Эпитафия

Анна не могла уснуть. Анна думала, и мысли её неизменно возвращались к одному: эта ночь последняя для неё в Москве, а месяц жизни — пожалуй, самый сумасшедший за всю жизнь, безвозвратно ушёл в прошлое. Месяц стыда и счастья, балов, приёмов и знакомств. Месяц самого роскошного общества, навязчивых ухаживаний Вронского и… Кити. Кити, с её румянцем на щеках, светло-русыми кудрями и восторженной улыбкой, с её глазами карими, как будто искрящими радостью при виде её, Анны. Кити, в по-детски розовом платье с пышными юбками, — один-единственный раз видела Анна, как они разметались, и контур изящной ноги будоражил воображение. Да… тогда, на балу, ещё до того как Вронский пригласил её на мазурку — посмеявшись над той, которая ждала от него предложения, — а Анна согласилась почему-то. Мазурка ей запомнилась — но запомнился не танец, а быстрые встречи с Щербацкой, переглядывания и восхищённый взгляд Кити, покоривший сердце, задевший самые тонкие и нежные струны души. Но Анна тогда не понимала. Не понимала, что ей нужно бежать из Москвы, бежать подальше от этого восторженного взгляда, от этих сводящих с ума губ и живых молодых глаз. Не понимала, что не подругу обрела в тот день, а что-то гораздо большее, что-то важное и что-то, что с ней случается впервые. Ей было страшно, стыдно, невыносимо стыдно, но грудь разрывало от нежного чувства, от стремления быть с Кити, слушать Кити, целовать её руки. О большем Анна не смела думать, не смела, и как страшно же ей было, как сильно хотелось согрешить и как боялась она согрешить, и как не хотелось уезжать — даже после ссоры с хозяйкой дома. Конечно же, о них судачили. Иначе быть и не могло — слишком часто появлялись они вместе, слишком влюблённо друг на друга смотрели и, если бы не сплетни, — гораздо позже задумались бы о том, что с ними происходит. И при робкой просьбе Анны остаться ещё хоть на недельку Долли фыркнула и высказала всё презрение, которое копила внутри, которое не хотела показать своей гостье. Она слышала сплетни, она хотела не верить им, но опущенная голова Анны при этом вопросе говорила красноречивее чего угодно. — Как низко же ты пала, Анна? Та, что приехала с целью мирить семейство, теперь сама предаётся греху, греху страшному. Какой счастливой, какой прекрасной, гордой, изумительной казалась она, когда только приехала, а вот теперь она сидит перед Долли с опущенной головой. Соблазнить её сестру — да как можно было додуматься до такого? Ведь Кити ребёнок, такой ребёнок — повелась на неё глупо, даже о женихе, бросившем, думать забыла. Долли было жалко и отвратительно при мысли о такой связи, и она ждала момента, когда эта женщина покинет Москву, ждала возвращения старой Кити. И Анна понимала. Невыносимее всего было чувствовать это всеобщее осуждение, так совпадавшее с её чувством вины, чувством неправильности, так гадко ей было от себя, что хотелось избавиться от собственных мыслей, от собственной любви, сладкой и мучительной, от собственного «Я». Она любила Кити. Она как огня боялась этого слова, любовь, такого весомого, так много говорящего — что ей тот Вронский, сорящий им направо и налево? Разве можно сорить этим словом, разве можно повторять его так часто, только бы получить желаемое, только бы совратить на грех? Она боялась этого слова, потому что оно рану выжигало в сердце, потому что правде в глаза смотреть страшно, сложно, потому что она слепи́т своей порочностью, неправильностью. Она боялась этого слова, потому что не имела право любить, совращать молодую девушку, у которой всё впереди, не имела право бросать на неё тень. — Как низко же ты пала, Анна? — говорила она самой себе, и не могла уже выбраться из этого тягучего дёгтя, из этой вины, обволакивающей, давящей, неподъёмной. Она ворочалась до поздней ночи, ей было тревожно, так тревожно, и не хотелось никуда ехать с утра — не в Петербург, не туда, где не будет Щербацкой с её оптимизмом и блеском юности, с её манерой говорить с лёгким придыханием, едва заметным — только Анна слышала его, только Анну оно восхищало. Сон пришёл под утро — Анна провалилась в его мягкие объятия, Анна забыла себя, забыла это душераздирающее чувство, эту расколотость, и во сне она целовала руки Кити, нагие плечи и белые груди, целовала бёдра и между бёдер. Так мягко и трепетно, как умела, и по телу разливалась нега, когда Кити издавала лёгкий стон и извивалась, а потом в ответ дарила ласки — сначала невесомые, потом всё более настойчивые, и так приятно было ощущать её осторожные руки, так хотелось ещё. Со стоном наслаждения на губах Анна проснулась. Солнце уже запустило в комнату самые ранние, рассветные лучи, освещая измученное лицо, освещая едва заметные скулы. Кити любила эти скулы, любила изящность лица и каре-зелёный цвет глаз, и Анна улыбнулась этой мысли — как ни хотелось ей забыть Щербацкую, как ни хотелось ей, чтоб Щербацкая забыла её — любовь княжны дарила чувство нужности, дарила крылья за спиной и огонёк в сердце — согревала его и топила лёд в глазах. Только княжна превносила что-то трогающее её в самые обыкновенные балы, к которым Анна была так равнодушна, только княжна могла развлечь скуку на душе, только княжна одной улыбкой делала и Анну счастливее. Только княжну Анна не могла покинуть, не могла оставить одну, и сама уезжать не хотела — как можно оставить её, как можно оставить Кити? И на душе было паршиво, на душе скребли кошки, но Анна выкинула все мысли из головы и нервно собиралась в дорогу. Кити пришла к сестре без предупреждения, а Степан Аркадьевич, не удивившись, показал ей дорогу — Кити почти влетела в покои Анны и даже не успела себя одёрнуть: какая уж разница, насколько по-ребячески она выглядит, какое это имеет значение, когда на душе у неё преступление куда более тяжкое? — Анна, прошу вас, не уезжайте, умоляю, — горячо проговорила Кити, опустившись перед ней на колени. — Я должна ехать, Катя, — и Анна твёрдо сжала губы, отвернулась, лишь бы не видеть этого умоляющего взгляда, лишь бы не поддасться искушению идти умолять Долли — не позволит она себе этого, не имеет права, и достоинства у неё и так почти не осталось. — Я люблю вас, я люблю, — лепетали губы Кити и делали ещё больнее, ковыряя раны ножом, кровью Анны упиваясь, и она молчала, оседая на пол, приближаясь своими губами к губам княжны. Расстояние сошло на миллиметры, и так хотелось поцеловать эти лепечущие губы, эти мягкие девичьи губы, и как страшно было — словно случится непоправимое и пути назад не будет. Она остановилась совсем близко и отпрянула, как от змеи, расплакавшись. — Я не могу! Не могу, Кити! Зачем ты пришла? Но княжна не поняла всей её боли, не приняла — слишком больно было ей самой, слишком раздирали её грудь эти чувства, слишком хотелось того поцелуя, украденного Анной в последний момент, — с каких пор она стала такой легкомысленной? Что случилось с той несмелой девчушкой, что случилось с её стыдом и страхом, почему она так стремится к Анне, так ждёт от неё ответной любви, а та уезжает, и Кити ничего, ни-че-го не может сделать? — Я уже ухожу, — бесцветно проговорила она и попятилась к выходу, неуклюже наступая на подол платья. Пурпурного, будь оно неладно. — Я… тоже люблю тебя. — Но дверь уже закрылась за Щербацкой.