Кайся, Каин

Так уж вышло, что в той провинции, куда Обанай отправился на задание, не было домов глицинии, более того, о демонах там слышали редко и только в преданиях старины, что давало понять: в этакое захолустье ни один человек по своей воле не сунется, не то, что демон; однако и среди óни бывают самоубийцы. Или, может быть, просто недалёкие болваны. Проблема была не в этом. Стояла глубокая, холодная ночь, и возвращаться на железнодорожную станцию не представлялось возможным хотя бы из соображений безопасности. Перспектива идти пешком несколько километров по пустым, необжитым местам, с постоянной угрозой попасть под ливень не казалось заманчивой или даже интересной. Но проситься на ночлег, в понимании Обаная, было ещё хуже. Конечно, он убедил себя в том, что это невежество — врываться в чужой дом в столь поздний час. На самом же деле хрупкая, прихотливая гордость посчитала этот поступок не чем иным, как унижением. Но делать было нечего. Одна старушка, долго извинявшаяся за то, что не может принять его в свои покои, любезно указала Обанаю, куда бы он мог пойти и где был бы радушно принят. Как и любая другая женщина, она начала издалека, заранее оговорившись, что в месте, где он будет встречен, помимо доброго хозяина есть ещё и сварливая, своевольная жена услужливого господина и лучше бы ему, Обанаю, обходить её стороной; никому она здесь не нравится из-за своего вспыльчивого нрава, только брак с хорошим человеком спасает её и без того худое положение капризной барышни. Была бы одна — очень скоро прослыла бы ведьмой. Обанай не придал большого значения ни одному из этих слов. Пожилые люди, в особенности маразматики и те, кому не достаёт внимания, склонны всё перевирать и преувеличивать, а иногда и просто, не стесняясь, сплетничать. В любом случае, разве это так удивительно, что мужчина выбрал себе в спутницы совсем не похожую на него девушку? Выбери он такую же, как и он сам, семейная жизнь бы очень быстро стала скучной и пресной. Неужели к этому умозаключению прийти труднее, чем решить, что женщина, живущая напротив — порождение нечистой силы? Голову надо было хоть чем-нибудь занять, пока для неё, как и для тела, не было найдено тёплого и сухого места, поэтому он размышлял об этом, но где-то на периферии сознания, потому как очень устал и через силу волочил ноги по сырому асфальту. Там, где он перетекал в гравий и щебёнку, Обанай думал, что проваливается в зыбучие пески. Он почему-то меньше всего ожидал, что его примут там, куда указала старуха, — всё-таки она произвела на него не лучшее впечатление — и потому постучал скромно и несмело. Однако спустя минуту, когда Обанай уже был готов развернуться и уйти, сёдзи раздвинулись, а на крыльцо выглянул высокий молодой человек, одной рукой поправляя очки, а другой удерживая блюдце со свечой. В этом месте даже о том, что такое электричество, ещё не знали. Обанай об этом как-то не подумал. Парень этот был приятной наружности и действительно добродетельного нрава. Бывает же такое, чтобы люди были хороши и внутри, и снаружи... Обанай в двух словах объяснил ситуацию, стараясь не навязываться. Хозяин думал не долго и с радостью пригласил его в прихожую. — Постойте здесь, — сказал он, оставляя с ним огарок свечи и находя на столике новую. — Я сейчас подготовлю вам спальное место! Обанай сонно кивнул, снимая сандалии. От усталости он прислонился к стене, сжался, заворачиваясь в мешковатое хаори. А потом услышал из ближайшей комнаты шорох, вслед за ним — отрывистый голос, то возникающий в стенах дома громким свистом, то опускающийся до мягкого шёпота. Он насторожился и, взяв блюдце, поднёс ближе к арочному проёму в стене, но так ничего и не увидел. “Наверное, — подумал Обанай, возвращаясь в прохожую. — Ветер на улице”. Только когда в углу соседней комнаты зашелестели одежды, послышалась мягкая поступь, идущая к нему навстречу, он припомнил, что у хозяина есть жена. И, как оказалось, не только она. Девушка была с него ростом, заспанная, с младенцем на руках. Худая, судя по всему, раз кимоно на ней казалось повязанным на талии одеялом. При виде незнакомца она инстинктивно вжала голову в плечи, прижала ребёнка к груди теснее, отчего он снова издал какой-то короткий