Комната. Тени.

Он играет в своё любимое: не вижу, значит, не существует. Не отвечаю — значит не про меня. Врешь, Мироша, не уйдешь. Догоню-догоню — и съем. Ты его не догонишь. Вам слишком тесно вдвоём в сдавленной коробушке-хрущевке, в серой-сером спальном районе на окраине Питера. А Мирон вдобавок всё ходит и ходит из угла в угол, качается от стены к стене маятником старых часов. Нельзя стоять, Мироша, стрелки костенеют, там, где кто-то умер. Догоню-догоню и съем. Питер тоже сдавлен вокруг вас обоих, наброшен петлей на шею. Петлей, влажной от сырости и слякоти этого жуткого, жуткого, как в любую другую весну марта. Мирон мечется, ищет ручку — к чёрту, к чёрту, сгодится искусанный карандаш. Вот же органайзер, для тебя специально, Мирон. Себе оставь — ершится он и втягивает голову в плечи. Ор-га-ни-зо-ван-ность — органная музыка в его черепной коробке — облысел совсем, говорит он со смешком — говорит не тебе, ведь тебя-то здесь нет. Он так решил. И ты не споришь. Ты привыкла следовать всем его сложным правилам с самого детства. Ты не проигрываешь никогда. Тетрадные листы вспархивают, тихо шуршат позади него, осыпаются сгоревшими по краям. Как оно, Кроули, падать с небес на землю? Сильно ушибся? Где болит? Он бормочет что-то под нос. Рука с нервозной дрожью скользит по бумаге, он нетерпеливо сталкивает со стола локтем стопку блокнотов и новехонькие цветные ручки. Карандаш, совсем не острый, мученически скрипит в его пальцах. У тебя затекла шея и ноги, но ты не шевелишься, чтоб не спугнуть его творческий порыв. Всё как он любит — ты в чулках и в его рубашке. Молчаливая, почти не живая. Ладно. Чем бы дитя ни тешилось, да? У вас даже печатная машинка имеется. Когда он выдохнется снова, то поднимет на тебя воспаленные красные в сумраке глаза, медленно потрёт кончиками пальцев переносицу, давая себе время раздумать, сдержаться и всё равно ведь соскользнет к твоим ногам. Он обнимет твои колени, осторожно и как-то испуганно, словно гадая, а не сломаешься ли ты, не выдержав его напора, как несчастный огрызок карандаша — у него все ногти в грифельной крови. Он положит голову тебе на колени, и ты наконец-то вольна поднять руки, дотянуться до клавиш печатной машинки и начать выбивать на них привычный вам обоим ритм. У тебя перед глазами его давнишние рукописные черновики, скомканные, измученные им беспощадно в отместку за все бессонные ночи и сомн чужих голосов в голове. За то, что у него снова ничего не вышло. Ты расправляешь каждый лист бережно и аккуратно, гладишь, как могла бы гладить самого Мирона, если бы он не вздрагивал от твоих касаний, не кривился, отшатываясь, не делал вид, что не мчится к тебе через весь город, страну, океан. Ему так жить проще — свободным, без обязательств. Пусть так. Край печатной машинки мерно стучит по краю стола. Вы все — все в этой комнате, не выходя, не совершая ошибки, балансируете на краю. Давно уже балансируете. Мирон дышит тихо, с размеренной обреченностью все ещё не умершего творца. У него горячий, лихорадочный лоб в испарине. Ты чувствуешь его болезнь, его жар собственной кожей, ты вчитываешься в его стихи и, забывшись, проговариваешь строки вслух. И он тотчас отстраняется, злой. Его руки скользят с твоих колен, ниже, к полу. И пальцы впиваются до боли, до синяков в щиколотки. Он хватается за тебя, утопающий и несчастный? Да? Нет! Он тянет к себе, на дно. Столкнуть. Убить. Ты шипишь от боли и вырываешься, качнувшись на стуле. Мирону твоя пощечина — шутка и то не обидная. Хватает свои черновики быстрее, чем ты закроешь их грудью, вырывает из машинки любовно заполненный свежей краской лист. Каретка взвизгивает и звук долго ещё затихает печальными стонами. Ты не мешаешь Мирону с ненавистью рвать бумагу, заталкивать её в корзину для мусора. Ты не мешаешь ему бросать сверху спички. Пожар неизбежен. Смерть — неминуема. Он замирает вдруг — рука занесена над головой. Пальцы медленно разжимаются. Пустой коробок летит сквозь завесу дыма в обугленные листья-перья. Мирон сухо закашливается и трет шею. Спотыкаясь о невысокий порожек, тащится на кухню и приносит всего один стакан воды. Мало. Мало, чтобы затушить — всё это. Он прижимается к стене лбом. Ищет что-то в кармане. Кладёт рядом со стаканом упаковку таблеток. Белые, идеально-круглые на фоне треснувшей, осыпавшейся крошками лака тумбочки. — Уходи, — глухо просит тебя Мирон. И вот теперь — достаточно, чтобы затушить. Правда, он всё равно знает, что никуда ты не уйдёшь. И знает, что сам — обязательно вернётся. Его доктор — опять новый, опять — самый лучший — осторожно, чтоб не задеть его чувств зовёт тебя маниакально-депрессивным психозом. А Мирон — ласково. Биполярочкой.