***
Этот день начинался с пылающего заката, лучи которого проникали сквозь решетку в крепостной стене и ложились на сырой пол. Молодой узник протянул руку, и теплый свет лег ему на ладонь. Тяжело думать о смерти, осознавать ее близость и неизбежность, вспоминать ошибки и счастливые минуты столь короткой, не успевшей толком-то и начаться, но счастливой двадцатипятилетней жизни. Тяжело и мучительно. Особенно ему, с его-то доброй, искренней, пылкой и довольно поэтичной натурой. Ведь на самом деле он, конечно, не верит тому, что происходит. Он надеется на что-то, доводя иногда свои мысли до сущих нелепостей. Пытается проснуться, вырваться из удушающих оков — нет, не тех оков, которые лишают его сейчас свободы передвижения, — из удушающих оков этого кошмара, этого ужасного сна, который зовётся жизнью. Кошмаром она стала совсем недавно, и он любил и любит ее, эту жизнь. Только очень уж невероятной мощи достигли сегодня силы, готовые уже завтра уничтожить его, утопить в океане времени, растворить в бескрайной Вечности, затерять в пространстве Вселенной. В душе еще теплится надежда, но это неправда. Не теплится, а пылает, бушует пламенем, горит и сжигает все. Как спичка, которая разожжёт все да и сгорит сама. Душевный пожар отражается в глазах, как в зеркале: они блестят, в них трепещет огонь — могучая, молодая жизнь. Этот взгляд страшен и невыразимо прекрасен — в нем запечатлена сама душа, живая и жаждущая жизни. И, словно назло, на шее уже заранее чувствуются крепкие, тугие объятия веревки. В тишине скрип тяжёлой, окованной железом двери звучит особенно резко и жутко. Надо же, в глубине своих смятённых, горячечных мыслей, переживаний и смутных надежд он и не заметил шагов тюремщика — поэтому звук отворяющейся двери так поразил его, заставив вздрогнуть. Он поднял взгляд и тут же отпрянул, зажмурившись. Потом снова открыл глаза, окинул камеру распахнутым взглядом и счастливо улыбнулся, вопреки всему. В первый момент ему показалось, что камеру заполнили солнечные зайчики — они прыгали по сырому полу, скользили по мрачным стенам, холодным углам и озаряли сие печальное место сотнями разноцветных бликов. Когда тюремщик вышел, он недоуменно-счастливо пробормотал: — Серж, как тебе удалось упросить их?! — Я и сам не знаю. Повезло, наверное, напоследок, — прибавил он с горькой усмешкой. — Как бы то ни было, я к Вашим услугам, мсьё Бестужев-Рюмин. — Ах, как же это хорошо! Благодарю, mon ami. — Да, я так счастлив! Последняя наша ночь — и вот мы вместе. Вместе, друг мой! — Я уж думал, что увижу тебя только завтра, уже на эшафоте. Хотя зачем я вру, я ведь ждал тебя. Я знал, что ты придёшь, потому как ты по-другому не мог. И ты пришёл. — Ведь ты прав, Мишель. Коли не удалось бы согласия вымолить, я бы тогда… не знаю, что бы я сделал, чтобы оказаться с тобою. Я бы пришел к тебе наверняка — чего бы ни стоило, потому как это мне необходимо, очень необходимо…***
На столицу опускалась ночь, белая июльская ночь. После душного, знойного дня повеяло прохладой, и легкий ветер ворвался сквозь прутья решетки. Полупрозрачный сумрак клубился в туманном воздухе. Друзья сидели молча. После первого порыва радости наступила обоюдная задумчивость; оба безмолвно смотрели в пол без всякого смысла, погруженные в свои размышления. Возможно, они понимали друг друга, но мысли их были разными. Да и есть над чем поразмыслить, когда за плечами не более чем тридцать лет счастливой жизни, а впереди — смерть и мрак неизвестности. Михаил думал об отце и матери, о родном селе. Там, под голубыми сводами чистого неба, на раздолье цветущих лугов и колосящихся золотых нив прошло его детство. Он вспоминал речку, где, несмотря на строгие запреты, суровые наказы отца и увещевания матери, резвился с крестьянскими детьми, своими ровесниками; вспоминал густой изумрудный лес, манивший прохладой в летний зной и осыпавшийся золотым дождём по осени, где они с братом однажды спрятались для потехи. Их искала вся деревня, а когда шалуны предстали перед папенькой и маменькой, было очень стыдно. Он вспомнил, как родители желали устроить его карьеру по штатской части, тем более аккуратный, похвальный аттестат его подавал большие