Объясни, что из всех, кто обязан уйти отсюда подходящий изгой — это только моя печаль. И ударь меня правдой, разрежь меня светом, давай. Что я видел, помимо своих отражений и трещин? Я уже опоздал различать настоящие вещи, только город не мой, не спешащий ко мне трамвай. Передай мне как ярки счастливые на мостовых, ярче всех фонарей и правдивей моих обличий. И хоть раз мне соври, что я чуточку им идентичен, хоть немного похож на них. Дарья Соль
Пулково встречает шумом самолётов, гулом голосов и объявлениями на китайском. Аэропорт светлый и просторный, в нём много воздуха и пространства, и Сергей его любит, наверное, больше всех трёх московских вместе взятых. Душная, жаркая родная Москва с плавящимся под каким-то злым августовским солнцем асфальтом остаётся позади вместе со всей остальной жизнью. Серёже по крайней мере в это хочется верить. В Петербурге жемчужно-серое северное небо и изумрудно-зелёная трава на пулковских высотах. Перед глазами у Апостола яростное лицо отца и поджатые губы матери в момент, когда он говорит им, что через три часа улетает в Петербург навсегда, желая прожить собственную жизнь не на благо отцовской компании, а просто для себя. Переводиться после второго курса в город, где у тебя только одна знакомая душа — страшно, но жить и понимать, что все решения за тебя принимаются кем-то другим — ещё страшнее. У Сергея через два дня, вообще-то свадьба на "удачной партии" Ане Бельской, а ещё через четыре — начало третьего курса. Он рад, что два года назад поступил туда, куда хотел сам; что сохранил все планы в тайне сейчас и что во время учёбы успел накопить и на билеты, и на жизнь в чужом городе. От отца ожидаемо прилетает скупое "ты мне больше не сын" и "ни копейки больше не получишь". Серёжа хмыкает — а новая информация будет — и пишет Паше, что прилетает сегодня. Тот отвечает ему смайликом и предлагает встретиться завтра в общаге и обещает "кое с кем" познакомить. С Пестелем они дружат сколько себя помнят, наверное. Вот только Пашенька мальчик более дерзкий и сообразительный. Он сделал родителям ручкой уже в конце одиннадцатого класса, подав документы в Петербургский государственный и послав нахер военное училище, собрал вещи и ускакал, извинившись перед Серёжей и хлопнув того по плечу. Сейчас по плану у Муравьёва общага и универ для полной проверки всех документов и получения студенческого, потом — Петербург. Любовь к этому городу Серёжа хранил в сердце уже долгие пять лет, но сейчас она рвалась наружу песней и сил её сдерживать уже совсем не было. Тут, в мёртвом и жестоком городе на костях и болотах, Сергею даже дышалось иррационально легче, а взгляд сам устремлялся ввысь. Здесь ему хотелось жить, а не просто существовать впервые за очень долгое время. Он обходит всю Петроградку, сидит на Стрелке, а потом уходит в центр, на Невский — всегда живой и всегда гудящий сотнями голосов на разных языках и наречиях. Добирается к вечеру до Рубинштейна и заходит в небольшую кофейню с подозрительно высокими оценками и приятными отзывами. Заходит и цепляется взглядом за светловолосого баристу за стойкой. Тот держится с каким-то аристократическим достоинством, двигается плавно и невесомо скользит взглядом будто бы сквозь посетителей, слушает двух девушек перед Сергеем, строящих глаза изо всех сил, с вежливой обходительностью. Не слишком наигранной, но достаточной для того, чтобы влюбить в себя ещё сильнее. У него чуть кривая челюсть, волнистые светлые волосы и тёмные насмешливые глаза. Сам он высокий, бледный и как-то совмещающий в себе плавность и уго́льность. По-петербургски красивый. Не портят даже усы, на ком-то другом выглядевшие бы совершенно по-дурацки. Сергей подмечает про себя, что если кофе окажется так же хорош, как он прочитал, то нужно будет бывать тут почаще. Так, чисто из чувства благодарности за хорошую работу и любви к искусству. Когда очередь доходит до Муравьева, молодой человек чуть щурит на него свои насмешливо-холодные