Две тысячи

      Три дня кряду скрывался он на вершине плоскогорья, откуда открывался вид на всю долину. На вершине плоскогорья — осыпавшиеся кучи глины, которые некогда были домами. На единственной уцелевшей каменной стене, раскаленной солнечными лучами, ближе к закату рисовались силуэты шести человек, за голову каждого из которых была назначена своя цена.       Золотой песок и следы на нем хранили летопись этих трёх дней. Золотой песок шептал ему на рассвете, что время пришло.       Три дня и три ночи ожидал он гостей, но гости были им не так желанны, как желанна была награда за шесть их голов — бронзовых, опаленных жаром родных им пустошей, заветренных долгой, сухой дорогой под палящим солнцем.       Где вставал риторический вопрос «живым или мертвым», там же неизменно совершался и разрыв с миром живых людей; это было не правилом, но печальной закономерностью: последовательностью от самонадеянной жажды жития на свободе до беспристрастной руки правосудия, что сжимала рукоять револьвера с серебристым серпантином на боку.       Шесть — хорошая цифра. Именно столько пуль было припасено в его барабане.       — Ты говорил что-то о домике и отходе от дел, — охваченный ветром из-под копыт своего вороного коня, седьмой гость появился с запада — со стороны слепящего солнца, особенно нестерпимого на лоне пустыни.       Партнерство — распространенная ошибка деловых людей.       В лучшем случае — надежная опора. В худшем — излишний риск.       А оптимистом Мэнко явно не был.       — У тебя хорошая память на конкурентов.       Мэнко вообще не был ни оптимистом, ни пессимистом, ни даже реалистом. Он просто был.       А Мортимер местами имел непоправимую склонность к оптимизму. Впрочем, едва ли это было его недостатком — скорее, это было недостатком мира вокруг, потому как от мира он добивался безоговорочного соответствия своему восприятию.       Поэтому оптимизм его тихо и ровно вписывался в одно емкое определение: естественный.       — Ты мне не конкурент, — усмехнулся Мортимер.       — Уверен? — Мэнко скептически сощурился.       Мортимер вдруг быстрым движением поднял револьвер и прицелился в его сторону, совершая все одним незаметным движением — столь же естественным, сколь и профессиональным. Спустя мгновение раздался выстрел.       За спиной Мэнко упал недобитый им мексиканец. Теперь — навсегда.       Почему-то правило «замечай прежде, чем успеют заметить тебя» успешно забывалось ими обоими, когда они находились рядом, отчего представлялась тщательно скрываемая, но где-то в глубине своей приятная возможность прикрывать друг друга. Мортимер усмехнулся с ласковым прищуром, а Мэнко не смог не улыбнуться в ответ.       Потому что все, что говорилось о сильных, свободных и смелых духом было про них, хотя и отличалось от истины.       Пули давно уже потеряли в их глазах значение бездушного метала, и каждый калибр, а в калибре и каждая из шести пуль в отдельности была строго индивидуальна и жила своей обособленной жизнью.       Первая была легкомысленна, вторая — настойчива. Третья немного шутлива. Четвёртая и пятая были неприметны и зачастую сливались воедино. Шестая же — наиболее значима и серьезна.       Пули шли друг за другом неизменно, и в постоянстве этом заключалась их жизнь, особая от жизни возводящих курок людей. Люди хотели и добивались от них своего, а пули делали свое, как будто они имели свою волю, свои вкусы, симпатии и капризы. Мэнко знал их черёд, ибо проходил круг барабана, от первой до шестой, регулярно, Мортимер же куда лучше знал первую пару, а завершающие парад были ему не так близки, хотя и знакомы, и узнаны как собственные, держащие револьвер, пальцы. Но, при своей избирательности к шестизарядным системам, не брезговал он и прочими, дальнее, прицельнее и романтичней. Такие казались ему посерьёзнее в своих намерениях.       Случалось, что пули капризничали. Иногда несколько дней подряд Мортимеру случалось разряжать весь барабан, а Мэнко — довольствоваться одним выстрелом.       У склона — повозка с двумя запряженными мулами. Повозка, которая сама не подозревала о том, что в самом ближайшем времени станет катафалком, и мулы, которые не подозревали, что в самом ближайшем времени потащат на своих горбах вес шести тел.       И Мэнко, который с самого начала знал, что ему придется в одиночку перетаскивать их по одному. Но ошибался.       Вот что такое хорошее партнерство. По крайней мере, выгодное.       