Я ненавижу себя за то, что так сильно полюбил вас

Горло раздирало от боли. Слишком много он за этот вечер кричал, слишком много плакал. Дазай подобрал ноги, обнимая острые коленки. По щекам стекали слезы, оставляя блестящие в свете луны дорожки, пока Осаму смотрел на израненного наставника, лежащего перед юношей. Дазай не осмеливался прикоснуться, всего лишь уложив Ацуши на более-менее чистое место на полу, оставляя его во власти Тигра. Как долго. Раньше он регенерировал намного быстрее, а сейчас Накаджима уже минут десять лежал без сознания, медленно истекая кровью. Дазаю стало страшно. Первобытный, почти животный страх запустил липкие лапы в сознание, призывая закричать, позвать Куникиду, директора, просто прохожего, кого угодно, лишь бы помогли донести наставника, бросившегося защищать непутевого ученика-самоубийцу. Дазай не хотел как в прошлый раз, не хотел видеть, как дорогой человек погибает у него на глазах, тихо исчезая из жизни. Пока Осаму судорожно рассуждал и трясся в панике, Накаджима тихо закашлял, пытаясь подняться. — О, вы очнулись? А я уже думал пойти утопиться с горя. — Не смешно, Дазай-кун. Ты в порядке? — Лежите, Ацуши-сан, у вас ещё кровь идёт. — Ты не ранен? Дазай печально улыбнулся. — Вы опять думаете о себе в последнюю очередь? Все со мной нормально. Помочь подняться? — О, нет, я, пожалуй, ещё поваляюсь здесь. — Тогда я могу со спокойной совестью пойти и, — Дазай поднялся и непонятно помахал ладонью, — не знаю, выпить или утопиться. Решу по дороге. — Ты тоже останься. Если опять нападут? Или я не смогу подняться и умру здесь от голода и холода в полном одиночестве. Либо явится Куникида-кун и мне влетит сильнее, чем от мафиози, — Осаму невольно прыснул в кулак, — ты ведь не будешь так жесток к любимому наставнику? Юноша покачал ногой на весу, побегал взглядом по старому складу, куда их занесло, и со вздохом уселся обратно на пыльный пол, пачкая брюки и пальто. Пальцы зашелестели по бумаге и Дазай раскрыл «Пособие по самоубийству» на странице с яркой закладкой. Ацуши, заметив книгу, нахмурился и недовольно покашлял, привлекая внимание. — Почему же ты так хочешь убить себя, Дазай-кун? — в голосе проскользнула тяжёлая печаль. — А разве жизнь имеет ценность? Зачем жить, если в конце всех — и бедных, и богатых, молодых и старых — ждёт одно и то же. — Конечно имеет. Ты ведь можешь совершить столько добрых дел, создать что-то новое и, может, спасти кого-то, оставить свой след если не в человеческой истории, но в человеческих сердцах. Разве тебе не нравится просто наслаждаться жизнью? Дазай вспомнил вечерние прогулки, когда закат блестел розовым золотом по воде. Когда Ацуши-сан громко смеялся и предлагал Дазаю какие-то сладости, а ещё прогуляться до набережной или до парка, поздоровавшись с каждым прохожим на улочках. Осаму вспомнил шумные посиделки в агентстве, когда Куникида-кун говорил всем быть тише, самостоятельно поднимая шум, а Йосано-сан тихо доставала припрятанную бутылку вина, озорно подмигивая. И Ацуши-сан прикрывал ее, уводя разгневанного Доппо, тихо хихикая в кулак. Во всех тех событиях было что-то общее. Вернее, кто-то. Тихо смеющийся, виновато перебирающий пятерней белые волосы и жизнерадостный, словно ребенок. Рядом с Ацуши Накаджимой всегда было спокойно и тепло. — Нравится. Очень нравится, Ацуши-сан, но я не из тех, кто просто заслуживает радоваться новому дню, наблюдая за восходящим солнцем. Я не из тех людей, что оставят после себя теплые воспоминания в сердцах людей, я не пацифист и уж точно не герой, как вы. — Ага. — Ацуши несдержанно перебил ученика, мысленно раскаиваясь ещё тысячу раз. — Потому что ты дурак, Дазай-кун. Знаешь, чему меня как-то научил Акутагава? Юноша вопросительно изогнул бровь, не ожидая чего-то, кроме умений убивать. — Он сказал мне, что мир из моего прошлого никак не связан с тем, кто я есть сейчас. И ведь он прав, а? — детектив как-то недовольно хмыкнул. — К тебе это тоже относится. Ты оставил преступный мир в прошлом, обратившись к свету. Конечно, твое прошлое — это все ещё часть тебя, но в твоей душе есть и свет. — Это конечно хорошо, но именно Акутагава-сан учил меня убивать. Слушать такие слова, сказанные тем, кто тебя с грязью мешал — странное ощущение. Накаджима поднялся на локтях, сдувая челку с глаз. — Ты ведь врешь? Ты не сожалеешь о прошлом, ты боишься чего-то другого. — Быстро вы меня раскусили. — Дазай положил щеку на колено, выводя пальцем узоры на пыльном полу. Осаму умолк, и гнетущая тишина опустилась на помещение, прерываясь лишь на тяжёлое дыхание ещё не залечившего раны оборотня. Дазай через пару минут резко поднялся, взметая клубы пыли и, развернувшись на каблуках, медленно направился к двери. — Я ненавижу себя. Но не из-за прошлого, а из-за того, что снова позволил себе привязаться к кому-то. — Накаджима молчал, дождавшись откровения от скрытного ученика. — Когда я доверился людям в последний раз, один друг предал меня, а другой погиб на моих руках. — Юноша остановился, переводя дыхание и шумно сглатывая, прогоняя жгучие слезы в уголках глаз. — Я не хочу повторения ни того, ни другого исхода, так что я зарекся, что не позволю себе снова кого-нибудь полюбить. И вот, теперь я здесь, трясусь над вами, как малолетка, которая впервые видит кровь. — Дазай-кун… — Я ненавижу то, что мне и впрямь нравится жить. Ненавижу, что мне нравится проводить время с агентами и вами, ненавижу каждый закат, который вижу в ваших глазах, ненавижу серебро луны, которая запуталась своими лучами в ваших волосах. Оборотень тихо, по-кошачьи, подошёл к ученику, обнимая со спины. Дазай прижался ближе к тёплому телу, не волнуясь за безнадежно испачканный в крови плащ. — Пожалуйста, не надо, Дазай-кун. — Я ненавижу себя за то, что так сильно люблю вас.