Поставим запятую, а не точку

Она сидела на полу, свернувшись в маленький клубок. От сияющего некогда на сцене танцора не осталось и следа. Соленые капли слез мочили рукава рубашки – с этой вещицей девушка не расставалась почти полгода. Полгода тяжелых тренировок, бессмысленных ожиданий и хрупкой надежды, что вот-вот что-то изменится. Она старалась держаться, улыбалась, когда все-таки находились люди, усомнившиеся в ее мастерстве и способностях. Улыбалась, делая вид, что все в порядке. Нет, она просто привыкла. Приучила себя, что будут на свете люди, которые захотят задеть, наступить, втоптать в грязь и вытереть о нее ноги. Она приучила себя. Снова. С каждым разом становится все тяжелее находить в себе силы, вставать на ноги, преодолевать преграды. Становится больнее принимать удары, потому что ни тело, ни сознание, не излечиваются. Уже не излечиваются, как ей казалось. Ресурсы организмы исчерпаемы, и когда-нибудь они либо заканчиваются, либо происходит системный сбой, после которого следует долгий период реабилитации. Только вот ей эта шоковая терапия на пользу не пошла. Снова. Она надеялась найти в нем опору, силу, поддержку. Родного человека, который поймает в критический момент и встряхнет как следует. И научит жить. Так, как принято, без глупых рамок и условий, связывающих руки и сковывающих сердце. «Оглянись! Прошу, посмотри вокруг. Посмотри внутрь себя, туда, где холод и лед, за которыми просит о помощи маленькая девочка. Ты видишь ее? Видишь, в каком она отчаянии? Она, как никто другой, понимает тебя. Пожалуйста, освободи ее. Освободи себя от ненужных переживаний. Освободись от глупых предрассудков, которые портят тебе жизнь. Ты ведь понимаешь это? Понимаешь, но боишься. Не бойся. Пожалуйста, девочка, не бойся. Я словлю. Поймаю, если упадешь. Поставлю на ноги, буду твоим проводником и поведу за руку. Освободись и доверься. Я научу. Только услышь и освободи себя. Не доводи себя и свое израненное сердце до красной черты. Там нет выхода, ты же понимаешь? Ты боишься остаться одна, я понимаю. Понимаю. Но я доверился, семье, ребятам. Я не побоялся довериться тебе. Прошу, доверься и ты мне. Я не оставлю тебя». - А в итоге? - горло саднит от слез, но боль приятная. Снова. Она снова ведет себя как мазохистка и принимает боль как обезболивающее. Хах, забавный оборот. Как там говорили? Если чувствуешь боль, моральную и физическую, то ты живой человек с возможностью испытывать чувства? Видимо. Вот только все, на что сейчас способен истощенный организм - это испытывать боль. А хотелось другого. И от понимания того, что этого другого она лишила себя сама, оскал наползает на лицо. Снова. Не выслушала. Не стала помогать. Побоялась проблем. Побоялась последствий. Испугалась напрасного ожидания и неизвестности. И бросила все. Карьеру восстановила, вернулась в строй танцоров, тех самых помощников, которые делают шоу грандиознее, танец масштабней, а вот только кто она вне сцены? Кто она за ее пределами? Бездушная кукла, которая не рассчитала силы и возможности и снова осталась одна. Оттолкнула руку, почти укусила ее и наверняка оставила след. Болезненный, страшный, изуродовавший владельца. А ведь он совсем не этого был достоин. Помимо своей жизни она испортила и отломила весомый кусок и от его жизни. Теперь там наверняка зияет страшная рана, как и у нее в сердце. Время-нити эту рану не зашивают, если человек все еще любит. Даже после того, что произошло. Даже ее сердце, спустя столько времени, не начало срастаться, нити так и не появились. Не появился и портной, который сможет усмирить эти нити и заштопать рану. «Интересно, его сердце уже зажило?» На минуту, даже на секунду ей страшно представить, что нет. Потому что он не заслужил. Ни тех слов, что она наговорила в порыве в последний день их встречи, ни тех действий, что предшествовали этому. И даже тех, что были сделаны задолго до этого. Он... слишком хорош. Слишком добр. Слишком заботлив. Слишком внимателен и проницателен. Весь он слишком. Но даже это слишком не портит его в глазах других. Она смотрела на него и надеялась когда-нибудь встать рядом, быть наравне с ним. Но в какой-то момент поняла, что это невозможно. А если и возможно, то ценой неимоверных усилий и терпения. У нее, увы, этого не было. Может, она и ошибалась на этот счет, но... поздно уже об этом думать. Все прошло. Упущены возможности, утрачено доверие, и времени прошло достаточно. В зал послышалось шевеление, и вскоре включился свет. А достаточно ли? Девушка напряглась, готовая отвечать подруге ядовитой колкостью, но вопроса в типичном резком тоне не последовало. Не последовало вообще ничего, кроме тихих шагов и скрипа половиц. Она подняла голову. И едва не подавилась воздухом. Легкие словно закололо от недостатка кислорода. – Хёнвон сказал, что ты пять часов прождала нас около общежития, и что охранник даже в фойе не пустил тебя, чтобы переждать ливень, – в спокойном тоне сообщил парень, которого она в самую последнюю очередь ожидала здесь увидеть. – Что... что ты здесь делаешь? – девушка не могла связать и двух слов. Все тело словно парализовало, прибило к полу без возможности даже пошевелить пальцем. – Сольджон позвонила. Она забеспокоилась, потому что ты не отвечала на звонки. Глубокий голос с каждым произнесенным словом согревал внутренности, и она поняла, насколько продрогла. И от дождя, и от удушливого одиночества, что преследовало