***
Впервые увидев Александра, я подумал, что он похож на сладкий золотистый медовый пирог. Мне тогда едва минуло семь, а ему исполнилось пять. Отец очень хотел, чтобы я сумел завоевать благосклонность царевича Александра, хотя, конечно, в то время лично я думал только о том, как замечательно умно со стороны отца найти мне такого чудесного маленького товарища для игр – мало у кого по соседству с нами были мальчики моего возраста, и мне часто приходилось маяться в одиночестве. Сначала Александр робел, но я был раскованным и общительным, самоуверенным парнишкой и быстро втянул его в разнообразные игры с мячом, погонями, войной и строительством крепостей. Мне нравилось, как он не просто соглашался поддерживать игры, в которые я обычно был вынужден играть один, но и привносил новые элементы, что делало эти занятия более интересными. Мне нравилось, как он смотрел на меня своими большими серыми глазами, полными восхищения. Мне нравилось, как он ярко краснел и рассыпался заразительным хихиканьем, когда я щекотал его, поэтому я щекотал его так часто, как только мог. Но больше всего, несмотря на то, что я считал себя ужасно взрослым – собственно, уже почти мужчиной, – мне нравилось, как Александр обвивал руками мою шею, с чувством целовал в щеку и брал с меня слово возвращаться поскорее, когда мой отец, распрощавшись с царем Филиппом, приходил забрать меня домой. Оглядываясь на те счастливые времена, я вспоминаю их так, будто они продлились годы, но фактически, мы с Александром играли вместе всего раза три или четыре. В нашу последнюю встречу мой отец вернулся раньше, чем мы ожидали, и его настроение отличалось от того, в котором он оставил нас. Обычно он останавливался, чтобы немного поболтать с Александром, а однажды даже присоединился к нашей игре в охоту – тогда отец был львом, которого мы пытались пленить. Помню, как он подхватил Александра на руки и подбросил его высоко в воздух, от чего белокурый малыш восторженно завизжал. Позже Александр признался мне, что его собственный отец, будучи царем, едва ли хоть единожды нашел время поиграть с ним. У меня не хватило духу сказать ему, что обычно я сталкивался точно с такой же проблемой: мой отец был одним из гетайров царя Филиппа и часто отсутствовал, участвуя то в одной, то в другой кампании. В то время я ничего не знал о неустойчивости македонской политики, наличии разных кровных линий и их представителей, претендующих на престол, не мог разглядеть, что родители Александра враждовали, и что его ближайшие родственники не упустили бы шанс убить его, если б это принесло им власть. Все, что я понимал – это то, что он явно не обладал таким широким кругом благосклонных, готовых поддержать тетушек и дядюшек, родных, двоюродных и троюродных братьев и сестер, как тот, который был у меня и в Македонии, и в Афинах. Итак, в нашу последнюю встречу отец сказал Александру всего несколько кратких слов и потребовал, чтобы я поторапливался. Помню сожаление и разочарование на лице Александра, а еще я помню, что в тот раз мне не дали получить мой прощальный поцелуй. Тогда это меня не особо обеспокоило. – Отец, – щебетал я, вцепившись в отцовскую руку и рысцой труся рядом, едва поспевая за его длинными решительными шагами, – можно, я завтра снова приду поиграть с Але? Ну пожалуйста, отец, мы играли в Троянскую войну: сегодня я был Неоптолемом, мы прятались в троянском коне… Александр сказал, что его мать – пра-пра-пра-правнучка или кто-то там еще, но все равно, завтра я должен быть Патроклом, а Але…. – Что? О нет, Гефестион, не завтра, – задумчиво нахмурился мой отец. – Почему? – потребовал я. – Отец, я обещаю, что сначала быстро сделаю мои уроки и… – Я сказал «Нет!», Гефестион, и не спорь со мной. А сейчас будь хорошим мальчиком и веди себя, как следует - я имею в виду не дразни Айтру, когда она станет купать тебя и укладывать в постель. Завтра утром мы уезжаем в Афины… – В Афины? – вскричал я в унынии. – Но отец, это так далеко! Как долго мы там пробудем? – Еще не знаю… несколько месяцев... возможно, год… Царь поручил мне важную миссию, – сказал отец с явным удовлетворением. Потом он добавил еще несколько штрихов подробностей и несколько порций сетований на «близорукие» анти-македонские партии в Афинах, но это я уже не слушал. Я перестал слушать после слова «год». – Отец, я не хочу ехать в Афины, там ужасно! – Ну же, Гефестион, не глупи, ты там никогда не был… – Мне все равно, я знаю, что я их возненавижу! Почему мне нельзя быть здесь? Я ведь могу остаться дома с Айтрой… – Довольно, Гефестион… – Я мог бы остаться с Але… – Я сказал ХВАТИТ! Гефестион, ты очень плохо себя ведешь, когда мы придем домой, я скажу Айтре, чтобы она отправила тебя прямиком в постель без ужина, и если я услышу еще хоть одну жалобу, то устрою тебе порку. А теперь – тишина! Я сделал, как было велено, зная, что мой отец имеет в виду именно то, что сказал. Отправиться в постель голодным, когда на улице еще светло, было плохой перспективой, но проснуться следующим утром и оставить Македонию… оставить моего друга… Я сумел держаться тихо, хоть в глазах вскипали слезы, и только позволял себе шмыгать носом, когда из него начинало течь. Почти всю дорогу отец не обращал на меня внимания, разве что бросил несколько раздраженных взглядов, но в конце концов, внезапно он смягчился, сгреб меня в охапку и поднял легко, как ребенка. – Ну-ну, милый мой, – вздохнул он с удивительной нежностью, которая заставила меня зарыться лицом в его бороду и зарыдать еще сильнее, – ты будешь вполне счастлив в Афинах, и у тебя появится много новых друзей… – Хочу Але…, – всхлипывал я. Я знал, что веду себя как глупый младенец, но в тот момент мне было все равно. Или, возможно, я думал, что, если я стану плакать достаточно сильно, отец сжалится. Конечно, он не сжалился. Какое влияние в таких вопросах имеют семилетние дети? Я отправился в Афины с родителями. И я не возвращался восемь лет.***