глаза, улыбается светлее, склоняет голову к плечу в каком-то птичьем жесте и смотрит куда более осмысленно и заинтересованно, и не сквозь. Серёжа слышал по дискавери, что так обычно делают хищники. — Добрый вечер. Вам что-нибудь подсказать или уже определились? — на небольшом чёрном бейдже резким угловатым почерком написано "Мишель". Красиво. — Будьте добры Айриш, с собой. — Для кого подписать? Серёжа думает пару секунд, вновь смотрит на бейдж и отвечает тоже чуть насмешливо: — Для Сержа. В глазах у баристы появляются искорки смеха, и улыбается он уже совершенно очаровательно: — Будет сделано. Через несколько минут Сергей получает картонный стакан со своим кофе и видит аккуратно высыпанное шоколадом сердце на пенке, усмехается, смотря в сторону принимающего заказы парня, и уходит. Мишель за стойкой взгляда на него больше так и не поднимает. В общежитие Апостол возвращается ближе к вечеру, уставший, но полный каких-то новых сил одновременно. Молится всем студенческим богам, чтобы к нему так никого и не подселили, и начинает разбирать вещи. К полуночи в его дверь стучится Паша, порывисто и крепко обнимает, как умеет только он один, тащит к себе в комнату, из которой, кажется, выгнал соседа. Полночи проходит за разговорами и рассказами, и Пестель выглядит лампочкой, начищенной до блеска и включенной в сеть, так рад. Рассказывает понемногу про своих друзей, хотя друзей у Паши, конечно, половина города, но упоминает он только самых близких. Все оказываются одногодками, но с разных факультетов. Один только, Миша, уже брал академ на год и в этом году восстановился в универе. Пестель говорит, что завтра они все собираются и можно как раз познакомиться, договаривается с Сергеем уйти в в половину пятого из общежития, вновь радостно обнимает и желает доброй ночи. Возвращается Муравьёв к себе где-то к четырём утра, сразу ложится спать. Спит спокойно в первый раз за три месяца.***
Уже днём, идя за Пашей по небольшим и тихим улицам, ловит ощущение дежавю от повторения собственного маршрута. В начале Рубинштейна его интуиция начинает подозревать неладное, но Сергей её упорно игнорирует. Красная кнопка тревоги вновь включается у дверей вчерашней кофейни, которые Пестель уверенно распахивает. Окончательно система даёт сбой, когда Паша у стойкий абсолютно по-дружески жмёт руку вчерашнему Мишелю. Сергей моргает, бариста моргает тоже. Паша на фоне щёлкает пальцами: — Серёж, это Миша, Миша, это Серёжа, я всем всё рассказывал, повторяться не будем. Бестужев-Рюмин, Муравьёв-Апостол, вы нашли друг друга, жертвы двойных фамилий. Миша снова чуть насмешливо улыбается и жмёт Сергею руку, пальцы у него оказываются сильные и прохладные. Апостол вместе с Пашей падают за стойку сбоку, Бестужев берёт какое-то полотенце и смахивает им просыпанный кофе. — Ты когда смену закрываешь? — интересуется Пестель. — Через пятнадцать минут. — Отлично, эти должны успеть. Мишань, а ты на всех Сергеев так смотришь? — зубоскалит Паша. Миша отвлекается от меланхоличного протирания стойки под кофе-машиной, поднимает спокойные насмешливые глаза на Пестеля и с лёгкой улыбкой выдаёт: "Пiшов нахуй". Почему-то на украинском. После чего возвращается к своему занятию. Паша притворно обиженно поджимает губы, а Серёжа только усмехается. Миша ему совершенно точно нравится, он и не может не нравится, наверное: спокойный, насмешливый, уверенный в себе и какой-то иррационально стойкий. Сергей был уверен, что половина постоянных посетителей приходит сюда явно не за прекрасным кофе. Не только за ним, по крайней мере. Бестужев как бы между делом спрашивает, не сильно отвлекаясь, впрочем, от своего занятия: — Тебе что сделать? За счёт заведения и в честь знакомства. Или как в прошлый раз? — и дёргает легко уголком губ в намёке на улыбку, поднимая голову от стойки. А ещё подмигивает чёрт. — Ты быстрее соображай, он редко такой добрый бывает, лови момент и отмечай красным в календарике. Апостолу кажется, что Миша сейчас