Непростое посольство или Столкновение новой и старой элит

      Щёки с мороза пылают, а брови как у деда - седые от снега. Фёдор, в пушных рукавицах и с шапкой подмышкой, стоит прямо, важно и читает по свитку. «Ныне от стороны Старицких снова измену терпим. Во время похода на Полоцк, воевода и боярин близкий Старицких, Борис Колычёв*, к литовцам с воеводством перебежал и врагам-полочанам ход царева войска выдал, чем сорвал всё царского полка наступление. Тётка наша, Ефросинья Старицкая, в изменах и заговорах против Великого Государя не раз доныне уличена была. Посему наряжаем за ней да за её сыном, братом нашим, Владимиром Андреевичем, надзор из людей из государева двора». Ефросинья сидит за столом боком к посланнику, повёрнута только голова. Брови её так и полезли на лоб, челюсть медленно опустилась, смотрит на Фёдора удивлённым и до боли уничижительным взглядом. Рядом с ней вокруг стола восседают четверо кумушек, в тени кажутся ещё пятеро прислужниц. — Ты кто таков? — лениво пробасила. Фёдор сконфузился, но для защиты пущей строгости напустил. «Старая ведьма», подумал в злобном смущении. Оно было заметно. — Не до того тебе сейчас дело, Ефросинья Ивановна. — Молодой совсем. Ишь, смотри, срамота, — оглядывается на куму, сидящую рядом, пьющую из блюдца чай и кивающую в ответ. — Это ж насколько обесстыжил Иван, чтоб щенят мне посылать, — соседке по чаепитию — Вот, как он нас жалует. В ответ раздалось сочувственное цоканье. Фёдор в глубине души предсказывал невольно подобный приём. Знал он отношение Ефросиньи к царю, слышал даже однажды ругань её во храме, слухи были, что норова её сам государь побаивается и как будто уважает. - Фёдор! Тебе поручаю. Как так? Весу-имени в новом мире нет, лета никуда не годятся - Шуйский Иван ему сам сказывал, что, когда был отправлен к тем же Старицким, двадцати четырёх лет был всё-таки. - А архангел Михаил, как думаешь, мог бы отказать своему царю? Знаешь ты здесь других ангелов? Неслыханные дотоле Фёдором слова произнёс царь серьёзным, почти холодным тоном, не поднимая глаз, скоро, делая записи. Он всегда занят, особенно, Фёдору кажется, когда он рядом, и совсем-совсем, он зачем-то подметил это, не взглядывает на него. Что тут скажешь. Действительно, как не вырасти крыльям за спиной от таких сравнений. Но как наяву быть? Что можно делать, как себя вести? Не за плат же волочь. Как сладить? — Нет, ты посмотри? Я тебя и не помню, ты откель такой взялся? В Фёдоре боролись злобное, звериное негодование, наказы, положенные царём — волоса не трогать, только известить и получить ответ, оставить своих людей, и какое-то от неопытности в таких делах смущение. Одна из баб наклонилась к уху княгини и зашептала. Во время шёпота Ефросинья обернулась на Фёдора. — Врёшь? — Дожили. Теперь мне государевы извещения рында читает. А я-то думала, что они вообще немые, речь не разумеют, истуканы же как есть! - низким почти шёпотом к слушательницам, - ну, то есть для одного дела, вестимо, способны... Дружный хохот кумушек и прислуги оглашает светлицу. Одна из баб закусила сушкой. — Я Фёдор… — Вот уж изощрённое наказание придумал Иван, прости, Господи, грешную, злее некуда! — Я Фёдор Алексеевич, Басманов сын, — почти сквозь стиснутые зубы. Не знал, зачем оправдывается, но чувствовал, что ему нужно. Ефросинья, распахнувши очи, вдруг испуганно взглянула на Фёдора, потом на застольных. Взмолилась: — Ах, Фёдор Алексеевич Басманов! Виновата, памятью скорбная! — Она вскочила, грузно подбежала к Фёдору, бухнулась перед ним на колени, заставив его аж отпрянуть. — Не признала, прости старую! Оборачивается к публике, вытягивая руку. — Это же свет-Фёдор Алексеевич, тот самый! Столько лет прошло. Тянет его за руку к столу. Он деревянно следует. — Садись, свет-Фёдор Лексеич, к нам за стол. Налейте кваску Фёдору Лексеичу. Фёдор в смятенье сел. — Как твой батюшка поживает? Открыто взглядывает на неё. — Здоров, слава Богу. На южных рубежах ныне… — На каких южных рубежах? Он разве более не лекарствует? Он нам в шестидесятое** лето всю скотину болезную вылечил. — смотрит в пустоту, задумчиво. Фёдор запнулся, прищурился, хотел было ответить. — От Бога лекарь был… — обращается к застольницам, — Ведь падёж у нас был лютый тогда, никто не мог помочь. В Литве науку знавал… — Что? Ты... Какой падёж?! Резко встал, оттолкнув чарку, сдвинул брови. — Шутиха! — Не он? Не лекарь твой отец? Обозналась! Давно это было, ей-богу, прости старую— закрыла рот рукой, — Сказала же, памятью негоразда! А я и подумала было… Фёдор плюнул, отошёл к выходу. — Постой, кажется, вспоминаю. А не тот ли Алексей Данилыч, который святым чудом народился, когда отец его в полону в Литве боле года сиживал? Может вас и впрямь много, Басмановых? Коллектив нестройно, высоко закудахтал. Одна кума усиленно откашливалась, придерживая платок. По спине как морозец пробежал. — Да как смеешь ты… — оборачивается, рука в пухлой рукавице вспархивает на рукоять сабли, на глаза набежала тёмная туча. Позади него веером враз разошлись трое сопровождавших его ратников. — Ты чё это?... Грозить мне? Здесь? — с презрением, — Молоко на губах не обсохло… Эй, псари! Вон гостей! — схватывает посох. — Вон непрошеных! Выметите-ка их мётлами, весь «государев двор» отседова! В доме своем пока ещё сама царица! — Вот как, - не без сожаления, под заваруху, тихонько подытожила нянюшка. Повыскакивающие из тёмных углов псари задерживают гостей и принимаются рывками их, дёргающихся, противляющихся, выводить. Хозяйка спускается, помогает им воодушевляющими криками: — "Людей приставить"! Щас я тебя посохом приставлю! И пару раз в гневе действительно обрушивает на молодецкие спины свой посох. — И передай Ивану, чтоб больше позорников ко мне не присылал! Зрительницы за столом хохочут, одна, прикрыв осклабленный рот, а потом добродушно отмахнувшись, кричит: — Полегче его, матушка! Красивенький больно! — Пусть присылает! — Ты всё туда же, Никитишна! Стыдно, во внуки тебе годится! — А я бы и взяла на службу такого!       Выпроваживаемые гости, к сожалению Фёдора, слышали последние слова страх потерявших матрон. Всю обратную дорогу ему пришлось выслушивать и отбивать нет-нет, да время от времени проскакивающие смешки товарищей. Ещё государя предстоит потешить глупой, стыдной историей — перед кем-кем, а перед ним точно не хотелось ославиться шутом.