Никто не смеётся последним

      — Шикамару, нам нужно нанять строителей, — огорошивает сына заявлением Йошино в ничего не предвещающий спокойный вечер, пока тот наслаждается теперь уже чуть ли не забытой свободой.       — Да? Зачем? — парень нехотя поднимается с тёплого пола, дабы смотреть на мать хоть и снизу вверх, но уже из сидячего положения, а не из лежачего. Предыдущее было слишком уязвивым для разного рода атак. Она может на него вылить холодной воды, опрокинуть таз с потрохами рыбы, да и просто пнуть.       — Только не говори, что собирался жить с Темари тут. Я, знаешь ли, не садистка, — женщина почти закатывает глаза, а вот её сын натягивается как струна. Он только сегодня получил письмо от Канкуро, в котором тот предупреждал, что в ближайшую миссию сестры в Коноху девушка приедет не одна, а вместе с братьями, и они собираются познакомиться с его матерью. Откуда мама-то успела узнать? — Господин Казекаге написал мне письмо. И не надо на меня так смотреть! Нужно было мне раньше сказать! — Йошино замахивается рукой, но останавливает ту у головы Шикамару, тяжело вздыхая. — Тебе необходимо поговорить с Господином Хокаге, строителями я займусь сама.       — А…но…       — Времени не очень много. Ох, точно! — она всплёскивает руками. — Как я могла забыть? Дом твоего деда до сих пор никто и не занял! Слава богу, — женщина усаживается напротив сына. — Мы заменим крышу, обновим полы и сёдзи, где нужно, но всё основание в очень хорошем виде. Нужно будет привести в порядок двор, забор, и дело сделано! А если вам не понравится там жить, то к следующему-то году точно успеем построить новый дом, — кажется, Йошино даже загорелась этой идеей.       — Да, по-моему, тот дом вполне себе в порядке, — парень сжимается под взглядом матери. — Разве так важно — где жить?       Его почему-то не смущает данный разговор с Йошино — сам удивляется своей чуть ли не отрешённости.       В каком возрасте нас переключает одним щелчком, и мы без стыда и стеснения говорим о подобных вещах? Когда начинаем произносить перед родителями «мой парень/девушка/любимый/жена»? Может, и не у всех, но для Шикамару это долгое время были слишком личные, пафосные понятия, которые, кажется, никто не озвучивает. За них засмеют. Над Нарой-то друзья определённо будут смеяться, если он произнесёт «моя девушка». Однако… и разговоры с матерью об их совместной послесвадебной жизни тоже… были минимум непривычными. Чем-то из ряда вон выходящим. Может, с отцом ему было бы легче, да только тот бы и вполовину как мама бы не старался. Когда же она стала столь чуткой?       — Это тебе в порядке, а невестку я туда привести не могу! Как мы можем её поселить в такое убогое — на данный момент — место? Да, и трубопровод нужно будет обновить, — достаёт блокнотик и начинает записывать туда что-то.       Наверное, когда он привёл Темари в дом. Похоже, Йошино уже тогда начала об этом всём размышлять. Сразу видно, кто тут старший. Шикамару и на секунду не задумался о чём-то вроде дома. Продолжал бы ходить и уговаривать себя «потом, рано, не сейчас», ибо это всё не про него. Семья, любовь, переезд. Советник Хокаге никогда не строил планы на эту часть своей жизни.       — Почему? — карандаш тут же влетает в лоб сына.       — Потому что Темари сестра Казекаге, или ты забыл? Потому что она бросает свою роскошную жизнь в родной деревне ради тебя, олуха! — мать протягивает руку, чтобы Шикамару вернул ей карандаш. — Да и я любую невестку бы не смогла туда заселить. Это она будет проводить в доме большинство времени и будет за ним ухаживать. Ты — глава клана, неужели не можешь себе позволить дом, достойный своей невесты?       Парень знал — такое время придёт, однако отгонял мысли всеми силами, ведь пришлось бы признать всю ответственность, о которой сейчас рассуждает мать. Йошино не просто говорит о трубопроводе, его и Темари статусах. Она говорит об ответственности, которую Шикамару обязан взять на себя. Да, парень разобрался с собой и своими чувствами. Да, похоже, Темари тоже. Но что насчёт их ответственности? Брать кого-то в жёны — это брать ответственность за жизнь другого человека. На самом деле, Шикамару ждал отказа, ибо не верил, будто Темари может пожертвовать своей обычной жизнью. Да и сам Нара не может предложить ей что-то действительно достойное взамен. Поэтому… есть ли смысл в этом разговоре в данный момент?       — Она не моя невеста… Она не сказала «да».       Шикамару не собирается сдаваться, не думает сделать шаг назад, но откладывает все эти мысли об ответственности, новом этапе в дальний ящик, пока не услышит от неё чёткое «да». Ему не хочется строить воздушные замки без какой-либо основы, а то, если те разрушатся, погребут его под собой.       — К нам едет сам Казекаге, — многозначительно поднимает брови. — Думаю, уже сказала. Пусть и не тебе.       — А почему мы не можем остаться здесь? В нашем доме? — в этот раз в сына прилетает тарелка, которую тот благополучно ловит.       — Потому что это издевательство над невесткой. Ты хоть знаешь — каково жить со свекровью? Я не выдержала и полугода, как мы сюда переехали, — сын молчит какое-то время, уткнувшись в стол, словно бы соглашаясь с матерью.       — А что насчёт тебя? Ты будешь в порядке? — с грустью поднимает на неё глаза. Озабоченные, серьёзные. Честно говоря, Йошино не очень любила его эти явные проявления повзрослевшей души. Она бы хотела, чтобы сын просто оставался ребёнком. Возможно, навсегда. Хотя, да. Дети не женятся.       Всё несбыточные мечты.       А Нара на самом деле не на шутку беспокоится за мать, вспоминая, как та переживала смерть отца, и ему не хочется вновь оставлять её одну. *flashback       Шикамару возвращается после рабочего дня. Четвёртая Мировая только-только закончилась, пару дней назад отгремели похороны, его назначили Советником Хокаге. Всё происходило быстро и стремительно. Лазарет, полный раненых, разрушенные деревни, острая нехватка кадров. Ад — по-другому и не скажешь. И ему в этом аду работать, да так, что домой только поспать успевает забегать. А Какаши с улыбающимися глазами на лице лишь приговаривает: «Ха-ха, держись!»       Возвращаясь, находит темноту и холод. Теперь не услышишь, как мать ворчит на отца, звон посуды, хлопки дверей, тяжёлые шаги. Дом вмиг опустел и стал безжизненным. Парень к новому его состоянию пока ещё не привык и не уверен, сможет ли когда-либо.       Нара молча проходит по коридору в поисках света. Нигде. Закрадывается беспокойство за пазуху, не ушла ли куда мать столь поздно. Подбирается к родительской комнате, не входя, взглядывает в чуть приоткрытую дверь. Женщина сидит в темноте с прямой, как стена, спиной, смотрит в черноту и не двигается. Словно застывшая, окаменевшая фигура. Парень прислоняется к стене, прикрывая глаза.       Йошино старалась не показывать, как ей больно и тяжело. На ней обязанности главы клана — нужно следить за делами всех семей в это тяжёлое для всех время. Утешать, успокаивать, находить решение проблем, помогать тем, кто остался без родителей или кормильцев. Да ведь она и сама осталась без мужа, кормильца, её опоры. Однако, несмотря на испытываемые страдания, женщина каждое утро рано вставала, готовила завтрак и шла по делам с беспристрастным лицом, всю себя отдавая клану. Шикамару пытался сказать ей, что может взять на себя обязанности отца, но она отмахнулась, ведь у него «как будто время свободное есть». Сыну думалось, может, Йошино, работая, будучи занятой, быстрее сможет восстановиться, однако теперь тот понимал — несомненно необходимо взять на себя все заботы. Но поговорить с ней… Как ему поговорить с ней? Его мать всегда была такой. С шипами. Чтобы враги, трусы, слабаки — убегали, лишь издалека завидев. Чтобы никто и слова против не сказал. Женщина не выбирает выражений, говорит, что думает, никому ничего не прощает, так ещё и сильна, будто не двадцать лет назад оставила жизнь шиноби. Однако эти шипы и внутрь её впиваются, всё там раздирая, заставляя вечной неумолкающей агонией держать марку.       Почему она не плачет? Почему не даёт воли эмоциям? Почему держит в себе и рассыпается? И почему он ничего не может в этой ситуации сделать? Знает ведь, подойдёт — мама прогонит или напялит эту ненастоящую, лживую, рвущуюся по швам улыбку, от которой у него внутри всё рушится.       