надежды. Но зов сердца оказался сильнее рассудка и весомых доводов. Он всегда прислушивался более к сердцу, нежели к разуму. Вскоре его мечта о военной будущности осуществилась. Жарким июньским днем совсем юный мальчик семнадцати лет вышел на крыльцо родного дома. Слуга вынес за ним небольшой потёртый чемодан, заполненный вещами и книгами, и пошел закладывать повозку. Мать стояла на ступеньке, пряча слёзы, отец давал распоряжения и наставления слуге, который должен вот-вот отправиться в столицу, дабы сопровождать барского сына, оберегать дитя и заботиться о нем всячески, то есть не баловать свободою излишней, вести счет деньгам и обо всем докладывать в срок, беречь барчука от пагубного влияния столичных сверстников и следить за тем, в каком кругу живет молодой человек, о чем думает и говорит, каким воздухом дышит. Мать напоследок обняла сынка, прижав ласковыми руками к любящему сердцу. Растроганный мальчик, казалось, смешался и смутился, однако надо было отправляться. «Поди сюда, сын, — произнес тогда отец. — Мы с матерью провожаем тебя надолго. Будь благоразумен, во всем блюди порядок и на деньги не полагайся, более же ищи чести и достоинства. Отца и мать не забывай, Родине и государю служи верно. Остальное все приложится. Ну, поезжай теперь, да подавать о себе весточки не забывай. Матери чаще пиши, да не забудь уведомить о приезде. Ну, полно, прощай, а то вовек не расстанемся.» Повозка покатила по тряской сельской дороге в счастливое будущее, исполненное грёз и ожиданий, в блестящий Петербург. Туда, где ждала его военная служба, мундир и эполеты, гвардия и знакомства. Разумеется, слуга тотчас же выслушал от молодого хозяина о пределах опеки и обещался не неволить батюшку Михаила Павловича. Позади остались дом и детство, впереди простиралась дорога, длинная, как сама жизнь, как путь к мечте. Потом служба с ее тяготами и радостями, перевод в гвардии Семёновский полк и та роковая встреча, определившая всю его судьбу. Встреча с Сергеем, человеком, ставшим его путеводной звездой и ближайшим другом. Именно он, Сергей, вовлек его в свою деятельность и ввел в новый, неведомый доселе мир единомыслия и вольнодумства. Именно с ним был он сослан в Малороссию после бунта в полку. Именно он был арестован за руководство восстанием в Черниговском полку, судим и приговорен так же, как и сам Михаил. И именно он, Сережа (или Серж, как звал он своего друга), вымолил позволение провести ночь перед казнью вместе, в одной камере. Теперь он сидит рядом и думает о чем-то своем… Думает, опустив взгляд, о своей жизни. Вспоминает, как учился вдали от родины, как смотрел в глаза Наполеону, а после — воевал против него и брал Париж. Он вспоминал блеск победы, торжество, всеобщую любовь и уважение. Жизнь была красивой и насыщенной, впечатления от победных маршей и смотров долго еще волновали сердца юных ветеранов, кавалеров орденов. Все казалось возможным, все мечты уже виделись доступными целями, и они, молодые офицеры, со всей силой юношеских самоуверенных порывов нырнули в пучину идей и планов, казавшихся выполнимыми. Пучина эта затянула их, и они всецело отдались мыслям о скором преобразовании Отечества, о вольности и свободе, о равноправии и справедливости. Молодая аристократия видела себя великим будущим страны, ее спасителями, благодетелями и героями. И им было на что надеяться: венценосный Император, именовавшийся не иначе как освободитель держав Европы от порабощения, подавал большие надежды на вожделенное переустройство страны, на освобождение крестьян, учреждение избираемого парламента и утверждение Конституции. Однако время шло, а мечты, казавшиеся было уже целями, все еще оставались мечтами и предметом бурных обсуждений за бокалом вина среди либерально настроенной молодежи. Сначала все это казалось случайной шуткой, забавой среди однообразия служебных будней, оставаясь лишь на словах, и то в выражениях деликатных, осторожных или, на худой конец, откровенно несерьезных и весьма потешных. Но с каждым разом споры становились все напряженнее, молодые голоса звучали все тверже и решительнее, в суждениях начали проявляться осознанность и логичность целенаправленной мысли. Вместе с этим