Будучи воссоединенным с Александром, я подумал, что он избалованный, дерзкий, похожий на девчонку маленький мошенник. И на то имелись причины. Первая причина заключалась просто в том, что, уж таково было мое непостоянство, я не хотел возвращаться в Македонию. В Афинах у меня завелось много друзей – друзей, которые казались мне умными, светскими, утонченными. Друзей, что смотрели на Македонию свысока, что считали ее обычаи и законы варварским наследием, что видели в царе Филиппе разжигающего войны деспота, который узурпировал трон своего племянника Аминты, а в Александре – юного притворщика, который приглядит за тем, чтобы Аминта никогда не получил этот трон назад. Они называли Филиппа скотом, Олимпиаду – ведьмой, а Александра – простаком. Разумеется, люди, высказывающие подобного рода мнения, не относились к тем, общение с которыми поощрял мой отец, но я как раз находился в возрасте бунта против всего, что когда-то считал дорогим сердцу, включая, так уж случилось, моего маленького друга детства. Вторая причина была банальнее. Я без памяти влюбился в девушку-служанку несколькими годами старше меня. Обезумевший от желания и полный гомеровских мечтаний об Ахилле и Брисеиде, я поклялся выкупить ее, освободить и жениться на ней. Несомненно, она принимала меня за того, кем я, собственно, и был – распаленного юнца в пубертате, способного подарить несколько золотых браслетов и новое платье, слишком неуклюжего и неопытного, чтобы просить о чем-то большем, чем улыбка и поцелуй в щечку. Третьей причиной был мой отец. В Афинах он старательно трудился на благо царя Филиппа и за это уже получил и продолжал получать хорошее вознаграждение, но удаленность от македонского двора стала высокой ценой, и ее приходилось платить ему, равно как и мне. Пока мы находились вдали, сыновья оставшихся в Македонии гетайров росли рядом с Александром, а ведь если у Филиппа не появится другой здоровый сын, или Аминте не удастся вырвать назад часть власти, именно за Александром было будущее. – Александр – твое будущее, Гефестион, – поучал меня отец на одной из остановок по пути из Афин, пока я в нетерпении топтался рядом, выслушав это уже так много раз, – я даю тебе советы не для себя, а для тебя. Ты помнишь сыновей Пармениона, Филоту, Никанора и Гектора? И сына Лага, Птолемея…? И мальчиков Антипатра, Кассандра и Иолласа, и…. Список все продолжался и продолжался. Я вздыхал и ерзал, и винил в своей скуке Александра. Когда, наконец, отец закончил называть всех прихлебателей царевича, он продолжил: – И более того, Александр вырос в яркого, бесстрашного, красивого юношу, по всем меркам очаровательного и исключительно одаренного… – Так всегда говорят о царевичах, – осмелился возразить я. Отец меня выбранил. – Что происходит с тобой, Гефестион? Ведь раньше ты любил Александра! При слове «любил» я вздрогнул, особенно вспомнив, как я ждал поцелуев Александра. – Он был просто мальчиком, с которым можно играть, – ворчливо ответил я. – В любом случае, мой друг Федрус считает, что Александр даже не станет царем, потому что…. – Хватит! – отец вскочил на ноги и грохнул кулаком по столу, стоявшему между нами. – Слышать больше не желаю о твоих завистливых, надменных, напыщенных друзьях, оставшихся в Афинах! В первый раз я оставил Афины именно из-за таких людей, и мы смогли вернуться сюда только потому, что находимся под защитой царя Филиппа! Пришло время очнуться от чар, которыми этот город опутал тебя! Я пожертвовал многим, чтобы обеспечить семью – и посмотри, что мы имеем сейчас! Посмотри на наш дом, посчитай, сколько у нас земли, как много слуг! Все это благодаря покровительству царя Филиппа и моему тяжкому труду! Вот когда ты будешь убивать людей в битве и увидишь, как твои друзья умирают в агонии, когда ты, раненый, пройдешь маршем сквозь колеблющийся жар, а выйдя, разобьешь лагерь в замораживающем холоде, тогда ты и будешь читать мне нотации! А пока, Гефестион Аминторос, ты будешь с Александром мил и любезен, и на этом точка! Наконец, была четвертая причина – та, которую я и сам не вполне понимал. Я только знал, что, когда я думал об Александре, о том, как сильно был привязан к нему раньше, и как сильно мне недоставало его по приезде в Афины, да и когда я думал о нем теперешнем тоже, у меня возникало чувство острой неловкости.***
Я нашел Александра окруженным обычной группой его подхалимов – или, во всяком случае, именно так я определил их, увидев впервые. Некоторые, скорее всего, действительно могли быть принуждены к общению с ним своими отцами, как и я. Хотя бы некоторых он, возможно, выбрал сам, хотя это не мешало им оставаться всего лишь тщательно отобранными прихвостнями. Когда они все уставились на меня, я, вероятно, развернулся бы и отправился назад домой, если б мой отец не вытолкнул меня перед собой и по-дружески не поприветствовал бы царевича. – Дорогой Аминтор! – с улыбкой выступил вперед Александр. Надо признать, улыбка у него была потрясающая; а вот его легкая, снисходительная манера вызвала у меня раздражение. Несомненно, он в этом старательно практиковался. – Отец сообщил мне, что ты вернулся – я так рад тебя видеть… Только после этих слов взгляд царевича обратился ко мне. У меня возникло ощущение, что до этого он намеренно избегал смотреть мне в лицо, но, возможно, это была просто какая-то глупая манипуляция, и он таким образом давал мне понять, что я не достоин его внимания. Пока Александр смотрел на меня, глубокий розовый румянец залил ему лицо и шею, что, к моему несчастью, напомнило мне, как я когда-то любил щекотать его. – Это и правда мой дорогой Тион? – выдохнул он, и его глаза заискрились серебром. Я вспомнил, что это уменьшительное имя я тоже любил, и покраснел почти так же сильно, как он. Александр сделал шаг вперед – я сложил руки на груди, уверенный в его намерении обнять меня. Он остановился. – Очень приятно увидеться вновь с тобой тоже, – мягко сказал Александр, – ты стал таким высоким, что я едва узнал тебя. – Ты выглядишь хорошо, мой Царевич, воистину, боги с тобой, – весьма формально ответил я, заработав смешки от мальчиков, наблюдающих за нами. И это во многом была правда. Хотя он доставал мне только до плеча, Александр имел отменно гармоничное сложение, гибкую и атлетическую фигуру. Лицо сохранило некоторую детскую мягкость, и не вызывало сомнений, что к нему никогда не перейдет напористо мужественная привлекательность его отца. Зато в нем расцветала собственная уникальная красота, которая, хоть мне и было ненавистно признать это, ничуть не отличалась женственностью, как любили заявлять его критики в Афинах. Александр принял мое чопорное обращение серьезно, что только раздражило меня еще больше, поскольку я надеялся, что он посмеется надо мной перед моим отцом. – Пожалуйста, зови меня Александром, – сказал он с полуулыбкой, – все друзья зовут меня так. Пойдем, мы практикуемся в бою на мечах, давай, присоединяйся к нам… Он взял меня под руку, когда мы отошли от моего отца и направились на тренировочные площадки с другими юношами. В их обратившихся ко мне оценивающих взглядах выражалась целая гамма чувств, в которой любопытство сменялось равнодушием и открытым презрением. Самый старший из группы, Птолемей, шагнул ко мне, чтобы вручить деревянный меч. – Ты владеешь мечом, Гефестион? – спросил он, одаривая меня легкой насмешливой улыбкой. – Или вас в Афинах тренируют повергать врагов только заумной риторикой? – Меня тренировали во всех боевых навыках, – холодно ответил я, – но если ты предпочитаешь дебаты, я и в этом тебя побью. – Это звучит как вызов, сын Аминтора… – Прими это, как есть, сын Лага! – Довольно, довольно, – усмехнулся Александр; он все еще держал меня под руку, и когда он