В подобные моменты парень всегда выходит на террасу, где раньше часто сидел с отцом, и закуривает, приводя мысли в порядок. Запах сигарет дарит ощущение, словно рядом учитель, похлопывающий его по плечу, посмеивающийся над новым увлечением Нары, даря спокойствие и умиротворение. С ним можно поговорить, рассказать, что тревожит, посоветоваться. У Асумы всегда были ответы на все вопросы. Может, и сегодня найдутся?       Шикамару сидит, пока не выкуривает три сигареты, пока полностью не пропитывается дымом, пока пальцы окончательно не застывают в форме, в которой они держат эту маленькую его убийцу, пока луна не восходит высоко-высоко, пока всё не покрывают тени, пока все проблемы не начинают казаться мелкими и глупыми под гнётом тьмы. Пока всё не заполняет пустота. Антоним опустошённости — гнев, ярость, но никому из них сейчас не хватает душевных сил на эти изматывающие яркие чувства. Поэтому в старый знакомый дом пробирается и поселяется незваная пустота, высасывающая жизнь из обитателей дома понемножку.       На рассвете Йошино привычно открывает глаза с трудом. Приходится их продрать и побороть усталость, залезшую в каждую клеточку тела, словно раковая опухоль, которая вдруг решила поразить её везде и сразу. И она чувствует её действие. Тут и там, та разъедает клетки, поглощает её. Глаза нещадно саднит. Сначала женщина поднимает одну руку, та почти сразу безвольно падает. Приходится заставлять себя вставать именно таким образом. Потихонечку, помаленечку, сначала руку, потом ногу, ещё одну руку, снова ногу.       Холодная вода кажется мерзкой, пробирающей до костей, зато освежающей. Зачесать волосы, расправить плечи, взяться за готовку. Сын появляется сзади ни с того ни с сего, женщина даже почти пугается, когда слышит грохот стула. Обычно Шикаку с зевком и причитаниями первым заходил на кухню.       Так было раньше.       Она и сама понимает, что не в порядке, ведь Шикамару смотрит исподлобья, будто вот-вот заплачет. Ему тоже тяжело, но сын взял себя в руки в итоге, а вот Йошино никак не может. Ей стыдно перед молодым человеком, ибо его горе ничуть не меньше её, и всё равно в горле постоянно крошка, мешающая говорить, вызывающая жуткий приступ кашля, в теле тяжесть, а в голове одна мешанина. Не человек, а сплошной беспорядок.       — Мам, ты плохо выглядишь. Может, останешься сегодня дома? — его обеспокоенный голос и взгляд выворачивают ей душу наизнанку. Их маленький мальчик теперь обязан о ней заботиться.       «Чёртов придурок, Шикаку! Всё из-за тебя, балбес! И почему на тебя совсем нельзя положиться?!»       Нет, она сможет быть сильной. Хотя бы ради сына. Должна. Она всё выдержит.       — У меня дела. И я уже должна идти, — протирает руки тряпкой и направляется к выходу; сын встаёт из-за стола.       — Ты не поешь? — крайне удивлённо и разочарованно вопрошает.       — Как приду, поем, — отмахивается и старается быстрее выбежать из дома. — Это срочно, но ненадолго! — не нужно ему видеть, как мать страдает, как ломается, разваливается. Не нужно. Да и не в её это характере — показывать собственные слабости.       Женщина сбегает, оставляя сына с кучей вопросов, тревог и завтраком.       Парень уже почти выходит из дома, когда в голове вдруг всплывают слова отца. Они совсем забылись в водовороте дел и горя, зато мгновение назад загорелись столь ярко, будто именно сейчас для них и был тот самый момент.       — Точно, он же просил спрятать! — бежит внутрь дома, скидывая небрежно обувь.       В нём просыпается чувство, что нужно сделать это безотлагательно. Интуиция. Нара находит ту самую полку в дальней холодной комнате, про которую говорил отец, достаёт пыльную деревянную коробочку, даже застывает ненадолго в мимолётном страхе и сомнениях. Что внутри? Боже, и с чего Шикамару вообще должен разбираться с его грязным бельём? Хотя это была последняя воля отца.       Открывает коробку с полуприкрытыми глазами, слишком уж страшно. Распахивает её полностью спустя пару секунд и почти вмиг с изумлением застывает. Парень ожидал много всего, но не то, что находит в тайнике Шикаку. Кажется, сын вовсе не знал своего отца, ведь собирался там отыскать постыдные фотографии, ещё какой-нибудь ужас смущающий, а не вот это вот. Нет, ну, «Приди, приди, Рай» тут тоже нашлась, да всего лишь одна книженция.       — Боже, старик, — опускается на пол, перерывая дрожащими пальцами содержимое шкатулки, и, не выдерживая, закуривает сигарету прямо тут. Дымом можно оправдать выступившие слёзы. Дымом много всего можно оправдать.       Ему действительно горько, что за то время, пока отец был рядом, не смог его по-настоящему понять и узнать, что принимал за должное его руку на своей спине, мешающей провалиться, что ни разу не прислушивался, как подобает, лишь сейчас вспоминая слова отца и осознавая — всё в точку, всё сплошная правда. Ему тяжко жить с мыслью — отца больше нет, и возвращаться в этот пустой без него дом. Ему правда тяжело узнавать самое лучшее о Шикаку после его смерти.       Поэтому Нара закуривает, вдыхает никотин глубже, оправдывая себя. Жалкий трусишка и нытик. Ладно, хоть в этот раз ноет по делу.       — Старик просил передать, прости, что поздно, — после такого же тяжёлого молчаливого завтрака выдаёт Шикамару на следующий день, ставя перед крайне озадаченной матерью деревянную шкатулочку. — Ну, я пошёл.       Он уходит как можно скорее, заранее, конечно, вытащив оттуда ту странную книжку и убрав в своей комнате, нарушив предсмертную просьбу отца. Уходит даже слишком быстро, возможно. Просто матери нужно было тогда одиночество. Ей нужно было быть одной в тот момент, когда она откроет старую пыльную шкатулку и обнаружит там с замиранием сердца и неконтролируемыми вдохами десятки ещё более старых писем на пожелтевшей бумаге. Увидит красивые ряды мелкого почерка, строчившего не больше одной страницы — её; большие, размашистые, неуклюжие буквы, одним письмом занимавшие по пять-семь страниц — его. Их переписка тех времён, когда Шикаку упорно и твердолобо её добивался, несмотря на отказ в каждом письме и при каждой встрече. Её муж совсем не мастер слова и всё равно находил, о чём с ней поговорить, что рассказать и зачем. Наверное, так старался, что, написав письмо — три дня не разговаривал.       Шикамару уходит так быстро, как только может, дабы не видеть, как его сильная мать сгибается пополам, прижимаясь к полу, выворачивая и почти отрывая кожу у груди, и кричит, сминая листья в другой руке. Беззвучно, бессловесно, открывает рот, а оттуда вырываются стенания, так и не находящие никакой формы. Не видеть, как она захлёбывается горькими слезами, орошающими старую бумагу, а на лицо сквозь гримасу боли вырывается то и дело случайная улыбка. Вымученная, за которой обязательно следует вой сквозь сжатые и натянутые до белёсы губы. Улыбка, появляющаяся от чего-то, попавшего в глаз со старых страниц.       Ей нужно время, поскольку тот ком, который был внутри, давил на органы, наконец, вываливается из неё. Такой тяжёлый, неподъёмный, она потому сидит на полу, скрючившись. И понимает, внутри был не ком — кирпичи*. И ей приходится их там ломать, читая давно позабытые строчки, ломать и выкашливать с кровью.       Никто не говорил, что будет легко выйти замуж за шиноби. Поэтому её семья долго и упорно отговаривала, причитая, что вот оттого-то они её не отпускали учиться в академию, и лучше ей стоило унаследовать семейное дело, а раз уж женщина пошла против родных, то готовила себя все эти годы жизни с Шикаку — выдержит, даже если он умрёт. У них появился ребёнок, и она говорила себе: «Я останусь сильной ради него». Йошино кричала и упрекала мужа, про себя поговаривая: «Не так уж сильно я тебя и люблю, не так уж ты мне и нужен». Сплошные враки. Когда — тогда ещё молодая девушка — переживала свою беременность Шикамару, у неё по сто раз на дню портилось настроение из-за любой мелочи, а молодой муж исполнял все её смешные и неразумные прихоти. То срочно гиацинтов, то свиной супчик не горячее шестидесяти градусов по Цельсию и ни Цельсий меньше, то она вдруг в слёзы — ничего не хочет, и рожать тоже не хочет, и вообще собирается с ним развестись. Шикаку стойко всё терпел, принимал, носил беременную жену на руках, готовил кушать, убирался в доме. И когда Йошино родила их