развернётся в сторону ехидного Павла и повторит уже сказанное ранее предложение на украинском, но этого не происходит. Щурящийся и всё ещё чуть насмешливый бариста выжидающе смотрит на него. — Давай флэт без сахара, — зеркалит его полуулыбку и тоже щурит глаза. Миша кивает, и через пару минут перед Апостолом стоит картонный стаканчик с кофе. Бариста за стойкой выглядит как-то иррационально органично, его работа ему нравится, и это заметно буквально по всему: по аккуратно расставленным стеклянным бутылкам с сиропами, на каждой из которых приклеен зелёный стикер с острым мелким Бестужевским почерком, по плавным отработанным движениям, по горящим глазам и спокойно-мирному лицу. Он будто не над кофемашиной колдует и вырисовывает узоры на молочной пенке в чашках, а танцует — так легко и тихо перемещается, не совершая ни одного лишнего движения. Выглядит завораживающе. Люди, занимающиеся любимым делом, привлекают к себе внимание всегда, а если они ещё и по жизни выглядят как Миша, то у окружающих просто не остаётся ни единого шанса не засмотреться. Он даже приготовление паршивого нескафе 3в1 из пакета превратит в произведение искусства, думает Серёжа, и ему немного смешно от собственных мыслей. Пьянящий воздух свободы, что ли, так действует. — И что, в этот раз даже без сердца на пенке, — вскидывает брови Апостол, глядя на стакан. — Ну если ты настаиваешь, то сейчас самолично высыплю корицей или нарисую на салфетке в качестве компенсации. Оба легко посмеиваются — Сергей шуршаще, Миша довольно звонко — а на фоне умирает от смеси умиления и сарказма один конкретный Паша Пестель. Он ухмыляется, светит своей белозубой улыбкой, ослепляя, кажется, двух девушек с другого конца стойки и ещё примерно половину планеты — ну девушек точно — и только открывает рот, чтобы выдать нечто умопомрачительно смешное, но получает два синхронно вскинутых средних пальца. Это смешит его ещё сильнее. — Ну вы точно нашли друг друга, по-моему. Сергей придвигает кофе ближе к себе и возвращается мыслями к Бестужеву: они видятся второй раз в жизни, но Миша ему с каждой минутой нравится всё больше, он из тех людей, чьё обаяние действует безотказно на каждого, кто находится в радиусе минимум ста метров. Сергей по себе знает, как это всё работает, поэтому думает, что они сойдутся. Дверь открывается, прерывая ход мыслей, и вошедший крепкий светловолосый парень направляется сразу в сторону комнаты для стаффа — сменщик, понимает Сергей. Миша всё так же занимается оттиранием стойки от несуществующих пятен. Как он в ней до сих пор не отражается, весь такой прекрасный и удивительный — загадка для человечества. Второй бариста — на бейдже значится Михаил — они специально или да — выходит из подсобки довольно быстро. Бестужев кивает ему в знак приветствия и кидает полотенце, которым всё это время протирал стойку — тоже в знак приветствия, очевидно. Форменный фартук он снимает по пути до двери с табличкой Стафф онли, от неё уже салютует Паше с Сергеем снятым бейджем и скрывается в раздевалке. Пестель недовольно смотрит на часы, выстукивая пальцами по столешнице какой-то рваный ритм. Второй бариста принимает заказы у новых посетителей, кофейня становится наполнена тихим гулом голосов, писком терминала и гудением кофемашины, слышен шум машин с улицы; на небе собираются рваные облака. Через открытые окна внутрь пробирается запах озона и сырости, зажигаются гирлянды в небольшом баре в конце улицы, людей снаружи становится только больше. Город ловит последние отзвуки летней свободы и беспечности, готовясь вновь стать строже и сдержаннее с приходом осени. Миши нет — Сергей смотрит вокруг. Взгляд цепляется за невысокого парня снаружи, машущего рукой. Паша сзади поднимается, наконец, со своего места, говорит: "Пойдём, Мишель догонит" — и направляется к выходу. Выходят вместе: Апостол со стаканчиком недопитого кофе, Пестель — с недовольным лицом. — Кондраш, кому из вас двоих часы подарить? Ты скажи, я к