говорил, я чувствовал, как его пальцы неуверенно поглаживали мою кожу с внутренней стороны локтя. От этого меня пробрала странная дрожь, и я отодвинулся. – Я долго ждал возвращения Гефестиона, позвольте мне воспользоваться царским правом и потребовать себе первый поединок с ним! Мы оба заняли свои позиции. Когда мы сошлись, все приветственные крики адресовались только Александру, ни один голос не был обращен ко мне. Хорошо же. Я намеревался доставить им всем столько неприятных ощущений, сколько возможно. Я атаковал Александра со всей силой накопившегося негодования, которое прорывалось из глубин души в мое сознание, когда я смотрел на царевича. Его присутствие нервировало меня. Его выдержка – провоцировала. Его прикосновения - беспокоили. Почему я должен быть рядом с тем, кто так сильно нарушает мое душевное равновесие? Почему я должен проводить время в компании этих тупых македонцев? Почему мой отец ведет себя так неразумно? Почему никто не прислушивается ко мне?! Тот факт, что Александр был настолько подвижен, настолько быстр в реакциях, что я не мог добраться до него, лишь добавлял мне ярости. Хуже всего было сияние на его лице, когда он поворачивался ко мне, блеск глаз, как будто он находил мою агрессивность ценным стимулом, как будто он считал важным для себя то, что я сражаюсь без оглядки. Наконец, я потерял всякое самообладание. Я бросился на него всем весом, сбивая с ног, врезал коленом в диафрагму и швырнул в песок, царапнув мечом по горлу так сильно, что выступила кровь. – Что ты творишь, тупая афинская свиная задница! – один из друзей Александра, Леоннат, схватил меня за плечи, а потом оттолкнул так сильно, что я отлетел и упал на спину. – Ты мог его убить! – Ты чертов обманщик, Гефестион! – взвыл Филота, когда Леоннат пнул меня по голени, вне себя от негодования. – Гефестион, это было глупо, – фыркнул Птолемей, – ты мог перерезать ему горло! – Хватит, прекратите это!– Александр, которому Неарх помог подняться на ноги, пробился сквозь сбивающуюся стаю, и, к моему крайнему раздражению, протянул мне руку. Увы, я не мог не принять ее, хотя искушение такое было. – Это был честный бой. Настоящий враг в битве не станет беспокоиться о правилах! Он поднял меня с неожиданной силой. И даже улыбнулся мне. Я увидел, как кровь течет у него по груди, и почувствовал странный спазм в желудке. – Давайте, пусть остальные продолжат, а мы немного посидим, передохнем. Пойдем, Гефестион, у нас есть немного разбавленного водой вина – раздели его со мной…. Он все еще не отпускал мою руку, и по какой-то причине я не мог найти силы выдернуть ее. Мы сели рядом на скамью, молча разделяя мех с вином и наблюдая, как сражаются другие ребята. Я чувствовал, что взгляд Александра переместился на мое лицо, но не захотел повернуться и ответить на него. Послышался его легкий вздох. – Не переживай слишком сильно насчет остальных, – сказал он, наклоняясь ближе ко мне, – это я виноват, им до смерти надоели мои рассказы о тебе… Боюсь, я едва ли говорил о чем-то еще с тех пор, как услышал, что ты возвращаешься… При этих словах я не мог удержаться от того, чтобы взглянуть на него. Он застенчиво улыбнулся, опять краснея. Почему он продолжает говорить такие вещи? Почему он хочет мне понравиться? Я отказывался быть обращенным! Ранее я посчитал, что его товарищи – всего лишь льстецы и приспособленцы, но реакции Леонната и Птолемея были искренними - как минимум, объяснялись искренней заботой. Значит, Александр умел завоевывать сердца и умы. Что ж, ему не достанутся мои. Отец рассказывал мне, как очарователен может быть Александр; очевидно, это как раз и составляло часть процедуры – эти слова, эта манера глядеть на кого-то, как будто он именно этого человека и ожидал. – Я удивлен, что ты помнишь меня, – кисло сказал я, – у тебя теперь так много друзей… – Я не всегда могу выбирать себе друзей, – ответил он с мрачностью. – Меня ты тоже не выбирал. Тогда, как и теперь, наши отцы швырнули нас навстречу друг другу. – А ты бы предпочел, чтобы этого не случилось? Это был мой шанс, мой путь к избавлению. Мне даже не нужно было быть грубым. Я мог просто слепить какую-нибудь историю о том, как мое образование в Афинах заставило меня отвернуться от жизни при дворе и светских амбиций. Я мог просить Александра простить меня. Это было бы концом моего будущего в Македонии, и мой отец, должно быть, порвал бы со мной раз и навсегда, но тогда я бы мог вернуться назад в Афины, к моей обожаемой девушке-служанке и моим настоящим друзьям. Но мне все никак не удавалось подыскать слова. Александр сидел так близко ко мне и смотрел так пристально… Я даже ощущал жар его тела... – Мы должны делать то, что говорят нам наши отцы, – промямлил я, наконец. Александр сжал мою руку. – В таком случае, я очень счастлив, – сказал он. В этот раз свою руку я таки отнял.***
Мы проводили время на тренировочных площадках или в гимнасии, или же на охоте в близлежащих лесах. Меня раздражала необходимость тратить свое время на прихоти Александра, делать все, что он нам предложит. Другим ребятам это было, кажется, безразлично, они выглядели вполне удовлетворенными большую часть времени, хотя некоторых из них я заставал сплетничающими и жалующимися за спиной Александра. Странно, но мне не хотелось добавлять к их жалобам свои. Я говорил себе, что такие люди окажутся опасными союзниками и, возможно, повторят Александру все, что я им скажу. А еще они были лицемерами – я, по крайней мере, не притворялся другом Александра, хотя он, казалось, явно хотел стать моим. И вот это раздражало меня больше всего! Я проводил бессонные ночи, пытаясь осмыслить ситуацию. Он был царевичем, привык к тому, что люди любили его или, во всяком случае, притворялись, что любят. Мое равнодушие могло восприниматься им как вызов. Что ж, он не заполучит меня, мурлыкающим на его коленях, как кошка! Все же ему удалось хоть немного, да вторгнуться в мои мысли. Каждую ночь, истощенный собственным гневом столь же сильно, как и ежедневными физическими нагрузками, я ложился в кровать, закрывал глаза и пытался отдаться мечтам о прекрасной служанке. Можно представить себе мое смертельное унижение, когда я понял, что мне становится все сложнее и сложнее вспоминать ее лицо, но часто вместо него я видел лицо Александра. Образы царевича, раскрасневшегося и запыхавшегося от бега, боя на мечах или борьбы; его серьезное лицо, когда он читает «Илиаду» или труды Ксенофонта; его тело в гимнасии, его сильные, крепкие мускулы, его подвижность и грация, словно в насмешку, преследовали меня, как только я давал свободу воображению. Говорили, что его мать – ведьма. Может, он и сам был немного таким или же попросил мать навести на меня свои чары! И это придавало мне еще большей решимости ненавидеть его.***
