Дети степного волка

Солнце Дни потянулись долгие, тяжелые. Нас, молодых, отрядили пещеру разведывать, обшаривать каждый тупик, каждый коридор проверять, протискиваться в узкие щели да выяснять, что там, в глубине, скрыто. Мы чередовались с парнями Гайчи: один день они в норы лезут, другой день — мы. И вместо того, чтоб отоспаться, отдохнуть, дать покой ноющим мышцам — наутро на охоту. А ночи все одно бессонные. Весь день не то чтоб взглядом встретиться — даже края его рубахи не вижу, к вечеру готов звезды подгонять, чтоб скорее на небосклон вышли. А как вернемся, в лицо ему раз только гляну, пойму, как сильно он устал, не решусь и подойти — он сам зовет. Морщинки у него в уголках глаз появились, крохотные, не было раньше — усталость ими наградила. А я их полюбил, как только заметил. Вот ведь… усталость с ног валит, а как упадем оба — рядом — друг до друга дотянемся, и снова ночь бессонная. Наутро: вроде что там подремали, перед рассветом только, а у него и глаза ярче, и улыбка уверенней, и силы в руках будто вдвое прибавляется. А еще я знал, что он каждый раз хочет меня в шатре оставить, чтоб я отоспался, хочет укрыть потеплее одеялом, уйти тихо и приказать, чтоб шуметь поблизости не смели, не будили меня. Я это знал — и потому под утро спал чутко и всегда просыпался, как только вождь пошевелится. Еще он хотел приказать, чтоб я с ним все время был неотлучно — пока воины с ним во главе заставы в горах возводили, пока он доклады выслушивал, пока раздоры мелкие судил. Но парней, что под началом Рогима ходили, нужно было вести, либо под начало Гайчи отдать, а они не хотели — отрядом считали себя. Вот… я и взялся. Как-то раз сидели мы у костра, и мальчишки, и воины бывалые. Кто оружие правил или сбрую чинил, кто вино пил, а кто и байки травил разные. Хоть и сил нет, и зима голодная в спину дышит, а истроии-то послушать все равно любопытно. - Камнегрызы, конечно, только по ночам выходят, - рассказывал у костра один из стариков, - и смотреть на них нельзя. Страхолюдные они – будто человеки были, а потом камнями их облепило. Не рука – каменюка вокруг руки. Не живот – налипшие булыжники. Ступают они тяжко, ноги-руки у них плохо сгибаются, но ежели им надо – подкрадутся незаметно, будто по мягкой траве прокатятся. И если посмотришь на него – так и пойдешь своими ногами к самой смерти – тянет он тебя, как на аркане, да крепче аркана. Однажды довелось мне держать в руках камни, что от камнегрыза откололись – так и тянутся друг к другу на веревке невидимой. А если не смотреть на него, будто и совсем не видишь – потопчется да уйдет, тут главное – ухо востро держать и любой шорох замечать… Любят они пошуметь-то чуток, страх наводя… - Сдается мне, дед, то ты про мышей говоришь! – сказанул кто-то, и грянул хохот. Старик же поворчал немного, посопел, да и вытянул на свет два камушка и всем дал подержать и попробовать в стороны развести. Молодые шутили, но когда сами камушки в руки брали – в лице менялись. - Да нет же! – говорил другой старик. – Я вот не собирал трусливо камушки после камнегрыза, я его самого мечом взял, голову отсек, отлетела, как и любая другая. И потом уж я разглядел, что зубы у нее таковы, что любой камень перекусит вмиг. - То ты медведя в лесу видел, или большую кошку! - Так мышку или кошку? – спрашивал кто-то из молодых? – а то задавлю, и не пойму, что камнегрыз. - Да то кошка за мышкой побежала, а если спросонья, могут и камнегрызы примерещиться! Вот пока все веселились, ко мне Баларт и подсел. Задумчивый, вроде и не со мной рядом примерился, а так, не глядя куда. Сел и молчит. Ну, думаю, если извиняться пришел — так нечего! Я б на его-то месте, может, меня давно уже б в походе потерял или со скалы уронил. Он посидел-посидел, кашлянул раз-другой, да и начал: — Ты, я гляжу, с мальчишками неплохо управляешься. Вот и Рогим говорит то же самое. Говорит — мол, это ничего, что у меня