ее полгода. – Хёну... Парень улыбнулся, едва заметно. Когда морщинки пролегают в уголках его глаз, когда губы немного кривятся в этой потрясающей легкой улыбке, она забывает, кто она и где она. А сейчас готова разреветься снова, потому что очень много времени прошло с того момента, как она видела эту улыбку. Как она слышала в живую его голос. Как вообще видела его, большого, теплого, мягкого, как нагретое за ночь одеяло. Парень присел перед ней на колени и притянул к себе. Озябшую, замерзшую, мокрую после дождя и собственных слез, испуганную и не верившую в происходящее. – Хёну... – выдыхает она. Отчаянно, с надрывом. Прижимается к горячему телу, к любимым ключицам, сокрытым за воротом его любимой красной футболки с принтом какого-то неизвестного ей бейсбольного клуба. И согревается в кольце любимых рук, по которым тосковала в холодной постели по утрам прошедшей зимой. – Тише, девочка, тише, – короткий поцелуй в висок, и его ладони, большие и грубые от тренировок в зале, в мозолях от микрофона, обхватывают ее лицо. Ничего не хотелось говорить. Только смотреть, впитывать его запах и тепло, которого так не хватало. После затяжного дождя когда-нибудь появится солнце. Простая истина, которая работает везде и всегда. Появления своего солнца она не ждала, не ждала и того, что оно будет греть ее, как и прежде. – Ты голодная? Иди в душ, а то ты вся трясешься от холода. А я пока разогрею нам поесть. – Х-хорошо, – ответить получается только со второго раза, но это и не страшно. Он не смеется, она - не чувствует себя странно из-за этого ступора. Все... так привычно правильно? Можно об этом она будет думать завтра? Не сегодня, когда судьба сделала им такой подарок. Не хотелось волноваться, не хотелось загоняться, искать причины и разводить неприятный разговор, а он будет неприятным, она знает. И он знает это, поэтому сразу выяснять отношения не начинает. Они оба устали. Вымотались от недосказанностей, от томительного ожидания, от времени, проведенного порознь вдали друг от друга, от невозможности решить все проблемы, просто поговорив. – Я очень скучал, – прошептал Хёну куда-то в макушку. Она помнит это выражение лица, слишком редкое, но запоминающееся. Слегка болезненное, искаженное морщинкой на лбу, чуть сощуренными глазами и поджатыми губами. Но следует поцелуй в лоб, от которого у обоих, кажется, что-то замирает в груди. Своеобразный обряд, привычное действие, но таящее в себе какую-то странную особенность. Он лечит этим поцелуем, сшивает разорванные ткани сердца, исцеляет рваные раны на душе, смазывает часы, чтобы те не скрипели и продолжили свой ход плавно, без остановок. Чтобы стрелки вновь могли пройти круг, затем еще и еще. Ее часы остановились тогда, когда она кинулась с обвинениями на него, толком не разобравшись в ситуации. А всего то надо было поговорить. Без истерик, без эмоций. Но кто тогда об этом думал? Только Хёну, потому что знал, что можно сделать и как поступить, чтобы последствия для обоих были как можно безболезненными. – Прости... – сорвалось все-таки с искусанных губ. – Хёну, прости, я так виновата перед тобой... – Не сейчас, хорошо? – он заботливо гладит девушку по голове. – Мы поговорим, но позже. А пока иди в душ, согрейся. Я не хочу, чтобы ты заболела. Он пресекает попытки объясниться и извиниться, только поднимает на ноги и отправляет в ванную комнату. Боится сделать больно, боится задеть старые раны и оставить новые. И себе, и ей. Хёну не показывает этого буквально, но все же дает понять. В облаке пара застревает странное шаткое ощущение. Стоя под горячими струями и пытаясь отогреться, девушка явственно чувствует, что не знает, чем все может закончится. Снова неопределенность. А разве до этого можно было назвать их отношения определенностью? Он не давал надежд, не давал повода надеяться на что-то. Как и не отказывался от нее. Пока. Негромкий стук в дверь, и на стоящей рядом машинке оказывается стопка вещей. Сверху лежала подаренная на ее день рождения его же футболка, которую она грозилась выбросить. Не сделала же этого, что сейчас неимоверно радует. «Снова тихая, незаметная забота», – щеки начинают болезненно ныть от улыбки. Чистая одежда в ванной, иногда убранная квартира к ее приходу и приготовленный им самим ужин, когда она возвращалась с репетиций – он делал это незаметно, исчезал в последний момент, но в каждое действие вкладывал столько, что оценить было трудно. Заботы было через край, но это – особенность Хёну. Облако пара рассеивается, вместе с ним – тревога и накопившийся за месяцы стресс. Из чуть приоткрытой двери ванной тянет приятным запахом мяса, от чего пустой с утра желудок начинает выть. Она проголодалась, и не только в буквальном смысле. Она изголодалась по теплу, по коротким взглядам невзначай, по случайным прикосновениям во время совместных репетиций, по объятьям, в которых можно было бы утонуть, по странным диалогам перед сном, по оглушительному смеху, который слышно за пределами студии, по умилительной косолапости, которая пропадает во время танца, по глазкам-щелочкам, когда улыбка сияет на лице, по долгим вечерам, которые проводились в масштабной готовке еды. По всему этому она очень скучает. Но не смеет надеяться, что когда-нибудь можно будет повторить это все, ощутить это все вместе с ним. Не имеет права. А так ли это? «Может, это и не конец вовсе? Не точка, а запятая в этой странной истории?»