– Тебе ведь сейчас не надо возвращаться домой, правда, Тион? – спросил Александр, когда я собрался идти домой после еще одного изнурительного дня, лишь на миг касаясь моей руки. Он бросил свои попытки подержать меня за руку, и еще он перестал называть меня уменьшительным детским именем, по крайней мере, при посторонних, так что я был удивлен его услышать. Нахмурившись, я повернулся к нему. – Домашние будут ожидать меня. – Почему бы не передать им, что ты поужинаешь со мной? Я имею в виду с нами, во дворце? – А зачем? – спросил я, не думая. Можно было почти физически ощутить его смущение. – Ну... ты и я не проводили время вдвоем с тех пор, как ты вернулся…, – промямлил Александр, – я думал, мы могли бы пойти в мои комнаты перед ужином и, возможно, почитать вместе…? Я знаю, что тебе нравится «Илиада»… Сказанное было сущей правдой; я не мог не порисоваться моим знанием поэмы, когда мы обсуждали ее с другими мальчиками. Язык у меня так и чесался сказать «нет», чтобы уж наверняка заслужить его гнев. Ведь именно этого я хотел больше всего – чтобы Александр возненавидел меня в ответ. Я поколебался, пожевал губу, раздумывая, посмею ли я пойти на такое. Раздумывая, сам того не желая, хочу ли я пойти на такое. – Твой отец тоже будет там, – внезапно добавил Александр, – мой отец просил его присоединиться к нам… так что ты будешь не один… Черт! – Отлично, – сказал я, вполне явно продемонстрировав свою неохоту. Несмотря на мой недружелюбный ответ, Александр улыбнулся мне. – Тогда пойдем, – оживленно продолжил он и не смог удержаться от того, чтобы взять меня за руку, – я покажу тебе, где ты сможешь принять ванну и переодеться, и тогда мы немного почитаем, а потом… Он говорил и говорил. И было все сложнее и сложнее не поддаться ему...***
В Афинах я никогда не посещал банкеты. Пестрота и шум собрания в Пелле ошеломили меня. Мой отец позаботился, чтобы я убил моего первого кабана до моего возвращения, так что, хоть я и протестовал против варварской природы этого обычая, у меня имелось полное право возлечь за обедом. Повсюду вокруг меня сновали слуги, танцевали девушки, играли музыканты и рекой текло вино. Мой отец казался вполне своим на этой пирушке, я заметил, что он хорошо знаком со многими ветеранами, которые, как я предположил, относились к гетайрам Филиппа. Не теряя времени, он представил меня царю, который добродушно рассмеялся, сказал мне, что я сильно вырос, и затем отослал прочь с крепким шлепком по заднице, что вызвало, казалось, огорчение Александра и несколько непристойных шуток о свежей молодой крови, на которые отец ответил улыбкой. Во всяком случае, Александр чувствовал себя среди всего этого свободно. Я держался поближе к нему и негодовал на себя за свое смущение, а он был ко мне добр и внимателен, и за это я на него тоже негодовал. Я много ел и продолжал разбавлять и разбавлять вино водой, боясь того, что может случиться, если я потеряю контроль над собой. Александр же продолжал придвигаться ко мне все ближе, разделяя со мной ложе, говорил со мной, легко касался меня. Это смущало, напоминая о той ускользающей четвертой причине, по которой я был вынужден его ненавидеть. В отличие от меня он едва ли вообще разбавлял свое вино водой и мало ел, так что довольно скоро он порядком опьянел. Я наблюдал, как он возбужденно болтает с друзьями, в то время как они задремывали, обнимая друг дружку, и чувствовал необъяснимое раздражение от того, что он дарит им свое внимание. Он меня во все это втянул и теперь он же меня игнорирует! Не то, чтобы мне было не все равно… Может, мне стоило бы начать пить, а потом выкинуть какую-то ужасающе постыдную штуку, например, броситься на шею царю Филиппу... Тогда меня, наконец, отлучили бы от двора. Я внезапно вздрогнул, когда мягкие, теплые руки обняли меня сзади и скользнули на талию. – Дорогой Гефестион, – едва слышно выдохнул мне в ухо Александр, – ты счастлив? Я хочу, чтобы ты был счастлив, ты должен быть счастлив! Чуть не поперхнувшись вином, я почувствовал его влажные, горячие губы на своей щеке. – Ты такой красивый, Гефестион! Пожалуйста, не сердись на меня за то, что я говорю все это… Ты ведь не станешь сердиться на меня? Ты всегда сердишься на меня, всегда, но я не хочу, чтобы так было. Я хочу, чтобы ты любил меня, ведь раньше ты любил меня…, – добавил он жалобно, эхом повторяя слова моего отца. – Я думаю, что ты любил меня…, – он опять поцеловал меня, – милый Гефестион…, – и опять, на этот раз в мочку уха, от чего по мне волной прошла какая-то особая дрожь. – Я полагаю, ты пойдешь домой со своим отцом, – наконец, сказал он, – но я хотел бы, чтобы вместо этого ты остался со мной. Голос царевича упал так, что я едва мог расслышать сказанное, хотя его щека была прижата к моей. – Ты мог бы спать в моей комнате… Нет, не беспокойся, я не дам тебе лечь на полу, как какому-то слуге, ты бы спал в моей кровати… Ты же видел, у меня очень большая кровать…, – Александр ответил на мой смятенный взгляд улыбкой абсолютной наивности. Потом, почувствовав возникшую неловкость, но по-прежнему совершенно не осознавая ее причину, он уткнулся лицом в мое плечо и пробормотал: – Наверное, ты думаешь, что я глупый ребенок… но… я иногда не люблю это… быть одному ночью… Мне снятся плохие сны… Думаю, они не снились бы мне, если б рядом со мной спал ты. И словно чтобы сделать свои пояснения более доходчивыми, он обвился вокруг меня, как змея, устроился у меня на руках и впал в ступор, мурлыча ласковые слова, которые я не мог разобрать. – Гефестион… просыпайся, соня…! Я с ворчанием застонал в знак протеста, не желая, чтобы меня беспокоили. Моя голова удобно разместилась на чем-то мягком и теплом, и кто-то, предположительно, Айтра или мать, нежно пропускал мои волосы сквозь пальцы. – Давай, просыпайся сейчас же, нам давно пора быть дома… Теперь я узнал голос отца. И вспомнил, что обедал во дворце. Что означало: человек, который гладит мои волосы не может быть ни няней, ни моей матерью. А моя голова… …лежала на коленях у Александра. Я резко вскинул голову - Александр просиял мне сверху с сонной нежностью. Не получалось вспомнить, ни как он проснулся, ни как я отключился – возможно, из-за желудка, слишком отягощенного едой, и головы, слишком отягощенной вином. Я быстро огляделся вокруг, готовый к тому, что вся компания смеется надо мной, но оставшиеся либо спали, либо были слишком пьяны или поглощены собой, чтобы обращать на меня внимание; я смог слабо различить царя Филиппа, все еще не слишком пьяного, громко спорящего с человеком, которого я опознал как отца Филоты, Пармениона, и парой других покрытых шрамами старых вояк. Продолжая трясти головой, чтобы хоть как-то прояснить сознание, я услышал слова Александра: «Гефестион хотел бы остаться со мной сегодня…. Правда, Гефестион?». Мой взгляд метнулся к нему, но в ответ его глаза наполнило такое патетически умоляющее