Но прекрасно помнит Федор.
Помнит, как подкинул таблетку снотворного в чай мужчине. Помнит, как едва ли довел того до своего дома, рассказывая про прекрасный способ избавить от уныния и грусти, слушая заливистый хохот сломанного человека, который всего лишь хочет ощутить себя счастливым и настоящий смех, а не это подобие истерики. Помнит, как перед порогом мужчина оседает, хватаясь за предметы вокруг и засыпая глубоким сном. Холод подъезда, обшарпанные стены и этот запах. Вдохните и почувствуете. Сырость и плесень в одном углу. Федор живет далеко не в первой восьмерке крупных городов, укрываясь и следуя в поисках команды. И этот Богом забытый человек — получит нового Бога, которого он заслуживает. Федор подарит ему смысл жить и верить.Он подарит ему смысл смеяться.
Квартира не отличается от подъезда. Старенькая, мебели мало — Федор все сместил в одну комнату, а сам снимает верх с мужчины, едва ли усаживает его под нужным углом, а дальше вводит снотворное более сильное, уже медицинское, для операций. Перчатки на руки, волосы в хвост, после в шапочку и какой-никакой халат. Дезинфицирует самое необходимое и расчесывает заново платиновые, длинные волосы. Он бы удивился чему-то, да мир так скучен и омерзителен с эсперами, чтобы что-то удивляло. Очерчивает зрительно площадь и ножницы касаются волос, выстригая часть, где и заложена его, Ивана, небольшая проблема. После за работу берется машинка для стрижки и все делает под ноль. Ошпаренным полотенцем все укладывая. Буквально пять минут и его голова от тонкого лезвия будет лысой. Точнее, не вся голова, а маленький участок. Надрез скальпелем, нужные инструменты под рукой и работа начинается. Просто частичка, отвечающая за страдание и грусть. Просто частичка, которая отразилась на лице вечной улыбкой. Просто частичка. Федор ко всем относится, как к пешкам. Чужая смерть его совершенно не трогает и важно лишь одно — чтобы эти пешки были преданы ему и уверенные в его плане, который он диктует. Любое отклонение пойдет непрописанным, но предвиденным шагом. И это — было ненужным. Внушить Гончарову необходимое — было легко. Убедить в двух фразах Гончарова, что его план идеален — легко. Создать в глазах Гончарова из себя Бога — легко. Федор не имел медицинского образования и не был хирургом, тем более, если говорить о нейрохирургии. Он видел лишь учебник перед глазами и живого человека под ножом. И это отразилось крупной «ошибкой». Ошибкой, конечно, лишь для Ивана. Счастье, о котором так мечтал Гончаров и так стремился к нему — оказалось лишь гримасой на лице. Казалось, что его Бог просто стянул эмоции на чужом лице тугим узлом и приподнял брови, кривенько замазав тоналкой. А дальше сам выживет, сам разберется. Если раньше на лице была слабая улыбка в попытках найти счастье, потухшие глаза, в которых читалась лишь боль — но это все было искренним. А сейчас что? Сейчас неестественная самодовольная улыбка. Сейчас потухшие глаза, которые едва ли пытались выдать эмоции, следуя за своим Богом. Ах, да. Еще приподнятые брови, как доказательство того, что это все — бред. Что это все — лишь искалечило мужчину.Истерика охватывает. Истерика бьет. Истерика заставляет смеяться.
Ожидая получить упокой души — он получил отвратительную гримасу на лице. Он много часов в первый месяц смотрел в зеркало, дрожащими пальцами касаясь и это его изводило. Он трогал, чувствовал касание и не мог поверить, что человек перед ним — он сам. Он все оглаживал эти складки от улыбки и брови, касался волос и не хотел снимать бинты. Под ними он видел лишь неаккуратные шрамы и отрастающие волосы. Но не мог позволить, чтобы это видели другие. На голове теперь всегда есть что-то. Шапка, бинты, повязка — что угодно, чтобы закрыть мешающие глазам отрастающие волосы. Просто чтобы не видеть этот кошмар. Карманное зеркальце, которое всегда было с собой — разбито о ближайший камень и теперь есть тихое «Я нормально выгляжу?».Краткий кивок — лучше бесполезного куска стекла.
Есть избитый судьбою Иван. А есть Осаму — тот самый человек, который изобьет сам. У Осаму за спиною сотни преступлений, именно про него говорили, что он купается в крови — и он купался. Неестественно ломкий смех, как обычно происходит от истерик, но в то же время совершенно безэмоциональный взгляд и огнестрел в руке. Перед ним — изнеможденный от пыток мужчина. А может и женщина — ему нет особой разницы. Убиты будут все, кто не угоден Мафии, а если кто-то против, то он с удовольствием посмотрит, как этого наивного человека раздерут псы организации. Есть простая истина.Один против толпы ничто.