новому году подготовлюсь, — очень по-пестелевски. Кондратий мягко и дружелюбно улыбается Сергею и протягивает руку, полностью игнорируя существование Паши в этом мире. — Сергей. — Паша рассказывал, очень приятно. В их сторону двигаются ещё двое парней, а из кафе появляется Бестужев с рюкзаком и толстовкой в руках. Ростом он оказывается с Серёжу, только создаётся ощущение, что он будто длиннее, что ли. Муравьёв знакомится с Трубецким и Каховским, все вместе отправляются к Кондратию. Ему нравится, что в том водовороте событий, который всегда умел создавать вокруг себя Паша, ему некогда задумываться о том, правильное решение ли он принял, когда сбежал, оставив за плечами всю, абсолютно всю привычную жизнь, кинувшись в неизвестность. Тут у Апостола не было пока ещё ничего, а Петербург город сложный и принимающий далеко не каждого. Чужих он перемалывает и выплёвывает, давит своим имперским величием, серыми гранитными набережными и злой болезненностью природы, остаётся навсегда гордым и неприступным Санкт, возвышенным и монументальным, не позволив увидеть в своих гранитно-болотных глазах Петербург, живой и дышащий, немного прохладный, но красивый и родной до невозможности, непарадный и неидеальный, с затёртым лоском в старых парадных Петроградки и осыпающимися от старости фасадами не в Центре для всех, а во дворах, что скрыты от глаз постороннего и чужого, танцующий на крышах с бутылкой в руках и дышащий жадно воздухом финского. Чужому в этом городе даже спальные районы будут казаться куда более уродливыми и жуткими лабиринтами, чем в любом другом месте. Петербург на Москву не похож ни капли, и это хорошо. Родной город Серёжа не любит. Вернее, любит, но ретроспективно: обрывками детских воспоминаний из простой и счастливой жизни. Любит запахом хвои и мандаринов зимой, лыжной мази и маминого парафина, любит перезвоном родных голосов и криков того же Пестеля, зовущего на улицу в далёком детстве. Он любит её знойным летом, наполненную пением птиц и стрекотанием насекомых в городских парках. Любит её моментами простого счастья, которого он не видел в ней уже много лет. Москва богатая и роскошная для одних и бедная и обшарпанная для других. Москва слишком. Сергей осознаёт, что не дышал так глубоко и спокойно много лет, а тут за неполных три дня научился будто этому вновь. Но Москва своя и привычная, а здесь новая жизнь, которая неизвестно что готовит, и от этого страшно. Неизвестность смеётся над маленьким Серёжей, разрушившим самолично свои оковы-опоры и ждущим чего-то в пустом и новом мире. Муравьёв оглядывается вокруг, стряхивая ненужные сейчас мысли: его окружают умные новые люди, тепло принявшие к себе, совсем его не зная. Он идёт рядом с Трубецким, рассказывая о себе и видя в другом Сергее действительно заинтересованного собеседника, он сам слушает про каждого из ребят, но теперь уже не от привычно-взрывного Пестеля, а от более мягкого Сергея. Вся компания заходит в метро на Маяковской — Рылеев живёт в конце зелёной ветки. До квартиры доходят быстро, там их ждёт смешливый Женя Оболенский. У Рылеева сидят долго, много говорят и не меньше пьют. Сергей думает, что начало хорошее. Ему нравится неугомонный, пылкий и добрый Кондратий, нравится ответственный, открытый и внимательный к друзьям строгий Трубецкой, нравится скромный и вдумчивый Каховский, нравится шутящий и искристо-весёлый Оболенский. Ему нравится и Миша. Миша отчего-то непонятно какой, дать ему чёткой характеристики у разбирающегося в людях Муравьёва всё никак не выходит. Слишком неполно получается. Бестужев не замкнутый, но закрытый чуть сильнее остальных, на его фоне даже аристократичный Трубецкой кажется проще и понятнее. Они все много говорят: друг с другом, друг о друге и ещё о полусотне вещей. Обсуждают факультеты и сам универ, сравнивают с великим и ужасным мгу, смеются, потом снова пьют. Выясняется, что Рылеев, пишет стихи и учиться на филфаке, Трубецкой — на клинической психологии, Петя