выражение, что мой гнев просто не смог разгореться. – Да…. Да, я полагаю, – промычал я, избегая смотреть на отца. – Пожалуйста, позволь ему остаться, дорогой Аминтор! Уже так поздно… – Не вижу причин отказать, Александр, – бодро сказал отец. Он был еще достаточно трезв; как и я, он плохо переносил спиртное и наверняка пил вино сильно разбавленным. Он нежно поднял меня на ноги, поцеловал и сказал: «Спи спокойно, мой милый… Я приеду за тобой утром». Я чувствовал, что ему так и хочется добавить небольшую лекцию об обязанностях и ответственности гостя в царском дворце, но тут подошел слуга, чтобы отвести нас в спальню. Александр болтал всю дорогу. Он, безусловно, все еще был пьян, но я начинал ощущать, как его быстрая, неуемная энергия быстро сжигает летаргию, вызванную вином, оставляя царевича еще более гиперактивным, чем обычно, лишь сняв некоторые барьеры. Меня немного обескуражило, как легко он отдавал приказания; я бы никогда не осмелился командовать Айтрой или любым другим из наших слуг так, как делал это он. Дело было не в том, что он вел себя грубо, нет, но он ожидал повиновения. И если слуги считали его желания в каком бы то ни было смысле необычными, они и виду не подали. Быстро была найдена широкая ночная туника, и меня раздели и уложили в кровать рядом с Александром до того, как я успел опомниться, и, кажется, для всего мира это выглядело так, будто это - наша брачная ночь. Когда слуги ушли и огни потухли, Александр обхватил руками мою талию и уложил голову мне на плечо. Его тело было таким горячим, как будто у него жар, и я просто не мог не обнять его в ответ; и еще я не мог сдержать странную легкую дрожь, пробежавшую по мне, когда услышал его удовлетворенный вздох от того, что я сделал это. Усталость сокрушила меня, и я отбросил в сторону свое полнейшее недоумение тем, как же все происшедшее могло случиться, убеждая себя, что все это – плод алкогольного забытья. Правда, было немного сложнее отбросить в сторону обеспокоенность тем, как много удовольствия это забытье приносило мне... Как только я начал проваливаться в сон, Александр завозился рядом со мной. Я прижал его покрепче, чтобы утихомирить; несколько минут он полежал неподвижно, а потом заерзал опять. Снова я прижал его к себе крепче и в этот раз услышал, как у него вырвался слабый стон. Сонный, я ослабил объятие – и он только начал извиваться еще сильнее. Тогда мне стало понятно, в какую игру он играет: возня была сигналом, чтобы я обнял его покрепче. И он явно наслаждался игрой. Это выглядело так по-детски, что должно было бы вызвать мое раздражение, но неожиданно я нашел такое поведение очаровательным. Слишком сонный, чтобы осознавать, что со мной происходит, я прижался губами к его лбу и шепнул: «Спи уже, Александр…». Наверное, он заснул; в любом случае, я-то уж точно так и сделал.***
– Я туда не вернусь! – кричал я так громко, как только мог, зная, что у отца похмелье. Я ехал домой позади него в глубоком задумчивом молчании, мучимый бурей противоречивых эмоций, которые постепенно аккумулировались и вскипели в гнев. Я был один, когда отец разбудил меня в постели царевича, сказав, что наставник Александра, «проклятый старый ублюдок Леонид», забрал его на рассвете плавать в ледяной воде реки, и я не понял, чувствую ли от этого огорчение или облегчение. – Гефестион, довольно! – зашипел отец, схватившись за голову и игнорируя упреки матери. – Когда уже ты окончательно поймешь своей ослиной головой, что у тебя нет выбора – у нас нет выбора? Кроме того, все между вами идет так хорошо: Александр пригласил тебя прошлым вечером абсолютно по собственной инициативе, никто его не просил, ты явно нравишься ему… – О да, я явно нравлюсь ему! – я был рад, что отец дал мне подходящую возможность возобновить атаку. – Я думаю, что немного слишком сильно нравлюсь ему! Глаза отца зловеще сузились: – Гефестион! – Но ты же видел его вчера вечером! Да он рук от меня не отнимал! И это была не моя идея остаться…, – неожиданно я ощутил укол вины, как будто испачкал что-тот чистое. Возможно, я и не поощрял ласки Александра, но они меня и не отталкивали. И эти ласки были на удивление невинны, даже в постели, я был в том уверен, даже несмотря на его спонтанное предложение. Странно, но я никогда не воспринимал Александра невинным раньше. Когда речь шла о военных делах или беспощадной македонской политике, он казался таким прагматичным, но все же в более личных делах он был еще совсем ребенком – гораздо в большей степени, чем я. Я, может, и не имел реального сексуального опыта, но понимал, что такое эрос, понимал, что я могу захотеть испробовать его. Александр такое чувствовал? Меня брали сомнения. Конечно, если прошлая ночь была чем-то случайным, и он действительно якшался с простыми солдатами так, как то описывали другие мальчики, тогда он не мог быть полностью слеп к мужским искушениям, возможно, ему даже делали предложения определенного рода, царевич там он или нет… И все же Александр казался таким не от мира сего… как будто он не связывал то, что видит, с собой, своим поведением и своим собственным телом. – Я уверен, он не имел в виду ничего такого, Гефестион…, – ответил мой отец, – а даже если и имел… – Даже если имел…? – вступил я с искренним гневом, вспоминая, как он и царь посмеивались над нами двумя, и внезапно воображая отталкивающие сцены, в которых они заключают пари о том, как далеко мы зайдем. – Есть ли вообще хоть что-то, отец, что ты не попросишь меня сделать, чтобы завоевать его благосклонность? Разве ты вообще не думаешь обо мне? – Гефестион, это совсем не то, что я имел в виду! – Именно то как раз ты и имел в виду! Что ж, отлично! Если это все, на что я, по-твоему, годен, я сегодня же отправлюсь к Александру и предложу ему свою задницу! Пощечина, которую он залепил мне, почти свалила меня с ног. Мать вскрикнула, но отец отодвинул ее назад. – Ты ядовитая, высокомерная, злоязыкая дрянь! – прорычал он. – Кто ты такой, чтобы насмехаться над даром богов? То, за что многие понапрасну боролись и унижались, и предлагали свои жизни, тебе досталось безо всяких усилий! Александр любит тебя! У тебя есть благосклонность царевича – царевича, который может стать царем! Единственная разумная вещь, которую ты когда-либо сказал, это то, что я должен был оставить тебя в Македонии, когда мне пришлось возвращаться в Афины! Этот город свел тебя с ума! Что плохого хоть раз сделал тебе Александр? Что сделал тебе я, кроме того, что заботился о твоих интересах? Однажды меня могут убить в кампании, и что тогда ты будешь делать? Благополучие этой семьи будет зависеть от тебя. А у тебя нет ни друзей, ни связей, но есть царевич, будущий царь, который очень скоро научится презирать тебя! Иди! Иди в свою комнату – двигай, вон с глаз моих!!! Я сбежал. Продувшись целый день, в конце концов, я извинился. Даже мне пришлось признать, что мои слова были неуважительными и жестокими, и я почувствовал укол стыда при мысли о том, что Александр мог бы услышать их.***