И Осаму, ступая по чужой крови знает это, как никто. Вся его короткая и никчемная жизнь, которую можно уместить в короткий фильм, не имела смысла. Точнее будет правильно сказать, что он не видел в ней смысла. Расскажите ему, зачем жить? Для себя? Для себя он пойдет, возьмет пачку лезвий. Для продолжения рода? Спасибо, но у него перед глазами трупы этих самых детей, которых он убил сам. Для матери? Привет, мам, как тебя зовут? За двадцать с хвостиком я ни разу не видел тебя. Что вы ему еще предложите? Для чего ему существовать на этой бренной земле? В агентстве он дурачок. Все шутит, крутит и вертит, звонко смеется, а когда нужно — крайне серьезен и знает, что делать. У него есть Ацуши, который видит в нем Сенпая и закрывает глаза на попытки. У него есть Куникида, который, пусть и строжится, но тоже переживает за него. У Дазая есть целое агентство, которое он, с натяжкой, может назвать своим домом. Но приходя поздно вечером домой, запирая дверь и снимая маску — ему ужасно плохо. Слой за слоем снимаются бинты, вещь за вещью снимается одежда и зашторивается окно. Свет потолочного светильника, который он гордо называет именно так, а не висящая лампочка с потолка и смотрит в зеркало. Его тело — как раз то, что изводит его еще больше. Некрасивые белые полосы по рукам, бокам и шее. Некрасивые синевато-зеленые полосы от веревок на тонкой шее и — вздохните. Просто вздохните и успокойтесь — совсем свежие раны. Это все заставляет вновь и вновь глотать таблетки. Вновь и вновь браться за лезвие. И вновь шагать под поезд, с крыши дома и в горящее здание.Но он, мать твою, жив.
Он каждый чертов день заходит домой, набирает полную ванну горячей воды и укладывается туда сам. Вода неприятно жжет вначале, шатен шипит, жмурясь и отдается этой прозрачной субстанции, но в мысли входит короткое и ясное — океан. Эта маленькая ванна океан его души и упокой в конце дня, когда желание уснуть и не проснуться велико до предела. Ужасно хочется погрузиться так глубоко, что лёгкие начнут неистово кричать от разрывающего чувства неправильной заполненности. Ещё бы один глубокий вдох и не было бы такого проблемного человека. Но когда-нибудь потом. Глупая смерть, если его найдут голым в ледяной воде. Никто не узнает, как ему было хорошо эти последние минуты. Никто не поймет, что это была попытка спастись. Никто не поймет, почему по ночам должен пить непонятные таблетки, едва ли не срываясь выпить все за раз.Этому шатену плохо. Но этого никто не видит.
Этому платиновому плохо. Но этого никто не видит.
Федор презрительно смотрит, когда миссия пошла не так из-за ошибки Ивана. Федор опирается руками об стол и произносит короткое и ясное «На колени». Мужчина сглатывает, но становится на колени. Если не подчиниться — будет хуже. Если не подчиниться Богу — Бог больше не простит. И Достоевский этим прекрасно всегда пользуется, среди стеллажа проходя пальцем по книгам, по стареньким корешкам и, открывая ее, глубоко вдыхает. Запах старых книг превосходен, но вот есть пару минусов. Например, нужно отстраниться и вытащить заветное лезвие, да улыбнуться с издевкой, самодовольно. — Открой руки, — строгий голос и Иван послушно расстегивает манжеты и закатывает рукава. Что может быть лучше наказания, которое подчиненный наносит себе сам? Лезвие касается кожи и проводит ровною линию, углубляясь на два милиметра, лишь показывая, как нужно, — Пятнадцать. Сам, считая вслух. Лезвие передается в руки и брюнет садится в кресло, наблюдая за всем, что происходит отсюда. Он видит все. И легкое удивление, и ужас, и страх на подкорке сознания. Он видит, как пешка мнется и касается лезвием руки, проводя такую же полосу, по которой после небольшими бусинками просочится кровь, капая на пол. Он видит все и слышит. Слышит тихий хохот. Слышит, как слезы капают на пол. Слышит, как губы настойчиво шепчут молитву. — Какому Богу Вы молитесь? — Вам. — Двадцать. — Вам, мой Господин… Раз. Два. Три. Нужно глубже, Иван, Вы хотите, чтобы все началось сначала? Четыре. Пять. Шесть. Не вызывайте жалость, что за очередная слеза? Семь. Восемь. Девять. Кровь стекает на пол, это после нужно вытереть. Десять. Одиннадцать. Двенадцать. Что за дрожь, это дешевый цирк? Тринадцать. Четырнадцать. Пятнадцать. Вы плохо меня слышали? Шестнадцать. Семнадцать. Восемнадцать. Что за дрожь рук? Если Вам больно от этого, то достойны ли Вы, Иван, счастья? Девятнадцать. Двадцать. — Мне