в настроениях общества стали проскальзывать те формы поведения, которые не считаются приличными и дозволительными дворянам, дорожащим своей честью и положением. Выбор между идеей и чистотой репутации вынудил молодых людей вести беседы более осторожно и сдержанно, что, в свою очередь, сделало необходимым предусмотреть особые встречи для прямого и открытого общения. Так и появились первые тайные общества. Сергей был человеком довольно видного положения и весьма уважаемым. Его влиянию подчинялись многие, его мысли учитывали и ценили. Жизнь приобрела новый вкус — вкус риска и опасности, постоянной напряженной наблюдательности и осторожности. Этот вкус был жгучим и острым, волновал кровь и будоражил нервы, но стоило ощутить его раз, чтобы отдаться ему всецело, оставив ради него спокойствие и безмятежность, и уже никогда ни на что более не променять. Это стало целью и смыслом жизни, увлекло и понесло за собой в водоворот событий, из которого ему уже не суждено было выбраться. Свобода Отечества — двумя лишь этими словами мог бы он обозначить то, что другие называют жизнью. Однако за этими словами скрывались годы труда, множество опасностей и разочарований, планов и способов, бесконечность неразрешимых вопросов, не дававших покоя и требовавших немедленной и упорной деятельности. Многое было испытано и перепробовано на этом нелегком и опасном пути. Но все же, даже в сравнении с годами непосильных переживаний, самым тяжелым стало для него поражение. Крах всего, к чему так долго и с такими неимоверными издержками шли, спотыкаясь, падая, снова вставая. Внезапное осознание возможности иной мысли, иного пути, иных мнений, тоже по-своему правильных. Это стало ударом не только по самолюбию, но и по совести, которая теперь рассказывала ему перед сном страшную сказку, где была описана его жизнь. Невозможно было понять, правы они были или нет. До последнего он был уверен в первом, но жестокий перелом судьбы, неожиданно перевернувшей вверх дном не только его жизнь, но и сознание, заставил глубоко задуматься. Был ли он виноват? Да, как и все остальные, он взял на совесть много тяжестей. Но оправданно ли? Для того ли, чтобы другим было легче? Необходимо ли было это? Все ли жертвы искуплены, все ли средства оправданы целью? Да и возможна ли она, цель, не мираж ли это, не воздушный замок, не плод ли это пусть не больного, но избалованного славой и успехом рассудка? Не заблуждались ли они на пути к ней, этой правой и чистой мечте? Не слишком ли грязны для нее, не слишком ли запятнаны кровью, чтобы прикоснуться к святыни своих надежд? Правда ли, что нельзя было иначе, что жертвы неизбежны, что реки крови, пролитой ими, смоют печаль и бедствия с лица Отчизны, а с их душ — клеймо убийц, заговорщиков и клятвопреступников? И, главное, последует ли за первым, неловким еще шагом второй, уверенный и решительный? Не пропадет ли посеянное ими зерно, вкусит ли его плод великий народ, освободивший Европу от Бонапарта, но влачащий свое существование под игом единовластья добровольно? Не было ли это пустой ошибкой, отнявшей жизни многих и обрекших еще большее число на страдания и одиночество? Велика ли его вина в том соблазне, который он подавал своим примером, уводя многих на дно того омута, из которого сам теперь не может всплыть, чтобы сделать вдох, чтобы дышать? Он поднял глаза на Михаила, сидевшего тихонько в углу. Юнец. Совсем еще мальчик с добрым, открытым лицом, с чистым и искренним сердцем и пылкой, впечатлительной душой. Он далеко не похож на жестокого убийцу или гнусного предателя, ведь в его глазах горит честность и благородство. А между тем он сидит сейчас на сыром полу в ожидании утра, которое станет последним. Он стал причастным к этой игре, которая получила неожиданно серьезный оборот. Он всюду был готов следовать за другом, поддерживая его самоотверженно, преданно и чистосердечно. Серей не мог понять теперь лишь одного — как он мог, как посмел воспользоваться этим? Как он втянул лучшего, единственного друга сюда, в эту историю, обреченную безнадежно на пресечение и конец? Да, точно: ведь это произошло раньше, чем он задумался над этим вихрем вопросов, а значит, он был во всем уверен