неразборчивый звук. Обанай выпрямился и машинально попятился, наблюдая недовольный взгляд. Даже приветствие, застывшее на языке, растаяло, как льдинка, потому что показалось неуместным. Единственное, что пришло в голову, — это извиниться за беспокойство, но, поднеся чадившую свечу ближе, Обанай передумал. Он застыл в недоумении. Лицо в полумраке казалось ему знакомым. И даже слишком. Хозяйка не стала разбираться в мотивах незваного гостя: отвела оцепеневшую рядом с ней руку и пуще прежнего нахмурилась. Её можно было понять: надо быть очень наглым пришельцем, чтобы не только не представиться, но и так оценивающе глядеть на нового человека. — На что уставился? — спросила, сутулясь, она. Тут же брезгливо осмотрела его сверху вниз, точно он был не мечник, а попрошайка, однако стоило ей вглядеться в него повнимательней, как она замерла и, кажется, наконец всё поняла. Человека с разными глазами и повязкой на рту она знала лишь одного и ошибаться не могла. Это был её кузен — единственный, кто остался в живых из их прошлой семьи. Не считая её саму, только вот она уже как год была другого клана. Обанай смешался, не зная, что думать и чувствовать. Ничего, кроме удивления, он первое время не испытывал. Она же, видит Ками, здорово испугалась: первое, что она сделала, осознав, что за человек стоит перед ней, это спрятала ребёнка за длинными рукавами кимоно и начала в пол-оборота отступать. Ещё немного, и она бы закричала, а потом, по невнимательности, — приложилась бы затылком об стену. — Стой, — тихо сказал Обанай, выступая вперёд. — Я не трону тебя и твоего малыша. — А твой змей? — так же тихо и недоверчиво бросила она. — Он не научен вредить людям, — Обанай рефлекторно потянулся к спящему Кабурамару, в защитном жесте заслонил того рукой и, без предисловий, перешёл к выводу: — Я здесь ненадолго. Мне нужно переждать всего одну ночь. Он хотел сказать, — и был уверен, что она его поняла и согласилась — что лучше всего им притвориться незнакомцами. Или, по крайней мере, не говорить сейчас о прошлом. Потому что он и сам видел, что кузина, стоящая перед ним, уже не та девочка, которая проклинала его в злополучную ночь смерти и освобождения. Повадки, конечно, были всё те же, — высокомерные и заносчивые — но что-то, лежащее в основе, изменилось. Что-то, находящееся в корне. А что же думала она? Какими глазами теперь на него смотрела? Всё ещё винила, не признавала за человека? Обанай не был этим обеспокоен, — он никогда не чувствовал, чтобы они были семьёй в традиционном её понимании — но ощущал интерес и любопытство. Однако смелости задать такой прямолинейный, резкий вопрос у него не хватило. В это же время вернулся хозяин, извинился перед ним за ожидание, а перед супругой — за то, что разбудил. Он погладил спящего, пускающего слюни малютку по спине и особенно ласково посмотрел на жену, и, что поразило Обаная, она ответила ему таким же тёплым взглядом. Она не притворялась. Он бы заметил. — Может, вы голодны? — обратилась к нему кузина. В этом голосе была лишь обязанная вежливость, за ней — холод и равнодушие. — Нет, спасибо, — ответил Обанай и повернулся к господину: — Если вам не трудно, проводите меня в мою комнату. — Разумеется! — громким и грубым басом откликнулся он и тут же притих, когда жена толкнула его в бок. — То есть, конечно. Пойдёмте. Вы знаете, — причитал он, пока они поднимались на второй этаж. Лестница плыла в мерцании свечи. — Вы мне обязательно должны потом рассказать про вашу работу. Это всё так интересно! И не беспокойтесь, утром вы сразу же сможете отправиться в купальню. Обанай бездумно кивал и отвечал чаще всего односложно. Оставшись один, он разделся, отставил клинок и, примостив Кабурамару, сам укрылся с головой. В ней роилось бесконечное количество мыслей и догадок. Он спрашивал себя: почему кузина вышла замуж? От безысходности? Неужели по любви? Разве та, кто числилась в мужененавистническом культе, способна на это? А ребёнок? Если это мальчик, то где гарантия, что она не сделает с ним то же самое, что когда-то сделала с Обанаем? На эти вопросы он не мог ответить, а вот на другие, связанные с ним самим... Что он чувствовал? Это не было неприязнью, но не было и прощением. Скорее принятием. Смирением. Когда