Теперь я знал, что если намеренно буду провоцировать Александра на резкость, мой отец узнает об этом, и пришлось принять как неизбежность то, что выйти из окружения царевича мне не удастся. Но я и не должен был полюбить его окружение. Я был решительно настроен не любить его. Предположительно, Александр весьма скоро потеряет ко мне интерес, если я буду скучен и неотзывчив; тогда-то я смогу смешаться с толпой и стать всего лишь одним из приспешников. Однако это оказалось делом нелегким. Александр был настойчив в своей симпатии ко мне практически до такой степени, что я стал ощущать, будто за мной ухаживают, и мне становилось все труднее и труднее игнорировать печаль, появляющуюся на его лице, когда я отказывался отвечать на исходящие от него проявления дружбы. Собственно говоря, мне вообще становилось все труднее отказывать ему. Меня преследовали странные сны об Александре; я ловил себя на том, что наблюдаю за ним, за тем, как он двигается, как говорит, как много внимания уделяет другим юношам. С ними он тоже был демонстративен, но очень ловко делал так, что, когда ему хотелось, каждый чувствовал себя желанным, или, наоборот, глубоко задетым его неодобрением. Популярность Александра при дворе и среди солдат отца, казалось, была вызвана искренними чувствами. И ему это далось не так легко, как я думал поначалу. Будучи близок ко двору, я слышал сплетни об охлаждении между его родителями и об их более чем неприватных разногласиях. Я видел, что есть люди, которые ищут его дружбы в корыстных целях, и такие, кто открыто не любит его и действует против него. Александр мог быть избалованным, слишком темпераментным и тщеславным, он принимал себя чересчур всерьез и слишком много воображал о собственных способностях. К сожалению, мать убеждала его в том, что он дитя не Филиппа, но Зевса, и иногда говорили, что царевич верит этому. Но, в конце концов, он был всего лишь юношей, с боем пробивающимся во взрослость точно так же, как и я. Иногда из всех этих аристократических драпировок, дворцовых манер и царственного высокомерия выбиралось и оставалось неукрытым нечто оголенное и болезненно-уязвимое, как улитка, выпавшая из своей раковины. Впервые я увидел эту сторону Александра, когда мы обедали во дворце. Логика и желание вскрыть все его недостатки подсказывали мне, что я должен презирать такого – македонского царевича, осмелившегося показать слабость потому лишь, что он по-детски втюрился в мальчика немного постарше, но ниже по положению. Однако, несмотря на все перечисленные аргументы, я нашел это привлекательным. Такое доверие. Такая вера в меня.***
Мы были на пути к месту встречи с другими товарищами Александра в редкой рощице на границе дворцовой территории. Я уже понемногу начинал чувствовать себя в компании его друзей менее неловко, хотя должен признать, что по-прежнему давал им мало поводов сблизиться со мной. Но все равно, когда Александр придержал меня, пока остальные не увидели нас, и отвел в сторону, усадив на каменную скамью между деревьями, я, к своей ярости, ощутил ту самую легкую дрожь, что и раньше. Он казался взволнованным, потирал руки с такой скоростью и нажимом, что я начал беспокоиться, как бы он случайно не свернул себе пальцы. – Гефестион, – начал он, и середину лба прорезала складка, – могу я… то есть я хотел… как думаешь, ты мог бы… Я безмолвно наблюдал, как его щеки сильно вспыхнули, а глаза забегали, переметываясь на мое лицо и снова в сторону, как только я встречал его взгляд. Он все облизывал и покусывал губы, пока они не стали выглядеть очень влажными, нежными и красными. – Ты… ты бы хотел поцеловать меня? – Что? – пожалуй, я отреагировал резче, чем намеревался. – Нет, нет, я имел в виду… нечто вроде поцелуя примирения. Понимаешь, я думаю, что должен извиниться пред тобой… во всяком случае, кое-кто дразнил меня вчера за то… за то, что я делал за ужином позавчера вечером… Я слишком много выпил и вел себя очень глупо… – Ничего страшного, – ответил я, не задумываясь. – Нет, но… все равно, я хотел показать тебе…, понимаешь…, показать тебе, что… что я сожалею… так что если ты хочешь… хочешь… С внезапной решимостью он распрямил плечи, закрыл глаза и в ожидании закинул голову назад. Мгновение я, онемев, просто глупо глазел на него, в ушах звенели слова отца, а ум разрывало множество противоречивых желаний. Потом я потянулся вперед и легко коснулся своими губами его. Он будто слегка задохнулся и открыл глаза. А потом так нежно улыбнулся мне, что я захотел поцеловать его еще. Боясь дотронуться до него руками, которые внезапно показались слишком большими и неуклюжими, я склонил к нему голову. Он только-только поднял свою в ответ, как мы услышали эхо голосов и шлепанье сандалий по дорожке. Рывком, я вскочил на ноги и зашагал прочь, пока другие мальчики подходили к нам. Он остался, где был, улыбнувшись мне еле заметной, скрытой от других улыбкой, на которую я не ответил. Поцелуй все еще трепетал на моих губах. Я так и не смог забыть о поцелуе. Я не мог освободиться даже от чарующей улыбки, которая за ним последовала. И я не мог, как ни протестовали мои логика и гордость, отрицать, что хотел еще – и того, и другого. Конечно же, я продолжал сражаться против этих чувств, день за днем, ночь за ночью, пока я просто-напросто не устал от борьбы и не был вынужден перейти к размышлениям. Но только я начал принуждать себя пересмотреть свою ненависть к Александру, стало казаться, что Александр начал пересматривать свою любовь ко мне. Он стал вести себя прохладнее и спокойнее в моем обществе и больше не искал возможности прикоснуться ко мне или увлечь меня в сторону. Я бы принял это за попытку вызвать мою ревность, если бы царевич проявлял больше любви к кому-то другому, но нет, он был равно сдержан со всеми ними. Александр казался таким печальным, что я начал по-настоящему жалеть его, и поймал себя на том, что задумываюсь, как могу его утешить. Любые слабые попытки проявить дружелюбие теперь пропадали втуне. Однажды я рискнул обнять Александра без подачи с его стороны; он не отстранился, но выглядел таким угнетенным, что я быстро ретировался.***