рука слабая, мне Солнце вместо правой руки в отряде будет. Я удивился — как же так, и женой вождя меня называет и рукой правой — удивился, но что ответить, не нашел. Рогим, и правда, тяжело выздоравливал, медленно, рывками: то легче, то хуже ему. — Да, — повторил Баларт — говорит, значит, часто. О тебе. Часто говорит. Вот я и думаю — с чего бы? И глянул на меня цепко, остро, словно хотел взглядом если не душу, то уж мысли мои прочитать. Надвинулся и негромко, но веско сказал: — Если мой брат на тебя как вождь глядеть станет — придушу. Его придушу. Ты с вождем живи, как знаешь, а брат мой о тебе думать не должен! Ясно? Обида обожгла сердце, но я виду не подал, засмеялся только: — А ведь правду говорят — бывалый воин дальше меча своего не видит! Припомни-ка косы брата, Баларт, да косы Надийры. Разве они не сплетены в одно? А потом глянь, как Рогим на нее смотрит… Вот тогда снова приходи. Хочу услышать, что скажешь. * * * Уже дней пятнадцать минуло, как волки в пещере обосновались, за это время далеко в недра горы ушли. Отыскали несколько источников: и негодные, и такие, из которых пить можно. А один так даже горячий был. Вода там горькая, но зато мыться в ней не только ради чистоты можно было, но ради силы и радости. Бывало, за день налазаешься по норам так, что и ноги гудят, и руки веревок уже не держат, а в воду эту окунешься — хоть снова в поход выдвигайся. Эридар вечером у костра сетовал: купальню бы устроить, племени польза неоценимая, да только рук лишних нет. Заготовок по-прежнему мало, а время уходит. Каждый день на счету, каждый охотник. Манора тогда только покивала, а на другой день собрала женщин и детей, что посильнее да поздоровее, и к источнику повела. Камни таскали, скрепляли известью — и сделали-таки купальню. Детей там мыть стали, и — вот же чудо — которые кашляли да животом маялись, выздоравливать стали. Волки в этом видели благоволение богов и духов этого места, радовались, что здешние горы и лес приняли племя, а значит выжить помогут и врагу не выдадут. В тот день была наша очередь ходы разведывать. Путь заранее выбрали — в самые дальние норы идти. Узко там и опасно. Эридар все хмурился, глядел на меня зло, неласково. А как наедине остались — сгреб косы в горсть до боли и шептал все: не пущу да не пущу. А то мне прямо так идти хотелось! Не хотелось мне — хотелось губы его, руки целовать, прижиматься, в тепле его нежиться. Да и самого вождя моего не пускать никуда… А только нельзя. Опять нельзя — как всегда. Пришлось упираться, спорить с ним: — Я в племени никто — чужак приблудный, щенок, милостью вождя избежавший смерти. Если ты меня не пустишь, беречь станешь, какой отец, какая мать сына своего на опасное дело благословит? А в ходы лезть все равно надо, без этого никак. Он, угрюмый, прижал меня крепко. — Знаю, — говорит, — лучше тебя знаю, что если беречь буду, вернее не сберегу. Только веревку вон ту возьми, тебе приготовил, сам проверял — прочная. Ни гнили нет, ни перетертых мест. Вышли мы рано, раньше обычного. Я только троих с собой и взял: самых сильных и ловких, а прочим Эридар отдых обещал: в лес по грибы или на коптильни в помощь. Продвигались медленно. Коридоры там узкие, ни то что с факелом — в рост не пройдешь. Были места, боком протискивались, а в других — на четвереньках ползли. А раз даже по ручью брести пришлось. Вода по колено, ледяная, продрогли все, страшно, особенно в темноте-то, наощупь. Тут и сказки про камнегрызов да горных дев-губительниц вспомнились, и не казались они уже ни смешными, ни забавными. И вот в одном коридоре кинул Тайран камень — он в том переходе первым был — а камень полетел и канул. Ни близкого стука, ни хлюпа нет. И только глубоко в отдалении глухо шмякнулся, но не твердо, как о скалу, а будто мягко. Пропасть впереди, значит, и куда ведет — неведомо. Я веревку свою взял, ту, что Эр готовил, Тайрану протянул: — Обвязывайся, я