неизбежное

Джудас хриплым воем давится и костяшки в кровь разбивает об острые камни. Джудасу, если честно, хочется вот так же лицо Джизасу разбить в кровавое месиво, чтобы опомнился, чтобы слова свои обратно забрал, чтобы не вынуждал его делать то, о чём даже подумать страшно, чтобы… Джудас знает, что скорее сердце голыми руками из груди вырвет, чем этими же руками Джизасу боль причинит. Всех остальных, кто на Джизаса посягает — доброго, чистого, глупого до жути в своей никчёмной вере! — Джудас тоже растерзать хочет. — Так предначертано, Джудас, /честный, прекрасный Джудас/. Это должно случиться и это должен сделать именно ты. Только тебе я доверяю настолько сильно. Джудас смеётся отчаянно и безумно, задыхается и захлёбывается, скулит в перерывах между приступами хохота и ни единому слову не верит. Он лжец и вор, отвратительный, ненадёжный, ж а л к и й, таких рядом с Джизасом вообще быть не должно. Он эгоист и доверия не заслуживал никогда, его гнать надо, как бешеную собаку, выкуривать, как чуму, избавляться раз и навсегда, пока он каждого из них — восторженных идиотов — не уничтожил. Джудас думает, что его держат рядом как оружие, как сломанную игрушку, чтоб не жалко было выбросить, когда своё предназначение исполнит. Джудас не из тех, о ком вспоминать или скорбеть будут. Не то чтобы ему не наплевать. Джизас смотрит на Джудаса так, словно тот что-то значит, и это тяжелее всего. Джизас его мольбы не слышит и от своего плана не отступается, новые и новые причины находя. Ни одна из них не звучит убедительно. У Джизаса глаза грустные и светлой обречённости полные, небесной синевой до краёв пропитанные и какой-то неестественной нежностью. Джудаса от его невозможного смирения тошнит. Джудас на последние деньги кувшины с дешёвым вином покупает вместо еды и надирается в одиночестве где-то на окраинах рынка, вдали от людского гомона. Голоса в голове всё равно не замолкают ни на миг. Он от этих постоянных мыслей, от шума, от криков осуждающих у с т а л нечеловечески, каждый голос проклинает его неизменно и подохнуть желает в муках и одиночестве, каждый голос ему вечный ад пророчит, каждый голос ненавистью хлещет через край и разрывает голову на части. Каждый голос жутким эхом разлетается и преследует его днём и ночью. Каждый голос в этих мыслях — его собственный. Джудас тревожным сном на холодной земле забывается, так и не дойдя до лагеря. Спать в окружении блаженных и неведающих выше его сил. Порой Джудасу кажется, он настолько заврался, что самого себя обманывать начал. Порой Джудасу кажется, что у него всё-таки есть совесть. Он просыпается от собственного крика и бредёт, шатаясь, в предрассветной дымке, даже более раздавленный, чем днём. В голове набатом грохочет отсчёт до неизбежного. Джудас пополам сгибается от фантомной боли, когда понимает, что сам э т о неизбежным назвал мысленно, как будто смирился, поддался на уговоры Джизаса, перестал бороться. Джудас понимает, что проиграл, и самодовольное лицо Кайафы вспоминает. Кошель с сребрениками оттягивает ему пояс и к земле гнёт. Джудаса рвёт прямо под ноги, и он жалеет, что не может следом за дрянным алкоголем своё дрянное сердце с лёгкими выблевать, чтобы не дышать, не жить, не чувствовать. Просто позволить бренной оболочке выполнить предначертанное и свалиться замертво сразу после. Джизас сидит в стороне от спящих апостолов, на шершавый ствол спиной опираясь, и смотрит на плавно светлеющее небо очередным нездешним взглядом. Джудаса от этой неземной отрешённости крупной дрожью колотит. Джудас к нему на коленях по сухой земле подползает и хватает за плечи треморными руками, впивается пальцами, оставляет багровые следы на пергаментной коже, встряхивает отчаянно и резко. Джизас моргает с улыбкой, наконец его замечая, возвращается на грешную землю из своих мыслей. Джудаса эта улыбка злит. Джудас в неё пересохшими губами врезается до боли, до удивлённого стона, разбивает о зубы до металлического привкуса и со своими прогорклыми слезами смешивает. Джудас в этот поцелуй всю свою ярость вкладывает, но легче почему-то не становится. Джудас ему в лоб утыкается и чувствует, как слёзы нескончаемым потоком обжигают щёки. Джизас их стирает осторожно прохладными пальцами и лицо Джудаса держит так бережно, что тот ненавидеть себя начинает в разы сильнее. У Джизаса в глазах недоумение впервые за последние три года, сомнение, и — кажется — страх. Перед неизвестностью. А он-то думал, что каждый шаг их предсказать может. — Джудас, что же ты творишь? Неужели я ошибся, предательства твоего в четверг ожидая? Джудас глаза прикрывает и от прикосновения его, незаслуженно нежного, выворачивается нервно. — Не ошибся, разве ты вообще ошибаться можешь, — шепчет, дыша прерывисто и мелко, чувствуя, как дрожь снова поднимается в груди и давит на рёбра. — Всё сделаю, как просил, заставлял, вынудил, всё по твоему плану и намерению будет. Только не хочу я, чтобы ты мой поцелуй т а к и м запомнил, чтобы до конца жизни его в сердце знаком предательства носил. Я орудие твоё и свою роль исполню, не сомневайся. Но я и человек. Твой без остатка. И я хочу, чтобы ты это тоже помнил. Джудас прикосновение тонких губ к щеке чувствует и шарахается от него, как от огня. Руки Джизаса ускользающих жёстких волос касаются ласково. Джудас уходит от него на нетвёрдых ногах, потому что прощения и ласки этой неловкой н е д о с т о и н. Вырванного обманом поцелуя — тоже, но сейчас ему на это восхитительно плевать. Джудас умирает внутри гораздо раньше, чем затягивает петлю у себя на шее. И он этому рад несказанно.