Потом однажды утром капризный царевич опять переменился, приветствуя нас широкой улыбкой и сияющими глазами, кипя желанием поделиться новостью. Александр был просто вне себя, рассказывая о том, что именно должно было случиться скоро. Он любил лошадей и переслушал (и пересказал нам) все возможные рассказы о том чудесном животном, которое собирался смотреть его отец. И вот так все мы потащились посмотреть на то, как дикий красивый вороной жеребец с белым пятном в форме головы быка на лбу сбросил с себя царя Филиппа и нескольких гетайров, и послушать, как царь заявил, что это животное – чудовище, и никто не может ездить на нем. Я наблюдал эту сцену с определенным интересом (и даже с неким удовольствием, приправленным чувством вины, когда конь встал на дыбы и сбросил с себя царя), но не более того, пока мой взгляд не упал на Александра. Его лицо сияло, глаза сверкали, щеки порозовели. Он, должно быть, почувствовал, что я смотрю на него, потому что он взглянул на меня и шепнул: «Какое прекрасное животное, Гефестион… И какая же это потеря, они отказываются от него только потому, что не знают, как овладеть им!». Я посмотрел пристальнее, и мне свело живот от растущего чувства беспокойства. Я никогда не видел Александра таким; он казался полностью погруженным в свой собственный мир, зачарованным восхищением. Он был влюблен. Влюблен в этого ужасного коня! - Александр…, – пробормотал я, не уверенный, что именно я хочу сказать, но он не слушал. – Купи его для меня, отец! – вскричал он, заставив меня просто подпрыгнуть. В мгновение ока он оставил меня, умчавшись к царю. – Купи его для меня, я хочу его! Вот оно, Александр наконец-то показал свою истинную сущность. Александр – испорченный щенок, который требует нечто ненужное просто потому, что оно у него перед глазами, и он решил, что хочет это. Я почувствовал, что нахмурился сильнее. И почему я разочарован? Разве я не знал этого раньше? Царь Филипп сначала отмахнулся от сына, настаивая, что никто не может обуздать этого коня, и кроме того, он слишком дорогой. Я отвернулся, не желая смотреть, как царевич будет выставлять себя дураком. Но потом слова Александра заставили меня замереть от ужаса. Я повторил их про себя, чтобы проверить, все ли понял правильно. Царевич предлагал сделать ставку в размере цены коня на хвастливое заявление, что он де сможет обуздать его. Если он проиграет, то заплатит полную цену лошади. Если его ждет успех, Филипп сам купит коня для него. Я расслабился. Глупый маленький выпендрежник, отец никогда не разрешит ему пойти на такой риск! Я даже рассердился на себя – вот ведь действительно начал волноваться за него, да что это со мной? Потом я вполне отчетливо услышал, как Филипп принимает пари, и сердце мое замерло. «Нет!» – услышал я свой вскрик. Я сделал все, что мог, чтобы не дать себе броситься вперед и вмешаться. Что же с ним происходит? Что же происходит с его отцом, со всеми этими зеваками-македонцами? Неужто все полностью сошли с ума? Я видел, как Александр медленно подходит к лошади, что-то нежно шепчет ей. «Нет…, – опять шепнул я, – нет, Александр, нет…». И как раз когда мои ноги начали подкашиваться, я ощутил сильную руку отца, сжавшую мое плечо, и меня прижало к знакомому мускулистому отцовскому телу. – Все в порядке, Гефестион, – сказал он, поглаживая меня по голове. – Нет, – задохнулся я, – останови его, отец, он убьется… Он мог бы воспользоваться возможностью высмеять меня, потребовать, чтобы я пояснил, откуда вдруг взялась такая внезапная забота о ненавистном Александре, но он этого не сделал. Он просто поцеловал меня в лоб и сказал: – Он царевич, Гефестион, он должен учиться идти на риск, на который не пойдут обычные люди. – Но не из-за какой-то глупой лошади, – сглотнул я. – Это не просто какая-то лошадь, – мягко сказал отец, – и Александр знает это. Клянусь Зевсом, смотри, Гефестион, смотри! Очень неохотно, но я все-таки поднял голову. Александр умудрился сесть коню на спину. Одно мгновение он усмехался пораженным наблюдателям, а в следующее он и лошадь уже мчались вдаль. Я снова уткнулся лицом в отца, трясясь от ужаса, уверенный, что меня сейчас стошнит. Теперь конь его сбросит и затопчет в любой момент. Что же со всеми этими идиотами, чему они радуются?! Внезапно я ощутил, что больше не могу это выносить. Вырвавшись из отцовских рук, я слепо унесся прочь. Слышно было, как отец зовет меня, но я не ответил. Довольно! Он может избить меня, уморить голодом, посадить под замок, но я никогда больше не вернусь ко двору! Я ненавидел отца, ненавидел Филиппа и ненавидел Александра! Не знаю, как много времени прошло в тщательно ухоженном восточном садике моей матери, когда послышался стук копыт и мягкое фырканье лошади. Я не захотел поворачиваться, потому что каким-то образом знал, кто это, игнорируя разлившееся от этого знания блаженное чувство облегчения сдавившей мне грудь тяжести. – Тион, – позвал он мягко, но отчетливо, и я инстинктивно полуобернулся, сделав невозможным притворяться дальше, что я не слышал его приближения. Наконец, я двинулся и поднял на него глаза. В это время Александр грациозно соскользнул с крупа вороного, поглаживая его гриву и улыбаясь мне с триумфом и радостью. – Тебе нравится? – спросил он жадно. – Я собираюсь назвать его Буцефалом. Как ты думаешь, ему подойдет это имя? Я не ответил. Меня начинала бить дрожь, и рот наполнялся горькой сухостью... Он слегка нахмурился и продолжил: – Жаль, что ты не остался… Твой отец сказал, тебе сделалось нехорошо, и еще он сказал, что я могу приехать и узнать, все ли в порядке… Я по-прежнему не отвечал. Кожа дышала жаром, зрение слегка затуманилось... – Ты хочешь приласкать его? – предложил Александр беспомощно. – Тион, извини, если я напугал тебя… – Напугал меня? – медленным эхом откликнулся я. – Напугал меня? Почему я должен пугаться из-за такого глупого, испорченного, сумасшедшего маленького варвара, как ты? Полагаю, ты считал себя действительно умным, рискуя свернуть шею ради черного чудовища, ты просто не мог упустить шанс повыпендриваться, правда? – Купи его для меня, отец! – злобно передразнил его я. – Ну конечно, великолепный царевич Александр получает все, что он хочет. Ничего страшного, если он рискует свернуть себе шею из-за этого! Что с тобой не так, почему тебя не заботит, останешься ли ты жив? Неужели ты не понимаешь, что я – я – Аид с тобой, Я знаю, почему ты сделал это?! Потому что ты глупец! Глупец! Глупец, и Я НЕНАВИЖУ ТЕБЯ!». Горячая тошнотворная судорога прошла по телу, когда я выплевывал эти слова, как будто они отравлены – потрясенный, почти сметенный натиском собственной ярости, едва способный понимать, откуда она взялась и почему была смешана с каким-то одуряющим чувством освобождения, как будто внутри моего неистовства было также и облегчение, какое-то странного рода удовлетворение. Александр в безопасности. Александр победил. Александр не выставил себя дураком. И Александр намеренно искал меня, хотел разделить свою победу со мной. Александр заметил, что меня нет. Что ж, было уже слишком поздно размышлять об этих вещах. В конце концов, и при этом совершенно ненамеренно, я преуспел в реализации своего изначального плана. Я видел, как под моим испепеляющим взглядом быстро вздымается и опускается его грудь, видел, как задрожали его руки и сомкнулись в кулаки, видел, как