и предан тому, что считал делом судьбы. Все это так, но… остается данность. В темном углу камеры сидит его друг, обреченный на смерть за дружбу, за чужую вину, с радостью взятой на себя. В ночной тишине раздается его голос, тихий, неуверенно-умоляющий: — Скорей бы утро. Я устал ждать, мне уже мерещится петля на шее, и дышать тяжело. Скорее бы уже закончилось все, — прибавляет он гораздо решительнее и тверже, — чтобы уж наверняка, насовсем, чтобы не… не надеяться… — обрывается тихий, чуть дрожащий голос. Он надеется! Бедный, бедный мальчик, он мучается своей надеждой и торопит наступление утра, чтобы… «чтобы уж наверняка, насовсем, чтобы не надеяться!» Сергей подходит, приподнимает его лицо, заглядывает в дорогие глаза. Что ему сказать? Нечего. Слова застыли комом в горле, смешавшись со слезами. Этот ком давил и мешал дышать. Тяжелое, надрывное дыхание вырывалось из его груди редкими глухими стонами. — Прости, Мишель, — чуть слышно, одними губами выдавил он, задыхаясь. Все было как-то невнятно и смутно, словно во сне — он осознавал, ясно понимал, что делает и что говорит, но в то же время все было как-то безотчетно и непроизвольно, будто он бредил, не помня своих слов и мыслей в мучительной горячке душевных потрясений. — Серж… Серж, ты чего?.. — доносилось до его слуха словно из другого мира, глухо, как под водой. — Ты слышишь меня, Серж? Все в порядке?.. Отвечай же, отвечай!.. — Но он не отвечал, застыв где-то в глубине себя, потеряв связь с видимым миром. Отозваться — это, казалось, ему неподвластно. — Серёжа!!! Громкий крик почти в самое ухо и резкий толчок вернули ему сознание. Он очнулся, коротко и глубоко, судорожно хлебнул воздух. Михаил стоял над ним, тряся его за плечи и протягивая воду в глиняной чашке. — Да что с тобой? Ваше благородие, эдак Вы совсем меня с ума сведете, а? — Нет-нет, все в порядке. Так, задумался. Брось, все пустяки, право. — Ну и пустяки у тебя, право слово. То с караула уйти к своим перед проверкою, то на Петербург идти с тремя полками супротив государевых артиллерийских батарей, то еще чего — на этот раз что стряслось? — Какое тебе дело… Уж скоро светать станет, давай-ка о чем-нибудь дельном поговорим напоследок. Я вот хотел сказать тебе… Это ведь я, я виноват, понимаешь? — Нет, Серёжа, это мы виноваты. Не сумели. Ну, да что теперь об этом! — Да я не про то. Тебя жаль… За что тебя-то? — А как же? Как — за что? За то, за все — за войну братоубийственную. Коли причастен — так сам, стало быть, виноват. — Ты полагаешь, так? — А как иначе? Ну, положим, нас не взяли бы, ну, разбили бы мы тогда их — а дальше? Потом в Петербург — а там уж депеша, что мы на столицу двинулись. Нам навстречу почетным караулом бы вчетверо больше выслали бы. А там, уж даже если бы мы победили или убедили их, да и дошли бы до столицы… царя бы… с семейством… Сенат, Конституцию, как желали… а дальше, дальше? А ну как кто занял бы власть? А мы ведь и не знаем, чего хотели. Господин Пестель — республику, Сергей Петрович стал бы настаивать, чтоб царя не убить, а выслать. Там, глядишь, помогли бы ему восстановить династию — как Бурбонам после Бонапарта. Бессмыслица и… война. Не иначе. — Так ты… жалеешь, что взялся? — Не знаю, Серж. Не спрашивай. Я не хочу думать об этом. — Так значит, за войну тебя? — Разве иначе? — Ведь ты мою вину… да мне… мне государь пенял, что тот, говорит, юнец, так он за тебя вину принимает и настаивает, что он, а не Вы, Сергей Иванович… Зачем, Мишель, скажи? Как мне думать об этом, как в глаза тебе смотреть? Ты не за войну — за дружбу!.. И если я виноват, то более и первее всего — в этом, в твоей гибели! Как, как мне после этого… — Серёжа, постой. Разве ты не так же поступил бы? Скажи, разве иначе? Нет! А когда нет, так и не заботься. Ведь ты тоже бы сделал, коли бы надо было? Так? — Так. Да, никак по-другому. — Так знай, что не жалею. И не буду жалеть. Ты невиновен, что я так решил — и ладно. — Не ладно. Когда мы друзьями были, зачем мне надо было тебя завлечь?! Неужто и без того друзьями не бывают? Век, век себе не прощу, и уж коли там, потом, после всего, жизнь есть, так за все, за все это мучиться буду, никогда не забуду вины перед тобой! Тебе