заканчивается тайфун, нет никакого смысла рыдать над развалинами, нужно подниматься и отстраивать всё заново. И он встал и отстроил, и вспоминал о тайфуне с жалостью, но не с ненавистью, потому что предотвратить его было не во власти человека. Точно так же не во власти человека решать за других людей или изменять их судьбы. Но в сердце всё равно была тревога — едкая тоска, не дававшая уснуть. Она лежала на душе бесформенным грузом и постоянно напоминала о себе. Обанай решил, что уйдёт как можно раньше. С рассветом. Поскорее сбежит от этих пускай уже не страшных, но всё ещё призраков прошлого. В окна начинал стучать дождь. Взвыл ветер, сверкнула молния и раздался на всю округу оглушающий гром. Он сквозь дрёму услышал, как внизу зарыдал малыш и как быстро поднялась к нему кузина. Она что-то говорила тихим, щебечущим голосом, а потом запела колыбельную. Он никогда не слышал колыбельных. С тем и уснул, что впервые услышал, как женщина поёт нечто столь прекрасное. Рассвет забрезжил редким, жидким светом. На небе всё ещё виднелась гряда туч, предвещавшая утреннюю изморось. Снаружи было свежо и прохладно. На новом месте Обанай спал плохо и, как только открыл глаза, подумал, что не спал совсем. Голова болела, веки тянулись вниз. Тело обволакивала неприятная слабость от недосыпа, но задерживаться он не мог. Собравшись так же быстро, как он и раздевался, Обанай сменил повязку, дал Кабурамару обвиться вокруг шеи, взял клинок и невесомыми шагами спустился по лестнице. На мгновение он решил, что поступает очень некрасиво и что стоит оставить хозяину хотя бы записку с благодарностью, но ни времени, ни бумаги с чернилами у него не было. Может, оставить деньги? Нет, это ещё хуже. Но лучше уйти сейчас, чем объяснять что-то потом. Пусть подумает худо про истребителей демонов, пусть решит, что это был мелкий вор, а потом, обыскав весь дом, поймёт, что всё осталось на своих местах. Будет в недоумении, разведёт руками. Это не страшно. Страшнее — опять провести всю ночь в болезненных терзаниях, от которых он избавлялся годами. Если до этого Обанай старался быть как можно тише, то надевая сандалии он, запыхавшись, наделал немало шума. Вплоть до того, что уронил меч, с лязгом упавший на пол. — Уже уходишь? — послышалось позади. К счастью, это была всего лишь хозяйка дома. Обанай не ответил, только подобрал ножны. — Может, хотя бы позавтракаешь с нами? В её голосе не было участия, милосердия, дружелюбия. Она говорила это потому, что именно так должна была вести себя примерная жена, идеалу которой она, видимо, подражала. Обанай вздохнул и поднял глаза. Действительно, её голос пуст и ровен, но вот во взгляде ютилось нечто пострашнее гнетущих воспоминаний. Это была жалость — простая, человеческая. Та, которую он сам не так давно испытывал, но которую презирал и никогда не желал видеть на себе. И кто теперь одаривал его ею? — Не могу, — сказал он сухо и подумал, с сарказмом ли она интересуется о его аппетите или нет. — Жаль, — склонила голову кузина. — Исао очень хотел познакомиться с тобой поближе. Этой простой фразой она дала Обанаю понять, что же всё-таки лежало в основе её действий и чувств. Это была любовь. Любовь к мужу, к ребёнку, к месту, где она сейчас жила. Не самая возвышенная, чистая или достойная, зато искренняя и беспримерная. Наверно, он любил Мицури точно так же, просто никогда об этом не думал. На самом деле их с кузиной теперь, спустя много лет, сближало гораздо больше, чем он мог представить, но время, когда бы он мог спокойно и трезво это осознать, время, когда бы он мог простить и себе, и ей то, что случилось давным-давно, ещё не пришло. Придёт ли оно вообще когда-нибудь? Дать ответ никто не мог, поэтому удобнее всего было разойтись, делая вид, что они никогда не знали друг друга. — Скажи Исао, чтобы он больше не открывал так опрометчиво чужим людям, — припомнил вчерашний вечер Обанай и развернулся. — Это угроза не только для него, но и для его семьи. С этими словами он приоткрыл сёдзи и собирался ступить наружу, когда услышал: — Обязательно передам. Удачи тебе. Он ничего не ответил и вышел — так же тихо и неприметно, как сделал это вчера. Дом продолжил жить, как будто его, Обаная, здесь никогда и не было.