загорелись бешенством его глаза. Теперь он или сразу ускачет прочь и нажалуется на меня своему отцу, или сначала ударит меня. В любом случае, я, наконец, сжег за собой все мосты. Александр потерян для меня, даже если я хотел его. Даже если… Но он не ускакал, и он не ударил меня. Вместо того гнев на его лице внезапно смягчился до потрясения, он посмотрел в сторону, а потом разразился слезами. Отвернувшись, он уткнул лицо в шею вороного, всхлипывая тихо и горько. И сразу моя ярость улетучилась. Я вполне остыл. Внезапно, стоя рядом с ним, я устыдился, почувствовав себя не просто жестоким, но уродливым, глупым, подлым и любящим причинять боль. Это был для Александра день славы, он пришел разделить его со мной, со мной, а я разрушил его. Я вел себя, как мальчишка, которому нравится топить котят и отрывать крылья насекомым. Тот, кто уничтожает невинность; тот, кто портит прекрасное. – Александр, – слабо начал я, делая шаг к нему; он не отвечал мне, сильнее вцепившись в Буцефала, – Але… Тогда он поднял голову, лицо покрасневшее и заплаканное. Не понимая, что делаю, я протянул руки и обнял его. Я был уверен, что он оттолкнет меня, закричит, чтобы я не прикасался к нему. Вместо этого он поразил меня, с готовностью обхватив мою талию, прижавшись щекой к груди и зарыдав еще сильнее. – П-почему ты больше не любишь меня, Т-Т-Тион? – всхлипывая, запинался он. – Ч-что не так? Я был т-так счастлив, когда узнал, что ты возвращаешься, у меня н-никогда не было такого друга, как ты…! – Я… я не ненавижу тебя, Але, – вздохнул я, внезапно осознав, что поглаживаю его волосы так, как раньше меня поглаживал мой отец. – Мне жаль, мне жаль, мне так жаль… Я слышал, как повторяю эти слова снова и снова. Я держал его, и голова моя шла кругом, потому что в то мгновение, когда я услышал, как он скачет ко мне, и испытал тот прилив облегчения, я осознал кое-что – и это осознание стало очевидным для меня, только когда он начал плакать. Я осознал, что именно составляло ту ускользающую от меня четвертую причину, и почему я никак не мог разобраться в ней. Все это было потому, что в действительности я отнюдь не ненавидел Александра. Моя тоска по Афинам, мое очарование девушкой-служанкой, и даже мое сопротивление давлению отца – все, казалось, было частью дымовой завесы, которая укрывала меня от того, чтобы увидеть правду: от того, что с момента, когда отец сказал мне о нашем возвращении в Македонию, я боялся увидеть Александра вновь. Не потому, что я ненавидел его, но потому, что был привязан к нему гораздо глубже, чем когда-либо хотел признать, и боялся, что он отвергнет меня и саму мою привязанность. Ребенком я думал о нем только как о лучшем друге, но сейчас я был почти мужчиной, и природа моей любви стала другой. Я очнулся от своих мыслей, когда почувствовал, как он задвигался в моих руках и отклонился назад, чтобы взглянуть на меня. Внезапно его губы показались такими сочными и красными, а его глаза, опухшие от слез, тем не менее были очень красивы. – Ты правда не ненавидишь меня? – сглотнул он. – Мне так жаль, Але, – повторил я, осмелившись протянуть руку и погладить его щеку, – нет, я не ненавижу тебя, я просто не понимал… Возможно, я все же не такой умный, как ты… – Не понимаю… Я сделал долгий выдох. – Я… думаю… Думаю, я люблю тебя – действительно люблю тебя, – и не успев остановить себя, я склонился и поцеловал его в губы. Он не оттолкнул меня. Я чувствовал, как его руки сомкнулись крепче вокруг меня, и глубоко вдохнул, позволяя своим пальцам зарыться в его светлые кудри, сбежать вниз по шее, на плечи, только в тот момент осознав, как же до боли сильно мне хотелось прикоснуться к нему, и почему его наивные ласки так сильно беспокоили меня. Я поцеловал его в щеку, она ощущалась мягкой и все еще по-мальчишески пухлой, и это было так приятно. Я поцеловал в другую. Опять нашел его рот и поцеловал сильнее, рискнув, наконец, огладить языком его губы. Они слегка раздвинулись, и я скользнул внутрь, но потом почувствовал в нем напряжение и оторвался, закончив поцелуй. Александр неуверенно моргнул на меня, выдавив застенчивую улыбку, но явно ошеломленный. – Прости, – нежно сказал я, пораженный и немного испуганный собственным пылом. – Это то, чего я хотел, – сказал он очень тихо, – я люблю тебя, Тион. Правда в том, что я всегда любил тебя, но… Но он все еще был юн, моложе меня и, как я догадался, только в начале пути реального осознания себя в эросе. – Тебе не надо беспокоиться, – сказал я ему и улыбнулся, улыбнулся от всего сердца, пожалуй, впервые с момента возвращения из Афин. И от этой улыбки его лицо просветлело. – Сначала мы можем снова узнать друг друга, и нам не надо делать ничего, к чему мы не готовы… Я поколебался, все еще пытаясь разобраться в том, что же именно происходит меду нами. – Александр, мне, правда, очень жаль, что я испортил тебе твой великий день, я не имел в виду все те ужасные вещи, которые сказал тебе, я просто… просто я… – Ты испугался за меня, – ласково ответил он, а потом добавил с мечтательным выражением во взгляде, – ты не испортил мой день, Тион, ты сделал его совершенным. Теперь я буду помнить его не только как день, когда я завоевал Буцефала… но и как день, когда я завоевал тебя тоже. Явно собрав мужество, он потянулся и поцеловал меня. Мы крепко обнялись на долгое мгновение, два юноши, захваченных врасплох между страхом и возбуждением, ободряемые объятиями друг друга, хотя мы и были встревожены взаимным желанием. Куда мы отправимся из этой точки? Куда мы должны отправиться? Насколько далеко? Как быстро? У меня не было ответа, но на тот момент меня он и не заботил. Александр и я найдем его вместе. Вместе. Я открыл глаза, взглянул вдаль и отчетливо различил фигуру отца, шагающего по направлению к нам. Я не хотел, чтобы этот миг стал его триумфом, еще не сейчас; я не хотел, чтобы хоть что-либо омрачило момент священного единения с юношей, которого я любил. – Буцефал позволит мне ехать на нем? Я имею в виду, с тобой. – Он сделает все, что я ему скажу, – сказал Александр с чрезвычайной гордостью, и на миг это вызвало во мне всплеск раздражения, но я не смог удержаться от улыбки, когда он добавил, – ведь мы любим друг друга. – Больше, чем ты и я? – игриво потребовал я ответа, когда он помогал мне сесть на коня. – Еще не знаю, – ответил он беззаботно, по моей просьбе направляя коня прочь от моего отца, – вы так похожи… темные, темпераментные, сложные… но и очень красивые. – Гефестион! – услышал я негодующий крик отца. – Подожди…! – А нам не нужно подождать? – спросил Александр, озадаченный моим поведением. – Нет, поехали, – настаивал я, обхватывая руками его талию и крепко держась за него, – пожалуйста… просто продолжай ехать… Александр пустил своего новообретенного коня в галоп, и гневные возгласы моего отца растворились вдали.