бы жить, жить! И мне — всем! Ну, да я старше, я жизнь хоть краем глаза увидал, а ты?! А она хороша, жизнь эта, уж поверь мне, хороша!.. Хоть и под игом — как-никак жизнь, и довольно. Не твое здесь место было, ты жить должен, а не… из-за меня… из-за моих убеждений напрасных… — Ты вправду мыслишь, что без тебя мне жизнь эта хороша б была? Вправду, ответь?! Неужто ты смеешь так мыслить? Неправда, скажи, ведь я напрасно сейчас говорю так о тебе? — Напрасно. Да, я знаю, ты друг наивернейший, преданнейший, наилучший. Прости, сожалею сильно о твоей жизни загубленной… Я знаю, как я и сам бы жить не мог бы без нас, так и ты без нашего единства не жил бы — так, дышал да видел бы. Ты прости меня, прости, я ведь и впрямь виноват много, весьма много! — Да это все… Нет. Да, я прощаю тебя, и ты уж прости меня. Я ведь тоже — не пай-мальчик… Что было, то и прости… — Тебя?! Ну, да пусть, пусть. Все никак совести легче. Прощаю, хоть и не знаю, за что. — Много за что. Разве не бывал виноват? Разве не ссорились? Стало быть, много виноват. Мало осталось нам с тобою. Давай лучше вспомним что-нибудь. Небо, и без того светлое в полупрозрачном сумраке, стало светлеть все явственнее. Утренняя свежесть ударяла в лицо, карабкалась под грязную холстину рубашки, морозила спину. Друзья сидели и вспоминали былое счастливое время, беззаботное и веселое, когда идеи были лишь мечтами и шутками, а сами они — гвардейскими офицерами. Была такая же точно волшебная белая ночь, точно сотканная из счастья, юности и свободы. Прохладный ветер, временами заменявший теплый июньский воздух, обвевал лицо и играл в волосах. Когда молодые офицеры вышли из Каменного театра, где только что слушали какую-то итальянскую оперу, их окатило волной безмятежной радости. Мишель дернул задумавшегося было Сергея за обшлаг и, заглядывая прямо в душу, предложил: — Пойдем на Неву? — А отчего нет? Да только как ты, Мишель, завтра на службу явишься? Уж совсем поздно. — Неправда, Серж, неправда! Не поздно — рано! — Да… Уже рано, — лукаво подмигнул он другу. — Так на Неву? — Так точно, ваше благородие! — А ведь и впрямь, какое нам дело — нынче, верно, и начальство гуляет где-нибудь, или собрались в клубе Английском да знай себе вино потягивают да картами перекидываются! Очень уж нынче ночь хороша! — Прелесть что за ночь! Хоть и не впервые, а всякий раз мнится мне, будто отродясь ночей таких не видывал. — Никак достанется завтра, а? — Сегодня, друг мой! Ну, положим, и достанется, а мы переживем до вечера — и снова по переулкам гулять всю ночь! Если только командир полка не будет слишком взыскателен, а? — А ну, слушать приказ командира полка! До Васильевкого бегом… марш! Словно ветром сорвало офицеров, и громкий, искренний хохот заставлял, быть может, некоторых жителей столицы, не разделявших ощущений великолепной ночи, вставать и с недовольным заспанным видом закрывать поплотнее окна, в глубине души, однако же, завидуя беспечной веселости молодых гвардейцев. …Когда оба, усталые и довольные, брели неспеша по зеленой тенистой аллее на острове, Сергей подумал: что бы ни случилось в его жизни, как бы ни искалечила судьба, никогда не забудет он этого детского восторга, никогда не пожалеет о том, что он, командир полка и кавалер ордена, бежал сейчас, как мальчишка, рассекая грудью туманный воздух. Никогда не забыть ему этого, и это так же верно, как то, что никогда ни один человек не заменит ему друга, не разлучит с ним. Потом они сидели на скамейке в парке и разговаривали, смеялись и просто молчали. Им было хорошо — так нужны ли слова? Сон смыкал веки, ресницы засыпали на пылающих щеках, а пальцы двух друзей переплетались между собой. Они брели по бульварам и мостам, вдоль скверов и дворцов к себе на квартиру, а над спящей столицей поднималось неспешно северное солнце. Михаил поднял глаза. Они сидели точно так же — его пальцы ласково держали руку Сергея, который блаженно улыбался во сне уголками губ, глаза слипались, сквозь решетку в камеру проникал мягкий свет, пронизывая полумрак. Начинался рассвет — последний рассвет в их жизни, так похожий на тот счастливый безмятежный рассвет после отчаянно прекрасной белой петербургской ночи.