с Женей оба на историческом, про пестелевский эконом знают все, а Миша внезапно оказывается с сережиного факультета — родимая фундаментальная информатика машет ручкой. Пестель, услышав впервые за два года полное название факультета Апостола, начинает смеяться и говорит, что только они с Рюминым могли выбрать такую ебанутую специальность, очень в их духе, мир прахом и земля пуховиком, господа, с таким жизненным выбором. Все смеются, Сергей трёт переносицу, не выдерживая подобных совпадений, а Миша скалится с другой стороны дивана. Он оказывается чуть саркастичным и очень начитанным, любящим искусство не меньше программных кодов и знающим практически в идеале английский и французский. Диалог льётся у них легко, словно река. От информационной безопасности переходят к обсуждению кино, потом — к инди-новеллами для залипания на несколько часов, от мемов и альтернативной русской музыки их кидает к обсуждению нынешней России, дальше — к её же истории. Иногда оба переходят на французский — Серёжа тоже сдавал на сертификат в конце школы, поэтому понимает всё прекрасно. Ближе к концу вечера обсуждение заворачивает в сторону усов Бестужева и Каховского, но Рылеев тему обрывает быстрее, чем Паша успевает принять решение пошутить. Муравьеву хорошо и спокойно, как давно не было, хоть на периферии сознанию и зудят воспоминания и сожаления. Апостолу так и не удаётся определить для себя, какой же всё таки Миша, но разговаривают они так, будто знакомы всю жизнь. Он отмечает только, что сквозь, утрированные оскалы в сторону Пестеля, лёгкие улыбки и переливы густого смеха сквозит какая-то невысказанная печаль. Смех кажется искренним, но каким-то абсурдно ненастоящим. Это озадачивает. Расходятся поздно, на улице сыро и довольно зябко — последствия прошедшего дождя и предвестники осени. К метро идут впятером — Трубецкой остаётся за спиной Рылеева, пока тот закрывает за всеми дверь под многозначительное "оооо" от Жени и Паши. Сергей жалеет о дневном решении уйти в футболке и отмечает в голове для себя на будущее, что к петербургской погоде нужно приспособиться и побыстрее. Оборачивается на негромкое "Серж", и в лицо ему тут же прилетает чёрная толстовка Бестужева, которую тот держал в руках у дверей кофейни. У Миши ещё прослеживается явная любовь к тому, чтобы кидаться вещами, не предупредив об этом мишень. Муравьёв приподнимает брови в немом вопросе, держа вещь в руках. Миша только пожимает плечами и спокойно говорит: — Если живёшь с Пашей в одном блоке, то от метро до него ебашить неплохо так, а ты сейчас — несчастная жертва доверия к переменчивой питерской погоде, — и отворачивается, забирая у Каховского зажигалку и закуривая, показав Серёже, что дополнений к объяснению не будет. Сам он в джинсовке и проблем по этому поводу из-за холода явно не испытывает. Пестель слева журчит что-то про коменду и способы пробраться в общагу, Женя смеётся от какой-то шутки Каховского, а Миша впереди молча курит. Сергей мигает и надевает толстовку, решив, что отказываться глупо, и сразу же оказывается окутан горьковатым запахом кофе и чего-то, неуловимого, морозно-зимнего. Он хмыкает — Мише подходит. У метро Бестужев салютует всей компании ладонью, кидает, что Серёжа может вернуть толстовку когда-нибудь потом и исчезает в ночи ловить маршрутку, потому что "фиолетовая с зелёной не пересекается, удобно стильно модно молодёжно". Внутри пусто и гулко: туристы разбрелись по отелям, местные — по барам или домам, опционально. Зелёная ветка радует глаза новенькими вагонами и тишиной. Ехать недолго, до общаги идут пешком. Улыбчивый и пьяный Паша остаётся у себя на третьем, мило ворковать с невысокой шатенкой, преодолевая все трудности русского языка под тремя бутылками шампанского и пивом с упорством, достойным героя. Сергей поднимается к себе на четвёртый. В комнате он так и остаётся единственным, что радует несказанно. В три ночи его добавляют в чат "вечно молодой вечно пьяный" в телеграме — номер был только у Пестеля. Добавляет его не Паша. Сергей усмехается, прокручивая в голове весь сегодняшний день, откладывает телефон и засыпает всё равно с мыслями о прошлом и родителях. Северная столица встречает его непривычно тепло.***