держать буду. А он вдруг набычился: — Не полезу. Это как чудовищу в пасть. Хочешь — сам пробуй, а я не сунусь. Вот ведь вражья сила! С самого того похода помалкивал. Губы дул, брови хмурил, а слушался, делал все как велено. А тут опять взялся норов показывать. Я в сердцах хотел было сам обвязаться, да в колодец… но вовремя опомнился: дай сейчас слабину — и больше мне отряд не вести. — Полезешь, — говорю и спокойно так стараюсь, будто и не боюсь его вовсе. — А не полезу, так что? — скалится, сволочь. — Вождю рассказывать побежишь? От Рогима-то польза невелика теперь. — Нет, — отвечаю, — незачем Эридару о таких трусливых шакалах, как ты, думать. Я Тами расскажу. Велю ей у Маноры для тебя места просить и науки в женских ремеслах. Скажу, что мужские для тебя слишком страшные. Парень, видно, по голосу понял, что не шучу, что так именно и сделаю. В прошлый раз мы с Рогимом смолчали, но второй раз такого ему не будет. — Женским-то и сам, поди, — заворчал, — лучше всех обучить можешь… Заворчал, а веревку взял, обвязался покрепче и в колодец полез. Тайран долго спускался, глубоко. А как спустился — сразу веревку дергать начал. Дергает да кричит: — Свет там! Свет! И рекой тянет. Ну и мне тогда любопытно стало. Я спутникам ждать велел, а сам за Тайраном следом, в колодец. Спустился, вижу — правда, ход впереди. И в глубине не темнота, а мягкий такой свет чудится. И ветерок, слабенький, но пахнет сыростью и сосновой хвоей. Тайран обрадовался, что я к нему спустился, что не один больше. — Ну, Солнце, как думаешь, там диво горное, или что? — Думаю, лаз наружу там, — говорю. — Вот и я также решил. Проверим? — Должны проверить. За этим мы сюда и пришли. Ход узким оказался. Сначала на четвереньках ползли, а потом и вовсе на живот лечь пришлось. И лаз не больше лисьей норы — только протиснуться. Мы протиснулись и оказались на склоне горы. Огляделись: места чужие, совсем незнакомые. Выше — круча соснами поросла, внизу река по перекатам плещет. А за рекой лес. И берег пологий, далеко видно. Дым над лесом мы оба сразу приметили, и не сговариваясь спускаться начали, у реки брод искать. Реку одолели по каменному порогу. В лесу старались таиться, шли тихо, осторожно. По дороге Тайран все дым нюхал, чтобы с пути не сбиться. У него это лихо выходило — на запах дорогу искать. Так к самому лагерю и вышли. Лагерь был небольшой, но людный: шатры плотно стояли, а вокруг было еще и стволов навалено. И костры горели до небес, словно кто-то собрался целиком зубра жарить. Чужие. Наши-то никогда так не становятся — подумал я. И Тайран словно на мысль мою отозвался: — Степняки, чтоб их Лесной Хозяин заморочил и в чащу свел. Вон как обставились, шакальи хвосты… Девять шатров… этак воинов не меньше пяти дюжин будет под самым боком. Тайран испугался, я это сразу понял, успокоить его решил: — Так они о том, что мы рядом, не знают. Знали бы — напали. Или заставы по лесу выставили, — и за руку его взял. Зря. Он руку отдернул, словно обжегся, зло так глянул и прорычал: — Из-за тебя все, Солнце! Не было у нас бед, пока тебя не было. Не вождя судить надо было, а тебя, сучонка, без суда поджарить. Я на него глянул — не шутит ведь, злость в глазах, ненависть. — Дорогу, говорю, перешел тебе что ли? — Да хоть бы и так. Я, волк лесной по плоти и крови, под твоим началом ходить должен, словно ты и правда воин… перед бабой кланяться. Тьфу! — И не боишься со мной так разговаривать? — А что ты мне сделаешь, дурак блаженный? Убьешь что ли? И я вдруг понял: прав Тайран, не убью, хоть и должен. По всем правилам должен! Ох и разозлился я тогда! Кажется, в жизни так зол не был. Говорю: — Ну так вон вражий стан, рядом. Беги, выдай, кричи громче, что я тут. Тебя похвалят, может, даже наградят: в род возьмут, великим воином звать станут. Чего не бежишь? Он, понятное дело, не побежал никуда, насупился только, отвернулся. Но ненависть-то никуда не