Дедушка

      — Жарко, не правда ли?       Дедушка поднял сухую, похожую на досточку, ладонь и прищурился на сияющее небо. Он был одним из множества выжженных людей: с ясно голубыми глазами, с кожей, покрытой пятнами, как ядовитый гриб, с отстающей тут и там шелухой. Жара превращала его в глиняную статую. Даже одежда на нём уже была незаметна — есть она или нет?       Дед причмокнул губами и отхлебнул из разогретой фляжки.       — Я знаю, зачем ты здесь, — прохрипел он, лукаво поглядывая на мои блестящие перчатки. — Пришёл забрать меня на небо?       — Земля умирает, — согласился я и стянул одну перчатку, чтобы дотронуться до его шершавого запястья: вены синели ярче кабелей в новых кораблях. Вот в них и текла, клокотала жизнь — земная и уродливая, полная болезней и такая короткая по сравнению с жизнью космоса.       — Ведь в прошлый раз я сказал тебе…       — Я помню. Но я надеюсь, ты передумал, потому что…       Где-то заскулила собака, и мы оба, как заговорённые, посмотрели на плывущий от жара асфальт.       — Лапы жжёт, — пробормотал дедушка и отстранённо потянулся за водой — но во фляжке не осталось ни капли. Я потянулся за своей — и он не взял. Отстранил мою сверкающую руку своей чёрной корягой. — Не поеду.       — Почему?       — Я здесь родился, — повторил он то же, что говорил и в прошлый, и в позапрошлый разы, и умиротворённо закрыл глаза.       — Мы все здесь родились, — снова согласился я. — Но люди покидают дома, чтобы возводить новые — там, среди звёзд. Вам на Земле ещё видно звёзды?.. Кроме этой.       — Когда-то эта звезда была самая главная, — вздохнул дедушка, как будто не услышав моих слов. — Мы радовались каждому её лучу, даже если он жёг до кости. Сейчас же, — он нахмурился, — вы ищете другие звёзды.       — Это плохо?       — Другие ценности, другие… Человеку отведён век — а вы вытягиваете его, искусственно… Много ли толку в такой жизни?       — Тебе нравился Шуман. Ну, лучше было бы, проживи он подольше — несколько световых лет? Сколько всего бы он ещё создал?       — Нет.       — Что нет?       — Он бы исписался. Как множество ваших композиторов. Вы не впишете в историю ни одно имя, ни одно — они все живут слишком долго, чтобы можно было прославлять их имя, изучать их жизнь — что там изучать, когда они все живые? Дряхлые, как я, никому ненужные. Ненавидящие себя. А искусство — оно соткано из мёртвых людей и ушедших нравов.       — Но в нашей галактике тоже есть искусство, — я выпрямил спину, гордый за свой новый дом, — и ты должен его увидеть.       — Да видел я его.       — Видел?       — Блестяшки. Такое только сорокам понравится. Бесформенное, обгрызанное, ну фольга, честное слово.       — Ты жесток.       — Люди жестоки, — кивнул дедушка и поднялся со старой деревянной лавки. Я тоже встал. Мы обменялись строгими взглядами, как два работника, сменяющих друг друга. — В вашем мире есть война?       — Нет. Мы победили любую вражду.       — Я так и думал: у вас нет мнений. Нет мнений — нет и споров.       — Ты несправедлив.       — И это, думаю, вы тоже выскребли с концами.       Я нахмурился.       — Тебе это не нравится?       — Я ведь военный.       — Военный борется за мир.       — На словах-то так, — он улыбнулся, — да только жить по-мирному не может. Не умеет.       Дед сжал в руках мою перчатку и помотал ею туда-сюда, как мёртвой рыбиной.       — Интересная штукенция. У вас все в таких ходят?       — Не делай вид, будто тебе важно, — я уже раздражался.       Дед засмеялся и натянул перчатку на руку — кисть засияла, будто обледенелая, и именно теперь я понял, насколько глупо было приезжать. Ему не подходила даже наша одежда: он был грязный, как африканский слон, и ткань светилась на нём почти жалобно.       Он мне чужой.       Я вспомнил, как дед грозил кулаком телевизору и кричал соседу через забор — что ему теперь мир без ссор, без выступающей на губах пены? Будто услышав меня, он повернулся — и грустно вздохнул.       — Как сейчас помню, — прошелестел он, — ночь, все спят, и ты, мелкий, как щенок, прибегаешь от родителей тайком ко мне, чтобы поискать созвездия, лёжа на траве. Ты мне играл на гитаре, помнишь? А костры мы разводили как, а?       — У вас больше нет ночей.       Он отвёл взгляд.       — Может, поэтому ты и не приходишь.       — Дедушка, — я посмотрел на него с жалостью, — мы ведь больше не вернёмся.       Мы помолчали. Я ждал, что он наконец сломается, но в то же время планировал дорогу назад — и в тех планах дедушки не было. Не помещался он в сверкающую кабину корабля: постоянно где-то торчали его ворчливость и любовь к земному искусству, непонимание космических норм.       — Могу я просить?       Я качнул головой.       — Полейте мне цветы с ребятами.       — Какие цве… — я наткнулся взглядом на колючки с жёлтыми прожилками и только по потемневшим головкам понял, что это — засохшие розы. — Но ведь они…       — Полейте, — оборвал он и скрылся в доме.       Я постоял, ковыряя носком землю, и всё-таки ушёл прочь от потресканной грядки. В этом была суть выжженных людей: они цеплялись за то, что давно мертво, и искали красивое в том, что точно уродливо. Они, как мой дед, поливали чёрные розы и щурились на яростное солнце.       А на корабле цветы росли. Росли и розы — новые, конечно, не земные. Но дедушка не полюбит их так же.       Я сел на своё место рядом с пилотом — тот только прибавил мощности кондиционеру, нисколько не удивляясь, что я один. Дед уже вышел из дома и встал на крыльце, поглаживая пальцы моей перчатки.       — Ну что он, опять?       — Да.       — Ты сказал, что мы больше не вернёмся?       — Сказал.       — Значит, он выбрал быть смертным.       Я подумал: верно, выбрал быть смертным. Выбрал уйти, чтобы по нему скучали, а не остаться, чтобы всем надоесть. Как увядающий цветок.       — Мы готовы?       Я закрыл глаза и кивнул. Зашумел мотор — мягко, почти ласково. Я слышал в нём шёлковый ветер новой планеты.       Уже в стратосфере я посмотрел в иллюминатор — и, казалось, увидел, как дед машет мне своей новой сияющей перчаткой и поливает розы. Я улыбнулся и прижал к стеклу голые пальцы.       На пальцах, как яд, осталась земная сажа.