Заходя перед первой парой в аудиторию, Сергей цепляется взглядом за уже знакомую пшеничную голову — Миша возлежит головой на столе на самой Камчатке. Когда поднимает взгляд на звук апостольских шагов, отъезжает на соседний стул. — Утро. Ты бухал вчера, что ли? — насмешливо-сочувственно. — Культурно выпивал, так что попрошу. — Повод хоть был? — Я живу в России и учусь на фундаментальной математике — уже поводов на жизнь вперёд. Миша сегодня в стиле "вынужденный гранж", и небольшие синяки под глазами его отлично дополняют — но выглядит Бестужев всё равно охуенно. Редкое умение. Телефон негромко булькает в кармане уведомлением из телеграма. Бесстыжев: угадайте, кто мой новый одногруппник господин Литератор: ТЫ гонишь Ну так не бывает Вы там не в один день родились ещё случайно? ?? Князь: Паш, а ты точно не кому-то из КИТа ремейк индийского фильма про потерянных братьев переснимать помогаешь? А то пиздец похоже Подержи мои ключи от рая: осторожно, если Миша сейчас начнёт танцевать, то один из братьев будет мёртвым Рesteль: Это просто судьба, я отвечаю Через несколько минут раздаётся звонок и входит лектор. Серёжа убирает телефон, а Миша до конца пары признаков жизни активно не проявляет. В универе привычно шумно, но нет приевшегося московского лоска, денег на ремонт, кажется, тоже нет. Но вы держитесь, да. В столовой Сергей опасливо косится на штукатурку на потолке, прикидывая, может ли она обрушится на его несчастную голову. Паша напротив живо рассказывает что-то про нового историка, жестикулируя и отсвечивая огоньками в глазах. Петя отмечает, что красоту препода никто отрицать не собирается, но студентов он шлёт нахуй знатно и даже "своей красивой бровью не ведёт".***
Первый семестр протекает мерно, но незаметно: много пьют, много смеются. Пестель тоскует об историке и бухает как не в себя, успевая при этом учиться почти отлично, Оболенский с Трубецким приглашают на политические дебаты, Миша занимает подозрительно высокое место в списке важных вконтакте, а к Рылееву он приходит на чтение стихов в другой корпус и удивляется, как того ещё из универа не попросили, с такой-то лирикой. Рюмин иногда проёбывает первые пары, переписывая потом апостольские конспекты, тот в свою очередь иногда проёбывает последние, занимаясь после тем же, а вместе они периодически проёбывают всё, честно потом приходя на отработки. Миша на поверку оказывается ещё и просто невероятно умным: на парах по дискретной математике он временами даже поправляет препода, объясняет Муравьёву комбинаторику, которая не идёт просто никак и собирает целый наборчик автоматов перед будущей сессией. А ещё он умеет пить: много, со вкусом, практически не пьянея и выглядя наутро только слегка помятым. В этом они с Сергеем тоже сходятся — по тому только совершенно незаметны последствия бурных, полных алкоголя ночей. Пестель, улетающий на вертолётах с двух бутылок пива, на это только злобно косится и шипит недовольно. Осень поливает мелкими безнадёжными дождями и хлюпает по лужам, полным бурой субстанцией, бывшей когда-то листьями. Небо становится похожим на огромного, выбросившегося на берег кита, светящего своим серым туловищем и собирающим падальщиков в виде рваных облаков, тёмных на фоне свинцового китовьего брюха. В середине ноября собираются на Петин день рождения у него же на даче. Паша с Трубецким слёзно умоляют всех взять что-нибудь потеплее футболок, потому что ленобласть может наебать в любой момент. — Это только Апостол с Бестужевым такие, блять, терминаторы: не болеют, не мёрзнут и не улыбаются. Сергей только пожимает плечами, ничего не отрицая, а Рюмин самодовольно скалится в сторону Пестеля, потом, впрочем, примирительно хлопая того по плечу и ероша