Метро закрывается

      Ваня дремлет на эскалаторе, поймав равновесие, и поэтому резкий рывок полотна остановившегося эскалатора едва не заставляет его ссыпаться по лестнице. Кепка от рывка слетает с головы и неспешно укатывается вниз, к платформе. Ваня меланхолично провожает её взглядом, зевает во всю пасть, поворачиваясь обратно, — и резко, со щелчком, смыкает зубы. Впереди нет ничего. Ну, вот буквально ничего, серая дымка, в которую нихуя не хочется лезть, клубится до самого потолка. Эт-то не к добру, как говорил один персонаж. В том плане, что кислота в вискаре, конечно, вещь знакомая и не страшная — знать бы ещё, откуда она в том вискаре взялась, если сам Ваня её туда не клал, — но вот параноидальные приходы от неё лучше пережидать в безопасном месте. Никак не в метро, где и так-то покалечиться — как нехуй делать, а с кислотой параноящий разум с радостью подкинет ещё более стрёмных картинок, чем обычно.       Да ну нахуй, какая ещё кислота. Ты просто заснул на эскалаторе, чувак, и теперь тебя глючит.       Ваня пересчитывает пальцы, перечитывает надписи на ладонях. Пальцев всё ещё десять штук, и выцветшие «сарказм» со «сценарием» никуда не делись.       В голову почему-то лезут страшилки из детства, про крыс-мутантов, законсервированные станции и девочку, которую утянуло под эскалатор. Одни шнурки остались, и те через полгода нашли и вообще на другой станции. Ваня проверяет, крепко ли зашнурованы кроссы. А то и правда утянет — и останутся от тебя, Иван Игоревич, одни шнурки. И те потом в Девяткино вынесет.       …Глюки не глюки, но, кажется, дымка за то время, пока он тупил, придвинулась ближе. Значительно ближе: раньше она не доходила до билборда с жизнерадостной надписью «Всё будет хорошо!» метров десять, а теперь колеблется совсем рядом с ним. Нихуя не к добру. Ладно, если неведомая ёбаная хуйня хочет, чтобы Ваня спустился вниз — кто он такой, чтобы спорить с неведомой ёбаной хуйнёй.       Он сбегает по застывшему эскалатору, наклоняется за своей кепкой — чего добру пропадать — и замирает, вытаращив глаза. «Адмиралтейская» по ночам, очевидно, становится до пизды весёлым местом. Прямо на него с любопытством смотрит склизкое, тошнотоворное зеленовато-серое нечто. Вертикальная лужа. Смотрит вполне определённо, хотя глаз у него нет — а потом поперёк этой вертикальной лужи разъезжается щель, полная тонких игольчатых зубов. Самый стрёмный рот, который Ване доводилось видеть. И тогда становится страшно. Не так, как в детстве, когда родителей долго нет дома, а в квартире темнеет и длинные тени тянутся. Как в юности, когда у весёлого парня, попросившего закурить в тёмном переулке, оказывается с собой нож. Холодно в солнечном сплетении и ещё немного весело.       — Извини, приятель, не хотел мешать вашему празднику! — говорит Ваня — и даёт дёру до ближайшей колонны: единственного, что осталось неизменным в окружающей вакханалии. Рельсы дрожат и изгибаются. Со стен, увитых проводами (откуда тут, нахрен, провода?!), стекают длинные жгуты, похожие на змей — и тут же растворяются в воздухе, искря и потрескивая. По платформе же курсируют твари, похожие на человека больше, чем то ходячее болото, увиденное Ваней первым, но оттого лишь более стрёмные, изломанные и будто сошедшие с картин обкурившихся напрочь кубофутуристов.       Ваня охуевающе курит, забившись под колонну, кажущуюся сейчас единственным реальным фрагментом настоящего мира, то принимается крутить в руках дохлый телефон, пытаясь поймать сеть, то нервно стучит пальцами по коленям, пытаясь решить, куда двигаться — и надо ли двигаться вообще, а то, может, начертить круг мелом и сидеть до утра, не рыпаясь, — и упускает момент, когда расплывающиеся образы на периферии зрения сменяются тёмным пятном — а потом его берут за шкирку и бесцеремонно вздёргивают на ноги.       — Какие живые люди в наших-то краях!       Неожиданный знакомец смотрит ему прямо в глаза — потому что они с Ваней одного роста. К его лицу — если у него, конечно, вообще есть лицо, — будто приросла чёрная маска — и Ваня узнаёт ее. Это его собственная маска, старая, туровая, знакомая до последней царапины и проёбанная то ли в Казани, то ли в Новосибирске. Если бы Ваня не пялился так обречённо в глаза внезапному «привету из прошлого», то, возможно, обнаружил бы у него на ногах свои кроссовки, а на теле татуировки, которые сам Евстигнеев когда-то хотел набить, да что-то то времени не было, то более крутые идеи попадались, а то вообще забывалось.       — Что, брат, заблудился? Опять шароёбился где не следовало? — говорит существо, похожее на Ваню, но точно им не являющееся, голосом, который Ване тоже знаком. Потому что это его голос, искажённый настройками майка, то срывающийся в фальцет, то уходящий в глубокие хриплые басы. — Пойдём, выведу по старой дружбе.       Не ходи, Ванечка, с незнакомцами гулять, говорила мама, не ходи.       — Будешь думать — вообще отсюда никогда не выйдешь. Хочешь домой, Ванечка? Мне-то ничего, я здесь свой! — говорит Охра — и протягивает руку, с которой капают густые чёрные капли.       Ебаные глюки. Ебаные, ебаные, отвратительно ебаные глюки.       Евстигнеев недоверчиво берётся за протянутую ладонь с когтистыми пальцами, измазанную то ли мазутом, то ли ещё какой гадостью, — и распахивает глаза, едва не зашипев от боли, когда когти немедленно впиваются в тыльную сторону ладони, легко пробивая кожу. Ещё и скребутся в ранках.       — А ты думал, я тебя за просто так поведу? Забесплатно ведь не доведу же! — Ваня практически слышит, как трещит пластик маски, когда светящиеся зубы складываются в ещё более глумливую ухмылку. — Ты глаза-то лучше закрой.       Конечно, Рудбой глаза открывает: кто бы он был, чтоб за нехуй делать слушать всяких мудаков в своей же маске. Охра, крепко ухвативший его за руку, идёт впереди, прикрывая Ваню, той разболтанной «концертной» походкой, которую сам Ваня так долго отрабатывал — только ещё более доведённой до абсурда. Так двигаться может только человек, у которого на самом деле сломаны все кости.       Мимо них по узкому коридорчику, чем-то напоминающему переход с Техноложки, деловитой цепочкой шествуют… хаттифнатты? Нет, серьёзно, если Туве Янссон снились кошмары, то они, наверное, так и выглядели. Как мелкие, по колено ростом, вытянутые… плотные столбики пара? Надутые презервативы, наполненные дымом, только еще и с бессмысленными глазками? На этом моменте воображение Вани окончательно уходит на перекур — и он, конечно же, немедленно встречается глазами с одним из… ну, пусть это всё-таки будут хаттифнатты. По цепочке немедленно пробегает лёгкое волнение, хаттифнатты сбиваются с ритма… а потом Охра мгновенно оказывается рядом, вжимает Ваню лицом в стену, едва не сломав ему нос, и давит на уши обеими руками.       Сколько они так стоят — Ване неизвестно. Может, минуту, а может, три часа. Когда Охра отпускает его, Ваня оборачивается, поднимает непонимающие испуганные глаза — и тут же пропускает хлёсткую когтистую пощёчину.       — Ещё раз глаза откроешь — и я тебя сам сожру, хоть не так больно подыхать. Понял меня, сука? — сообщает Охра так спокойно, что Ваня как-то сразу понимает: сожрёт. И ещё понимает, что нихуя это не бэд-трип. Даже самые стрёмные галюны его никогда по щекам не били. Кожа на щеке саднит, будто слабым раствором кислоты обдали. Ладонь, за которую его вёл Охра, он вообще не чувствует — и предпочитает не смотреть, что там с ней происходит. Меньше знаешь — крепче спишь.       — Понял, понял. Ты меня наружу-то отведёшь или прям здесь жрать будешь? — спрашивает он, сам больше храбрясь, и протягивает руку.       — И что, в метро ночью тебя все захавать хотят? Прям совсем все-все? — спрашивает через некоторое время Ваня, которому решительно скучно бродить в темноте, ориентируясь только на ведущую его руку. — Ну пиздец! Я в метро четыре года не заходил — так и ещё заходить не буду, нахуй надо вообще.       — Не заходи, не заходи, — соглашается Охра, и в неестественном голосе больше почему-то нет глумливой кровожадной насмешки. — А вообще-то местное население мирное. Если на них не смотреть. Они к вам привыкли, но взглядов очень не любят.       — А то, стрёмное такое, на ожившее болото похожее… — не унимается Ваня, обнаружив в себе скрытые задатки натуралиста-исследователя…       — И ты его испугался? — сам Рудбой никогда не заходил в экспериментах с тональностью голоса так далеко, но, очевидно, его смех, протащенный через микрофон, звучит так. Пиздец инфернально. — Он же безобидный. В час-пик в давке может подошву откусить или упавшие наушники зажевать.       Ещё через несколько минут — а может и часов — прогулок вслепую Охра неожиданно останавливается, так резко, что Ваня едва не утыкается ему в спину.       — Чего стоим? — спрашивает он с нервным смешком, так и не открывая глаз.       — Поезд ждём. — кратко бросает Охра, продолжая держать его за руку.       — Поезд?! Какой ещё поезд? Технический, что ли?       — Нет. Всё равно не поймёшь. Если человеческим языком, то это вообще не поезд. — говорит Охра и больше не даёт никаких комментариев.       Действительно — буквально через минуту ожидания Ваню обдаёт сквозняком, предшествующим приходу поезда, вот только звуков, которые должен издавать нормальный состав, он не слышит. Охра тянет его за руку — и подхватывает, когда Ванина нога едва не проваливается… куда?       — Стой тихо, дыши медленно и неглубоко. Держись за меня. Если здесь глаза откроешь — я не то что тебя сожрать не успею, мне и костей поглодать не достанется.       И исчезает — а в затылок Ване принимаются неровно дышать, постоянно меняя частоту: будто владелец дыхания сам не может определиться, достаточно ли он большое животное. И животное ли вообще.       Продолжая дышать медленно и неглубоко, Ваня бормочет сквозь зубы:       — А то, что меня нюхают, это нормально? Или мне сейчас позвоночник отгрызут?       — Нормально, — вопреки опасениям, Охра никуда не делся, голос звучит совсем близко. — Ты живой, ты им интересен. Дыши, не двигайся.       Охуеть. Как будто вышел погулять и соседа с бультерьером встретил. Причем бультерьер без поводка, а хозяин и сам не прочь тебе позвоночник отгрызть.       — Я людей не ем! — цедит Охра в ухо на редкость противным голосом, будто в неисправный микрофон с писком и присвистом. — Иначе у вас на каждом концерте было бы весело и кроваво. А у вас за все шесть лет у фанатов максимум кровь носом шла. Ну, может, ногу кто-нибудь сломал, — но это без моей помощи.       Ага, людей не ест, а мысли читает запросто.       Ваня начинает считать станции: чем бы ни был бесшумный невидимый поезд, ходит он по тем же рельсам, что и настоящий, а значит, должен приходить на настоящие станции… Быстро бросает. Во-первых, для того, чтобы знать, куда ты приедешь, нужно знать, откуда ты выехал — и вот с этим у него уже проблемы. А во-вторых… за то время, что они находятся внутри, поезд не сделал ни одной остановки. В Питере тупо нет перегонов такой длины.       — Сейчас выходим, — прерывает Охра его вычисления, — Ты только за поручень не берись. — а затем издаёт звук такой эмоциональной окраски, что сразу становится ясно: поручнем, каким его привык видеть Евстигнеев, этот «поручень» точно не является.       Они идут ещё долго. Поднимаются по лестницам, спускаются, кружат по станциям… Однажды Ване даже слышится шум станции в час-пик, наполненный голосами людей и звуками подходящего к платформе поезда, такой привычный и знакомый посреди этого ёбаного нигде — но Охра хватает его, уже метнувшегося в сторону знакомых звуков, за шкирку, говорит резко, высоким, даже испуганным голосом:        — Не слушай. Нет тут никаких людей. Кроме тебя. Вот тебя он и подманивает. Давай, двигай за мной. Недолго осталось.       Охра ещё несколько минут водит его запутанными маршрутами — Ваня нихуя не уверен, но, кажется, последние минуты две они ходили по кругу — а потом останавливается:        — Всё. Дошли. Открывай глаза, уже можно.       Перед глазами — знакомый вестибюль Пушкинской, белоснежные своды, тяжёлые двери. И правда — дошли. Ваня едва не кидается на шею своему проводнику — но вовремя останавливается, вспомнив кислотные ожоги, которые оставляют прикосновения Охры.       И уже перед самым выходом на улицу — Ваня уже слышит отдалённый мирный шум засыпающего Питера — Охра внезапно придерживает его за плечо и говорит почти заискивающе:       — Вань, по старой дружбе… мне бы кроссовки не помешали. Ты моё лицо больше не надеваешь, без него у тебя вещей не утащить. Третий год в одних и тех же — а они у нас долго не живут.       Ваня недоумевающе смотрит вниз — и едва не заходится истерическим смехом, рассмотрев стоптанные, прожженные чем-то вроде кислоты, но определённо свои собственные кроссовки. Правый, с наполовину отвалившейся подошвой, старательно замотан весёленькой синей изолентой.       — Да как нехуй делать, родной! — отвечает Евстигнеев, уже наклоняясь вниз головой и расшнуровывая кроссы. Чего не сделаешь для такого приятного проводника.       Ваня выходит под холодный ночной дождь, оглядывается на закрытые двери станции в последний раз. Закуривает, прикрывая сигарету сложенной ладонью, зябко поджимает ноги в моментально промокших носках. С утра надо будет собрать пакет старых шмоток — и оставить у входа на Пушкинскую.