показалось, или твой голос дрогнул на последнем слове? — Нет, Господин. Короткий хмык и мужчина рассматривает чужие раны. Те, кто ошибается — должны нести за это наказание. И, довольный результатом, брюнет кидает тихое «Все нужное в верхнем шкафу», покидая комнату. Дверь со скрипом закрывается, а на пол, где все еще тонкой струйкой капает кровь — добавляются громкие слезы и смех. Ломкий, звонкий и до ужаса искренний. Руки жжет неистово. Раны так печет, что это кажется агонией и судорожно ища аптечку все обрабатывает. Намоченный бинт проходится осторожно по свежим полоскам, стирая кровь и, Боже, почему ты так жесток? Пластырь под цвет кожи, смирение с болью и непонимание. И он может рассказать, что произошло — он просто случайно ударился рукой об какой-то выступающий предмет. И это не повлияло ни на что, но вот его Бог считает иначе.***
Это произошло так же внезапно, как и он обрел своего Бога. Он просто отправился в кафе. Он просто хотел очередной раз посмотреть, как седоволосый мужчина вновь и вновь заваривает кофе и этот аромат. Иван просто любил этот запах, но кофе он не мог пить. Не просто из-за веры, ему просто было неприятно. Было стойкое ощущение, что если он глотнет, то его Бог разгневается. Было стойкое ощущение, что его самого вырвет, если он попробует. Было стойкое ощущение, что кофе бы- — Доброго дня, — тянет какой-то мужчина и Иван от лицезрения действий переводит взгляд на вошедшего и, если честно, какого-то странного посетителя. Бинты покрывали руки от запястья до плеча и все, что видел платиноволосый. Шею, ключицы и туда, ниже, на грудь. Интересно, он весь покрыт бинтами или только на видных местах? Но, переводя взгляд обратно на руки Владельца и кофе, который равномерно заваривался, его отвлекает все тот же шумный голос, который совсем недавно смеялся в общении с той брюнеткой, стриженной под каре. Легкое раздражение выдают небольшие морщинки у глаз, — какой аромат! — тянет все тот же шатен, присаживаясь на стул рядом и улыбается ни то девушке-официантке, которая услужливо позже напомнит про долг, то ли самому кофе, — можно после чашечку и мне? — Эту Вы и заберете, Дазай. Иван, — мужчина мельком бросает на русского гостя взгляд, говоря с заметным акцентом лишь для платинового, — заказывает кофе, но всегда довольствуется ароматом. — О-о-о-о, как интересно. А почему же? — обращается к этому самому человеку, в своей манере растягивая буквы, улыбаясь и наблюдая, как от столь ярко выраженного внимания не от его Бога русский опускает глаза. — Я не люблю кофе, но люблю его аромат. Можно ли говорить, что их свело кофе? Точнее, его аромат. Дазаю та самая чашечка кофе, которую заранее оплатил Иван, а Гончарову чашечку чая, которую оплатил — если внес в свой долг можно этим назвать — Осаму. Конечно, сам Иван настойчиво твердил «нет», но шатен настоял, как плата за разговор. Знал ли Иван, что общается с тем, кого надо уничтожить? Нет. Знал ли Осаму, что общается с тем, кто должен убить его? Да. Но узнал он об этом совершенно случайно. Примерно тогда, когда в один из разов встретил Русского Демона. Конечно, можно и просто краткое «Федор», но смысла совсем нет. По крайней мере, когда продумываешь реплики на тысячи планов «А» и «В» наперед, чтобы вырваться в этой гонке умов — временным победителем. Почему временным? Потому что это победа лишь в одной маленькой встрече, но не в войне. Лишь один из них повернет историю и лишь один убьет другого. Это аксиома, которую невозможно опровергнуть.Проигравший будет смеяться громче всех.
В руках Федора были пешки. Не так много, но эти пешки успешно выполняли все, что им говорят. Пешкам не говорят того, что будет дальше. Пешки должны быть верны настолько, что сами потянут пистолет в чужие руки, когда закончат — чтобы их застрелили. Федор почти видел Ивана в такой позе, который преданно молчит, скрывая страх за закрытыми глазами и ждет с улыбкой на лице.Не дождется. Потому что умрет быстрее, чем что либо поймет.
Дазай отчетливо помнит этот «разговор ни о чем». Эти фразы из слов, которые невозможно связать в одно целое здоровому человеку, но прекрасно понятные им двоим. Дазай помнит всю эту атмосферу, помнит свои чувства и помнит самое главное. — Седой, — чеканит Федор, усмехаясь в своей манере, — голубое дно, кровь рекой по небу. —Но в череде громкого и счастливого смеха Осаму как-то упустил мысль, что Федор подозрительно замолчал.