короткие волосы. Муравьёв задумывается о том, могло ли у них что-то быть и как они вообще познакомились. Потом, правда, на ум приходят слова самого Миши, что любит он только себя, кофе с ликёром и орешки со сгущёнкой и его же рассказ про последние отношения, закончившиеся в начале лета полным и фееричным провалом. Без подробностей, правда, но если Бестужев утверждает, что это был фееричный провал, то это значит, что это был действительно фееричный провал. Вернее даже пиздец вселенских масштабов. После этого рассказа Серёжа уверяется в том, что вынужденный гранж это мишин стиль жизни в принципе и без привязки к какому-либо событию. Паше бы, всё таки, подошло. К дню рождения Пети Апостол находит ему в подписных изданиях книгу по истории развития архитектуры Санкт-Петербурга от 1900 года. Петя — краевед до мозга костей — готов чуть ли не разрыдаться от счастья, но потом начинает протестовать из-за наверняка высокой цены. Подписные издания славятся, знаете ли. Сергей, выхватив сигарету у стоявшего рядом Миши, только пожимает плечами и затягивается. Ему несложно, говорит он, тем более, сейчас он нашёл работу. Бариста рядом язвит: — Чужие сигареты тоже несложно уводить прямо из под носа, — достаёт из пачки вторую, не выглядя при этом таким уж недовольным. — Так у тебя хорошие. — Так кто бы спорил.***
Дача у Пети — небольшой двухэтажный дом под Приозерском. В воздухе висит свежий запах хвои и первых морозов, вечернее небо окрашено насыщенно-малиновым с тёмно-синими тяжёлыми северными облаками, похожими больше на бензиновые разводы в лужах на асфальте знойным летним днём. Но со стороны Ладоги дует по-зимнему холодный, пробирающий ветер и смотреть на курящего у кромки леса Мишеля, стоящего в серёжиной тёмно-зелёной толстовке (кто бы из-за сигарет злился, Миш) и джинсовке — физически больно. Холодно и красиво, только снега не хватает, думает Сергей, чтобы отобразить в природе самого Бестужева. Он подходит, накидывает тому на плечи серый плед и получает кивок в знак благодарности. Дальше стоят вместе и молчат, Апостол вновь цепляет чужую сигарету тонкими пальцами и затягивается. Миша легко на эту наглость улыбается. Он позволяет Сергею непозволительно много. Сергей подпускает Мишу к себе непозволительно близко. Они друг другу становятся непозволительно необходимы. Им двоим привычно вот так стоять рядом и перемалчивать вместе всё, что есть на душе. Муравьёв не рассказывает про переезд и натянутые, как скрипичные струны, отношения с родителями и про горько-солёную тянущую обиду на отца, Мишель — про свой академ и бесконечную тоску в глазах. Для каждого из них, закрытого от окружающего мира и посторонних, это пока ещё слишком личное, чтобы облечь всё в слова. Но за неполные 3 месяца они стали друг другу довольно близки, что обо всём молчать, отпуская злости и обиду, и мягко улыбаться, как бы благодаря. — Миш, сдохнешь до зачёта по программированию у Орлова — я воскрешу и заставлю сдавать. — Не сдохну. Я не изверг, чтобы тебя одного ему на растерзание бросить. Он тебя знает без году неделю, ещё съест чего доброго, не посмотрит даже, что ты ему нравишься (***
Оба Сергея и Миша исчезают на кухне. Пестель приносит из машины бутылки, а Кондратий отыскивает гитару и коробку с настолками. Сидят до четырёх утра и молятся на отсутствие пар в субботу. Спать ложатся по двое в разных комнатах, Оболенскому достаётся в безраздельное пользование матрас, Рылееву с Трубецким - комната на втором этаже и улюлюканье Жени и Паши. Миша с Апостолом на диване внизу. Серёжа видит небольшую татуировку ещё под плёнкой на середине предплечья Бестужева, с внутренней стороны, когда тот стягивает толстовку. Всю неделю до этого рисунок был скрыт под бинтами, видимо, заживал. Он — небольшой перевёрнутый треугольник с заключенными внутри волнами, вырывающимися наружу. Минималистично и стильно, чёрная графика — Сергей засматривается. Миша зябко ведёт плечами: — Давно собирался. — Красиво. И больше не