делась. И я подумал, что все же плохой я у вождя Эридара ученик — так и не привык сразу нож выхватывать. Ведь он-то на такое не словами бы ответил. А я… никто меня не боится, никто и не уважает. — Ладно, говорю, волк по крови, возвращаться пора. Надо наших предупредить. Вождь Охота была хороша: два оленя, молодые, но уже крупные, за лето заматеревшие. На радостях женщины пошептались и решили во славу Властелина Леса сварить добрый обед — с мясом, не только на потрохах. Даже горстку-другую зерна не пожалели. Я спорить не стал. Люди утомились, заскучали на скудной пище, по дому стосковались. Пусть богу поклонятся, помощи и утешения спросят. Да и наедятся попутно — тоже хорошо. За обедом Манора подсела, волосы мои рукой отвела, по щеке погладила: — Устал ты, муж мой, вижу, что устал. От трудов, от забот, от борьбы этой тщетной. Вот же баба дерзкая! Как ни учи ее… а если честно, то приятно мне стало, и забота ее, и сама ласка, и то, что вот так, не спрашивая. Спросила бы — так я бы прогнал. Не до нее. Пока Солнца в стане нет, мне вообще ничто не мило, только я терплю, стараюсь не показывать. И ей не показал. — На себя посмотри, женщина, — говорю, — осунулась вся. И ешь, смотрю, как цыплята клюют. Не больна случаем? А то лекаря позову. — Не надо лекаря, вождь. С женщинами такая болезнь случается — не страшно. Сама управлюсь. И с собой управлюсь, и с тобой. Насытился? Вот и хорошо, идем. Факел не забудь… За руку взяла и потянула в сторону от шатров. — Куда? — В купальню пойдем. Ты, вождь Эридар, давно ли себя видел? Вроде, как в жены меня брал — мальчишкой совсем был. А теперь что? Лоб в морщинах, под глазами синяки. Да и волосы сколько дней нечесаны… Тоже мне, царь лесного народа выискался. Пойдем, не пожалеешь. Я лег в каменную чашу и расслабился. Вода почти обжигала, но это и хорошо — было приятно, легко. Хотелось закрыть глаза и ни о чем не думать. Только все равно думалось. И о припасах, и о том, как утомились люди, и о детях… вот, малышка Альи, что уже в пещерах родилась, совсем слабенькая, даже имени лекарь давать не велел пока — чтобы злобные духи ее среди живого мира не отыскали. И про то, что Солнце со своими мальчишками с раннего утра в дальние ходы ушел и еще не вернулся. Между тем Манора волосы мои расплела, расчесала, достала мешочек и плошку с чем-то вроде жира. — Выдумаешь тоже, жир! — засмеялась. — Это мыло. Смотри! — мазнула по щеке. В мешочке оказался песок. Манора перемешала его с мылом из плошки и стала натирать мне плечи. Мыло это пахло земляникой, сильно пенилось и смывало вместе с грязью усталость и дурные мысли. Манора, сидящая на краю купальни, в задранной до бедер юбке, немного растрепанная, казалась такой веселой и довольной, что это передалось и мне. — Ммм… как хорошо… и почему я раньше не знал? А, нет, что ты колдунья, я давно знаю. Но что это так приятно… — я откинул волосы, подставляя спину под ее руки. — Только не думай, у меня мало совсем, а вы, дикари, такого варить не умеете. — Сама ты дикарка. Если бы сейчас было лето, я бы показал тебе такую травку!.. Не так сильно пенится и пахнет иначе, горькой свежестью пахнет… Но моет не хуже и лечит еще. Плескаться в горячей воде и клубничной пене было приятно, но Манора же молчать-то не может. Посмеялась немного и свое завела: — Тяжко тебе, вождь Эридар. И тебе, и всему племени. А все почему? Потому что взялся ты с богами спорить, замысел их разрушать. Отдай Солнце царице — и всем хорошо станет: степняки в степь вернутся, волки твои… — Замолчи! Покой и радость пропали разом. Схватил ее за косу, крутанул вокруг кулака раз, ближе подтянул: — Замолчи, колдунья. Ты жена моя, хорошая жена, настоящая, как вождю и надобно. И очень мне будет жаль терять тебя, но если вздумаешь обидеть Солнышко — убью. Она не испугалась. Манора никогда никого не пугается, подумал я, а если и пугается — вида ни за что не подаст. Как и мой