Today

Чанхи крошечный, наверное, рядом ним, угловатый еще, худой, с выкрашенными в медовый волосами выдыхает холодный воздух в жаркое лето, греется под лучами солнца и целует лениво, зарываясь своими узловатыми пальцами прямо в угольно-черные волосы. Чанхи целует лениво, сплетает свой язык с чужим, ерзает немного на кухонном столе, когда Роун сжимает своими ладонями его талию, притягивает к себе еще ближе, согревая. Между ними ничего лишнего: ни лишних чувств, ни долгих разговоров о светлом будущем. Между ними война и еще что-то этой войны в сотни раз сильнее. Кусает губы, сжимает сердце, оставляет пряное вино на губах, заставляет друг к другу жаться в поисках любви, целовать отчаянно и лить слезы почти что попусту. Чанхи каждый раз утопает в этом чувстве, умирает в этих руках и задыхается в поцелуях, хотя вот же он его кислород, стоит прямо напротив него, возвышаясь, заглядывает в глаза со строгостью и сильно сжимает запястья каждый раз, когда вжимает его в стенку, когда давно не видел и, кажется, тоже немного умирал. — Соку, — его голос сипит и ему даже стыдно за такую слабость, когда он отрывается от пухлых губ своего любовника, гладит пальцами его лицо, словно завороженный, и вглядывается в затянутые мутной поволокой глаза, — будь сегодня осторожен… Хвиен-хен будет вести тебя, старайся… — Чани, разве можно сдавать своих? — длинные тонкие пальцы подхватывают его за подбородок, заставляют замолчать и поднять голову выше. — Я просто за тебя переживаю, — он выдыхает прямо в губы Роуну, чувствует, как легко он его целует и плывет еще больше. Он бы хотел возразить, что никого не сдает, что ничего такого не говорит, но слаб сейчас даже для возражений, может только хвататься за плечи покрытые хрустящей белоснежной рубашкой, вдыхать жаркий летний зной крошечной квартирки и пахучий одеколон любовника. — Разве ты не переживаешь за меня? Чанхи заходит на запретную территорию. То, что они никогда не обсуждают, и то, на что так мастерски он каждый раз давит, заглядывая в темные глаза. Большим пальцем он касается нижней губы старшего, чуть оттягивает ее вниз. Наверное, так не следует делать… Каждый раз заигрывать с огнем и обжигаться о него же, жечь пальцы прикосновениями и легкими укусами на подушечках. Роун любит легко кусать его кожу, зализывать все это языком, наслаждаться сладкими стонами, но это не значит, что его зубы в один момент не сомкнутся окончательно, щелкнут челюсти и не будет уже ни его самого, ни его игр. — Я… — старший показательно задумывается, наклоняется ближе к его уху, обдает жаром дыхания, — переживаю, но если один раз я и прикрыл твою задницу перед Чеюном, то это не значит, что я буду делать это всегда. — Черствый мудак, ты прикрыл мой зад только в личных интересах! — Чанхи тоже рычит тоже на ухо, цепляется пальцами за плечи сильнее, сжимает, а Роун только смеется. — Мой дикий котенок подозревает меня в корыстности? — он хитро прищуривается, словно в насмешку, притягивает его к себе ближе и зарывается руками в мягкие волосы на затылке, заставляет его запрокинуть голову назад и усмехается. — Зря, твоя задница не представляет практически никакой ценности, — Роун мягко целует его пульсирующую жилку, чувствуя, как парень вздрагивает в его руках, — в отличие от тебя самого. — И какую же ценность я представляю для тебя? — Чани чуть приоткрывает глаза и сильнее хватается за плечи любимого, когда чувствует его легкий смех на своей шее, чувствует, как теплые волны чужого дыхания касаются его кожи. Пальцами Роун перебирает его мягкие прядки, заглядывает в глаза на мгновенье, а потом притягивает к себе ближе, обнимает, кажется, впервые настолько нежно. Он Каном проклят. Проклят в тот день, когда впервые увидел бойкого мальчишку рядом с Енбином, в тот день, когда они впервые пересеклись пылающими от злости взглядами (и полетели искры), в тот день, когда сам Роун его поцеловал в своем кабинете, прижимая к стене и вытаскивая из костлявых рук пистолет. У него Чани черным ядом в венах, вирусом в сердце и дыханием на губах, кажется, последним. В Чани его смерть и его спасение. В Чани бьется его сердце, стучит на расстоянии, и, если оно и остановится когда-нибудь, — Соку без страха пустит себе пулю в голову. — Сегодня все решится, береги себя, — и целует, как всегда, без ответа, лишь отстраняясь шепчет прямо в губы: — Я люблю тебя. Ким хватает свой пиджак со спинки стула и уходит из квартиры любимого не дожидаясь ответа — сегодня не видит уже смысла. Чанхи так и сидит на столе окаменевший, смотрит куда-то вперед и даже поверить не может в то, что услышал. Так долго ждал этого, а в итоге сейчас и слова выдавить из себя не может. Не может и пальцем пошевелить! Чанхи сидит на столе и подрывается с него только когда слышит шум мотора на улице, выглядывает в окно, замечая как плавно выезжает с парковки синий Астон Мартин. — Я тебя тоже.