долгожданного хмурого сыночка, он держал её за руку, ставя под угрозу целостность костей своей ладони, целовал жену и снова и вновь повторял: «Спасибо, дорогая. Спасибо. Ты хорошо постаралась. Ты огромная молодец, спасибо». Он плакал, когда врачи передали ему маленький кричащий свёрток, который успокоился довольно быстро. Лень стало, наверное. Мужчина плакал сквозь широкую дрожащую улыбку большими громоздкими слезами, падавшими ему за шиворот и на белые пелёнки, пока она стирала реки слёз со своих глаз, восстанавливая дыхания. Не нужен? Чушь собачья. Йошино без него никогда этого бы не пережила, никогда бы не смогла обрести счастье «быть матерью». Ведь Шикаку её уговорил оставить жизнь шиноби, уговорил на беременность. И боже, как она была тогда счастлива видеть его, заливающегося слезами по небритому грязному лицу (провёл в больнице три дня перед родами, никак не отходил от неё). Как они тогда были счастливы.       Нара хотел ещё маленькую дочку, но и первая беременность Йошино удалась спустя пять лет жизни с мужем, второй так и не случилось, из-за чего чувствовала себя виноватой. Муж же ночами обнимал её сзади в самые тяжёлые, плохие дни, когда врачи мотали головами и разводили руками, и шептал: «У меня уже есть маленькая девочка. Характер у неё жуткий, но она добрая и милая, большего мне не нужно. Моя же». Та пихала его локтем, вырывалась, хоть ничего не выходило, когда Нара использовал свои настоящие силы, не сдерживаясь, сжимая в объятиях. Она оставалась на том же месте, где Шикаку целовал её в макушку, шею и успокаивал ночи напролёт. Не просто бесполезное и громоздкое «всё будет хорошо» или «не переживай, это не стоит твоих тревог, всё наладится». Муж никогда не говорил подобных пустых слов. Знал — стоит её тревог, потому что жена сама хотела ещё ребёнка, однажды познав в материнстве лучшее счастье, да здоровье не позволяло, и женщина чувствовала себя неполноценной, а он корил за брошенные вскользь «хочу двоих». У него ведь уже была она, разве не слишком большой жадностью было просить ещё о ком-то? Она и прекрасный милый мальчик, цепляющийся за его штанишки, когда отец приходил домой. Он успокаивал, произнося: «Я люблю тебя, и ничего этого не изменит. Я буду любить тебя до своих последних минут так же сильно, как в те первые дни, пока ухаживал за тобой. Ты уже подарила мне прелестного мальчика. Спасибо, моя девочка. Не плачь».       Ей теперь не хватало этого полушёпотом в затылок «не плачь», и слёзы струились по щекам, подбородку, на грудь. Женщина ведь действительно ждала его. Считала дни, ходила в храм, молилась вдруг ни с того и ни с сего богам — верните сына и мужа живыми. У неё всё время было какое-то дурное предчувствие, которое удавалось быстренько списать на обычное беспокойство, хотя в груди совсем не обычно щемил червячок. Так бывало в дни, когда муж или сын возвращались с миссий с тяжёлыми ранениями. И её грызло, грызло и грызло это состояние, а она всё пыталась его отогнать. Йошино говорила себе: «Я не буду ворчать, не буду пилить, только вернитесь». Она хотела обнять мужа, когда тот войдёт в дом. Обнять до хруста, вдыхая родной запах — её личную валерьянку. Женщина заламывала руки и просила, звала, умоляла.       Она не самая несчастная, ведь кто-то потерял всю свою семью, а её драгоценный сын вернулся живым и целым. Да разве то умаляет её горе? Разве может помочь задушить одиночество, раздирающее сейчас изнутри, от которого слёзы лились градом. И всё-таки она понимала — пусть лучше льются и вымоют изнутри все алые кирпичи.       Йошино сидела с коробочкой на полу до вечера, однако после того дня начала приходить в себя. Она позволила себе оплакать мужа и возродилась, наконец, позволила сыну хотя бы формально взять на себя обязанности главы клана, всё ещё стараясь помогать.       Нам всем нужно иногда побыть слабыми, чтобы найти в себе ресурсы продолжать путь. *flashback end       — Я справлюсь, — мать подбирается, слегка поднимая уголки губ. — Всё в прошлом. Не можешь же ты вечно жить со мной, не так ли?       — Я не против, — Нара пожимает плечами, а Йошино в ответ лишь смеётся, подкладывая ему ещё еды в тарелку.