Солнышко… одного поля ягода, сразу видно. — Эридар, муж мой, — говорит, — не я решаю судьбу мальчика. Вижу я, что он тебе дороже жизни, и если бы могла — давно отступилась. Но не могу — я царицей послана. Царица не отступится. Степняки — враги тебе от века, а она им заплатит. Даст столько, сколько спросят, лишь бы стерли племя твое с лика Богини, будущего царя ей доставили. А не справятся степняки, так есть у меня другая сестра — меч Богини, пламя и жало — она ее пошлет. — Да что же это такое! — я косу Маноры выпустил, по воде ударил. — Мальчишек вам, кровожадным, в своем пределе мало? Я же убить его должен был, как всегда пленных юнцов убиваю. Прямо там, на пиру во славу Лесного Хозяина кровь пролить. Кто бы тогда царице твоей достался? — Должен, так и надо было убить. Пролилась бы его кровь на землю, Мать-Богиня, может, и успокоилась бы. А так… Она гневается. Солнце-Бог, тот, что на небе — муж ее от начала времен. И позволение ему на земного сына дано было единственно с тем, чтобы кровью его Землю напоить, чтобы все на свете, и смертные, и бессмертные, знали и помнили, что Она в мире правит, что только Она единственная вольна жизнью и смертью распорядиться. А ты… полюбила я тебя, вождь Эридар. Люблю и не могу допустить, чтобы ты и народ твой за гнев Земли-Матери платили. — Бабьи ревности… как хотите вы вместе с богиней вашей, а мальчик мой. Вот когда со мной совладаете, тогда, может, и Солнце заполучите. Только знай, Манора, если так — я раньше его сам убью. И ни капли крови Солнышка твоя жадная богиня не получит. Я уже понял, что радости от купания больше не будет, волосы отжал, выбираться хотел, как в зал купальни вбежал Солнце. — Эр, мне сказали, ты тут… Увидел нас с Манорой, осекся, голову опустил — и назад. — Стоять! — грубо окрикнул, со зла на Манору с ее богами и разговорами. — Вернись и сопли спрячь, живо! Докладывай. Он вернулся, взгляд вскинул. Замкнутый взгляд, чужой. Обиделся на крик, видно… а может еще что подумал, что прогнать от себя хочу или что злобу какую затаил. Но прекословить не стал: с поклоном доклад начал: — … на дне колодца — ход недалекий и лаз над рекой выходит. Что за река, что за лес, не скажу — не знаю. Места чужие, я там ни разу не был. Реку мы по камням перешли, и на той стороне стан врага разведали. Стоят кучно, плотно, не разглядеть точно, сколько людей, но никак не менее полусотни будет. Степняки надолго пришли, потому что деревья вокруг повалены и стволы заготовлены частокол городить. Мы огляделись немного и назад — предупредить… — только в конце сбился, — вот и все… а про место… Про лес, про реку и про место, где степняков встретили — это ты у Тайрана спроси. Он по крови зверь — в лесу дома. А я не знаю. — И опять очи в землю. Тут уж до меня дошло, что не только крик мой мальчика расстроил. — Ступай, женщина, — Маноре сказал, — факел возьми, чтобы дорогой не спотыкаться, и ступай. А ты, воин мой славный, иди ближе и толком скажи, что случилось. Он насупился. Мол, все сказал — и больше не спрашивай. Я дождался, как Манора ушла, повторил тихо, почти шепотом: — Ближе, я сказал. — Сам удивился, как изменился голос: злоба ушла, а власти вроде как даже добавилось. И по каменному краю купальни похлопал. Солнце послушался, сел, а все так же в сторону смотрит. Я руку его взял, к щеке приложил: запах его и тепло его, родное… Темно кругом, лишь очертания смутные, а я его словно вижу: глаза, синие-синие, как небо в ясный день, плечи уже раздаваться начали, а стан все еще тоненький, мальчишеский… и кожа, чистая, тепло-позолоченная летними лучами… Потянул за руку, к себе, чуть не лечь заставил, и ртом его губы нашел. Он потянулся сразу, открылся, пальцы в мои мокрые волосы запустил. Если бы не был рот моим языком занят — стонал бы уже, наверное, или шептал что-то горячее. Я с трудом от его губ оторвался, и лишь одно сказал: — Раздевайся… Едва одежда Солнышка упала на