Но когда рука Мортимера легла на плечо Мэнко, его улыбка пропала — не оттого, что ему было неприятно. Скорее, наоборот: соприкосновение прямо, не косвенно или случайно, накладывало своего рода обязательство. Учитывая, что дело касалось не потенциального мертвеца или женщины — обязательство серьезное, долгосрочное. Опасное по причине мнимого совершенства.       Он невзначай скинул чужую руку, прикрывшись мнимо-важным отходом в сторону трупа:       — Приглядываешь за мной?       — Интересуюсь.       — Чем?       — Твоим домиком, — с ироничной издевкой ответил Мортимер, и Мэнко в ту же минуту захотелось напрочь отбить ему память.       — Я никогда не хотел, чтобы обо мне помнили хоть что-то.       — Помнить — это слишком. Достаточно не забывать.       — Впредь буду следить за языком.       — Я знал, что ты не остановишься. Я был таким же, как ты…       — Да, не только у тебя хорошая память.       Мортимер улыбнулся. Он управлялся быстро и деловито, Мэнко же — со спокойными, уверенными движениями человека, который не только уважает, но даже чтит себя. Тем не менее, синхронность действий не нарушало ничто: то ли дело было в общей специальности, то ли в общем, на данный момент их связывающем, деле, то ли в том, что двусмысленные взгляды при неслаженной работе имели риск затеряться по дороге, а то и вовсе не достичь адресата.       Мэнко периодически замедлялся по иррационально-эстетическим причинам, которые были столь очевидны, что едва ли не возмутительны, но он был молодой человек и желал быть красивым. И он был красив, и на душе его было широко и гордо, а Мортимер эту гордость чувствовал, и была она ему приятна и желанна.       Так что Мэнко был отчасти прав, когда совершал бесцельные и изящные выпады. Самое ценное заключалось в том, что сам он знал эту правоту — знал и то, что прав был только отчасти, — а потому, сам того, должно быть, не замечая, выполнял все с особенным видом знающего великую тайну человека.       — Не говори, что тебе без меня не стреляется, — вдруг сказал он, когда с последним мертвецом было покончено.       — Не любишь, когда при тебе говорят про стрельбу?       — Стрелять мне нравится больше, чем слушать разговоры. А не люблю я, когда мне подкладвают свиней.       — Я похож на того, кто подложит тебе свинью?       — Нет. Пока нет.       Улыбки схлестнулись. В одной из них явственно проступало желание прибавить к лежащим в телеге телам еще одно — возможно, еще живое, дышащее, немного упирающееся и ароматное.       — Каждый час с тобой стоит мне сто долларов.       — Платить тебе я не буду, — сообщил Мортимер, быстро нагоняя повозку на своём вороном коне.       — Да, не будешь. И я уже скучаю по первой тысяче.       И Мортимер смирился с тем, что Мэнко никуда от него не денется.       — Я был таким же, как ты, — признательно-сентиментальным тоном сказал он. — И, как видишь, я все еще здесь.       — Если ты намекаешь на то, на что, как мне кажется, ты намекаешь… — не договорил Мэнко.       — Не знаю, что тебе кажется, но знаю, что ты смышленый малый.       Они въехали в город в молчании, что со стороны легко могло показаться праздной скорбью по шестерым убитым в тот день.       И ещё двум — уверенно живым.       — Понять бы еще, что у тебя на уме, — просто вздохнул Мэнко, правя к офису шерифа.       — Это так же непросто, как узнать, что у тебя на душе, — со странной усмешкой ответил Мортимер.       — Это проще, чем кажется, — усмешкой ставя акцент, но все равно не до конца разъясняя этим свой мотив, ответил Мэнко.       — Может, ты и сам не знаешь?       — Может, мне стоит как-нибудь разломить тебе голову и взглянуть, что внутри?       — Мне до твоего сердца добраться будет сложнее, — ничуть не медля ответил Мортимер.       Оба затихли. Мэнко держался с достоинством, и только слегка дал Мортимеру понять о неприличии его поведения — перед тем, как сообщить:       — Проще, чем кажется.       Мэнко вышел от шерифа, пряча стопку ассигнаций в карман.       — Знаешь, не думаю, что мой отпуск окупится, — не глядя на Мортимера сказал он, сдергивая новую листовку с гвоздя.       Мортимер посмотрел на него так, словно знал все заранее — его удивить было сложнее, чем ему, — и взглянул на протянутый ему портрет с припиской из двойки и трех нулей.       — Я все равно достану тебя, — предупредил он.       — Для начала достанем две тысячи.       — Тогда я могу рассчитывать на две тысячи долларов твоего времени?       — И еще тысячу авансом, — серьёзно заявил Мэнко, отвязывая от провозки своего коня.       А то, что произошло дальше, справедливо было бы оставить только между ними.