Их будни в квартире были тем, что показывают в романтичных фильмах для сентиментальных дам. Легкие поцелуи в скулы и щеки при приходе домой, бубнеж Осаму, когда приходила его очередь готовить и ленивые пребывания в одной комнате. Диван, телевизор, непонятные, но до жути удобные позы сцепленных друг с другом обезьянок и зевок. Им было хорошо вдвоем. Вдвоем они отдыхали от всего мира, становясь теми самыми нелепыми подростками, которые впервые делают шаги к совместной жизни, веря, что это раз и навсегда. Осаму ловил моменты, когда Иван впервые начал улыбаться нормально. Иван ловил моменты, когда Осаму оставался без бинтов и ужасно смущал его, целуя-целуя-целуя шрамы. То, что все считали нелепым — Иван считал небольшой и чувствительной особенностью. То, что сам Осаму ненавидел в себе — Гончаров превращал это в искусство с небольшой припиской. — Не надо больше, ладно? — …Ладно. Мир уходит из-под ног у обоих, когда третий месяц совместного проживания начался с горячих поцелуев того, кого Осаму ласково называл седым. Мир Ивана ушел из-под ног уже в прямом смысле, когда его чуть грубо подхватывают под ягодицы, прижав к стене, а после курс держится в спальню. Шатен помнит смущенное лицо, проблески легкого страха в глазах и жгучая уверенность в действиях. И это все в одном человеке. Голову можно взрывать, ведь от тех воспоминаний сердце сжимается особо сильно, пока израненные запястья пытаются выбраться из веревок. Голубые глаза наполнены слезами, а такой приятный голос прерывисто стонет, стараясь все заглушить. Ему неловко-неловко-неловко и Осаму это заводило еще больше. Рука вплетается в такие нежные волосы, которые уже отрасли и в голове остается дивиться. Нежные и мягкие, шелковистые… Как такое чудо досталось одному ему? С носа кровь беспощадно стекает по лицу, портя белоснежную рубашку. Так больно. Больно-больно-больно. Осаму ненавидит боль, но она сейчас его разъедает полностью. Сердце щемит от того, как он был глуп. Нос болит от, скорее всего, перелома. Запястья хочется вырвать и забыть про них. Волосы наматываются на кулак, за что Осаму потом конечно же извинится. Волосы грубо сжимаются и он смотрит в эти родные голубые глаза. Все должно быть нежно, но кто-то срывается. В груди просыпается тот самый садист мафии, которого не должно быть в отношениях. Шатенистые волосы сжимают грубо и больно, а от всего абсурда хочется смеяться-смеяться-смеяться. Шатенистые волосы сжимают и оттягивают, а взгляд падает на голубые, но совершенно чужие глаза. Эти хочется вырвать. Эти хочется сжечь. С этими хочется сделать что угодно, чтобы вернуть те родные. — Д-дазай, — срывается с родных уст. — Даза-а-а-ай, — тянут чужие. — П-прошу, Д-дазай, быстрее, — молят одни. — Я тоже хочу смеяться, Дазай! — кричат другие. Дазай одиноко смеется больным, изломленный человеком. Дазай уже весь продрог от холода и не хочет в это верить. Дазай хочет рыдать, но скоро будет желать вдохнуть. Дело все в том, что Дазай в белоснежной рубашке. В воспоминаниях то, как Иван улыбался, предлагая ее. Дело все в том, что Дазай связан. В воспоминаниях то, как Иван плачет в последние дни и сейчас понятно, почему. Дело все в том, что босые ноги касаются льда, а мерзкий стул так легко скользит по нему. А в воспоминаниях последние дни того, как он был впервые в своей жизни счастлив. Перед ним платиновые волосы. Перед ним голубые глаза и больной человек. Но перед ним стоит Гоголь, а не Гончаров. Клоун хохочет тихо, пока чужое горло срывается от смеха. Клоун смеется во все горло, пока другое осипло и способно лишь шептать. — Я тоже, Дазай, — говорит смешливый голос Достоевского, — путал их. Коленька, начнешь? Смех прерывается и слышен скрип стула, да льда. Но с каждым шагом больная психика заставляет смеяться-смеяться-смеяться. Плеск воды, крик и вода стремительно затекает внутрь, заставляя захлебываться. Больно. Больно-больно-больно. Все жжет так, что хочется вырвать и уже скорее захлебнуться. Последние пузырьки летят вверх, а тело бьется в агониях. Чем больше пытаешься спастись - тем больше страданий приносишь себе.Любил ли Дазай? Да.
Любил ли Иван? Да.
Но приказ никто не отменял. Даже любовь.