камни, я стянул его в воду. — Там… враги, Эр… — Молчи… всего миг — наш, молчи, Солнце! Потом… Почему так? Почему так случилось с того, самого первого раза — стоило мне его коснуться, да что там коснуться — только увидеть! — и я хотел брать его, держать и не отпускать бесконечно. Я хотел владеть его телом, его сердцем, разумом, им всем без остатка, сделать его частью себя, поглотить, впитать кожей его тепло и солнечный свет, его верность, его доверчивую уступчивость и твердое, непобедимое упрямство… Я развернул его, прижал к краю купальни, и взял сразу — не мог ждать. Ничего не видя, я лишь чувствовал, как прижимаются к паху его напряженные ягодицы, как упруго гнется под ладонями спина… он стонал тихо, наверное, больше от боли, чем от наслаждения, но я даже не мог остановиться и успокоить — так велико было желание. Я рвался глубже в его тело, глубже, пока он не взорвался беззвучно в моих руках и не упал на камни. Я кончил почти сразу следом, подхватил, прижал к себе. — Прости, Солнце, — только и мог выговорить. Мне, как обычно после такого, стало стыдно за жестокость, — я… как в тот раз, в кругу, не сдержался. Прости… Он приник, обнял меня, расслабленно, доверчиво, позволяя ласкать и целовать себя как мне угодно. После всего, что я с ним сделал, он по-прежнему верил, и я чуть не захлебывался от благодарности за это. Потом я нашарил плошку с запашистым мыльным песком, оставленную Манорой, зачерпнул, и начал растирать по его телу. Мой малыш трудился на благо племени наравне с любым взрослым воином, наравне со мной, и утомился не меньше — ему не меньше, чем мне, нужно было отмыться и отдохнуть. Я наощупь мылил и обмывал его грудь, плечи и руки, а он тихо лежал и казалось дремал, разморившись в теплой воде. Потом я осторожно промыл его косички, перебирая по одной: вот тонкие, аккуратные, их плела Тами, а вот другие, грубее и проще — мои. Я будто видел их, пегие: золотистые солнечные пряди, переплетенные с черными, как уголь. «Когда-нибудь, Солнце, тебе некого будет бояться, и твои волосы снова станут золотыми. Ты расплетешь эти косы… нет, я сам их расплету. Ну, может, оставлю, на память… две: одну мою и одну девчонкину. Верь мне, Солнце, ты только всегда верь мне» — Мой вождь… — он словно проснулся, — мой вождь, я должен рассказать тебе… — Вот уже и «вождь»! С утра, вроде, был просто Эр? Он замолчал, а я еще раз убедился, что что-то не так с моим Солнышком. — Что ты там говорил-то? У кого я про лес и реку спрашивать должен? — У Тайрана… — А почему это — у Тайрана? Разве он дозор вел? — Тайран видит дальше, слышит больше и нюх у него волчий. А я — чужой в лесу… Ясно. Я поднял его лицо за подбородок и постарался найти глаза: — Тайран посмел оспорить твое право вести отряд? И ты такое скрыл от меня? Когда это случилось? Сегодня? Вчера? Когда Рогим тебя за себя оставил? Молчит. И сейчас молчит, дурачок гордый. Пришлось опять власть показывать. — А ну отвечай, когда вождь спрашивает! Не отстранился — а словно холодный ручей между нами протек. Не люблю я этого, но иначе с его гордостью никак: подчиняться будет только вождю, но не любовнику. Ничего, Солнышко, потом я этот лед растоплю. Если захочешь — я сам подчиняться буду. — Раньше, — нехотя так, через силу выдавил, — тут в пещерах, когда мы с ранеными вас ждали… Славная история, ничего не скажешь. И молчали, дети глупые! — Почему не рассказали? — Стыдно… не говори никому. Скажут: Солнце, верная жена вождя, чуть что — жаловаться бежит… — Не скажу. А Рогиму все же ума дам, что стоит скрывать, а что нет. — Эр… — вот, Эр уже, слава богам, — не надо. Я сам с Рогимом… — Ладно, как скажешь. Но завтра к ночи я лучших воинов возьму и схожу гостей в своем лесу проведать. Посмотрим: выгнать их или хорониться пока. Следующие слова в горле застряли, хотелось совсем другое приказать. Знал, что так надо, так — правильно, а едва вымолвить смог: — Ты поведешь.