыбкой. Ярку боятся даже дети. Узнают, даже со спины не подбегают, боятся. Улыбки его боятся. Ярка зашил бы себе рот суровыми нитками, но не может. Рот сам расплывается в судорожной усмешке всякий раз, как навстречу выходит человек. Проклятье. Из глаз вытекают слезы, прочерчивают горящие дорожки по щекам, жгут невыносимо, разъедают краску, кожу, саму сущность Яркину переворачивают, ненадолго отрезвляют. Хочется крикнуть, взвыть, упасть на колени и сдернуть с себя эту ненавистную маску, сдернуть вместе с кожей, убить эту фальшь, себя убить, лишь бы не видеть эти испуганные детские глаза, эти лица, перекошенные в животном ужасе. Толпа справляется хорошо. Боль отлично отрезвляет, прочищает мысли. Ему давно не было так легко. Так свободно. Металлический привкус крови уже привычен, ему почти радуешься. Толпа кричит – Ярка не слышит, что: в уши залилась кровь, в нос ударил знакомый запах кислоты. Только не это. Толпа чувствует – и – толпа бежит. Слезы застилают глаза, мешают видеть, мешают сделать хоть шаг, бегут торопливыми струйками по не успевшим зажить следам на щеках, бегут, но Ярка этого не замечает. Ярка смеется. Боль отрезвляет, очищает – смех торопливый, резкий, грубый, совсем не такой, как положено шуту, но – настоящий. Ярка глотает слезы, успевшие добежать до рта, глотает и горло обжигается от кислоты, горло болит, саднит нещадно, но Ярка боль не чувствует. К боли привыкаешь. Последний смех выходит хриплым, надрывным, зато - настоящим.