говорят друг другу ничего, желают только доброй ночи, разворачиваясь в разные стороны. Рюмин вытягивает на диване свои длинные ноги и смотрит в темноту, отвлекаясь на тиканье механических часов над дверью, Апостол прикрывает глаза и зачем-то снова вспоминает Москву. Время переваливает за пять, когда оба наконец засыпают. Выходные протекают размеренно и спокойно, тихо и умиротворяюще. В город возвращаться не хочется. На пороге уже стоит декабрь, неся за собой длинный шлейф из предстоящей суеты, праздников, а за ними и сессии. Зима постепенно вступает в свои права. Разговоры с отцом, которые Сергей вообще-то сводит к минимуму, даются всё тяжелее: с каждым разом его упрёки всё больнее, а злость всё явственней. Он устаёт от этого до безумия, трёт переносицу и виски, не высыпается, перемалывая себя раз за разом собственными укорами и воспоминаниями о тех временах, когда пашин отец относился к нему куда теплее собственного. Сил на борьбу с давлением чужого по сути человека не остаётся вообще после особенно крупной ссоры. Сомнения мерзко танцуют чечётку по черепной коробке, шипят и скалятся как чудовища, что скрываются в кривых-косых ветвях деревьев в вечернем сквере. Серёженька снова маленький и снова абсолютно одинокий в огромном пустом мире, без поддержки и без опоры. Он не спит ночь, а утром не находит в себе сил подняться на пару, так и остаётся лежать в общажной кровати под двумя пледами и смотреть в белый потолок. Пишет сообщение старосте Антону Арбузову — не Мише принципиально, — говоря, что не придёт, и убирает телефон как можно дальше. Не хочется беспокоить никого своим состоянием, не хочется ни перед кем появляться хотя бы день. Краем сознания улавливает мысль о том, что Бестужев, скорее всего, пошлёт его пару раз на следующий день из-за внезапной пропажи. Возможно, даже на украинском. Улыбается этой сцене, засыпает. Через час сна и два часа чтения Апостол***
Муравьёв следующим утром приходит рано и разговаривает с Трубецким, обсуждают книги. За несколько секунд до звонка в аудиторию заносится Пестель с горящими глазами. Бестужев же появляется сразу за Романовым — взмыленный, недовольный и злой, с ссадиной на щеке и со сбитыми костяшками. — Бестужев, после лекции подойдите ко мне, пожалуйста, — звучит на весь кабинет бесцветный голос Николая. — Непременно, — в тон ему отвечает Миша и падает с краю рядом с Трубецким. Сергей удивлённо вскидывает брови. — Кажется, ты предрекал вчера, что бить будут Апостола. Где схема дала сбой? — В Новгороде, двадцать лет назад, видимо. Потом расскажу, ещё слово и Николаша нас съест. И не подавится. В столовой Кондратий при виде Бестужева свистит и говорит: — Надеюсь, ты подрался с ментом за свободу родины, иначе не интересно. — Куда прозаичнее, Кондраш, не нашёл позвонить в не самом приветливом районе города. Кондратий пожимает плечами, но достаёт из рюкзака пластыри и отправляют по столу в мишину сторону. — Спасибо. Остаток декабря проходит быстро и спокойно. Новый год отмечают все вместе у Трубецкого, пьют, гуляют по городу и смеются, возвращаются под утро всё к тому же Сергею. Миша на улице увлечённо и как-то несерьёзно ловит снежинки ртом, это забавно и живо. На каникулы многие уезжают. Серёжа делит дни с Мишей и Пестелем, делит не поровну, конечно же. Бестужев работает — Паша готовится к сессии. Мак внутри расцветает только больше, сильнее и ярче; сжимает стеблем сердце. Миша зовёт в Приозерск, на Ладогу. Серёжа соглашается. Ленобласть заметает снегом. Ладога вся в ледяных глыбах, кипенно-белых и аквамариново-голубых, слепящих на солнце. Сзади шумят сосны. Миша слепит тоже своей этой холодной, звёздной будто бы красотой. Он как мираж — всегда рядом, но ухватить никак не получается, сверкает своими сощуренными глазами в строну Апостола, раскуривает с ним одну на двоих сигарету и достаёт кофе с коньяком в термосе. Серёже хочется улыбаться до боли в скулах, зеркалить мишину улыбку и щуриться от неземной красоты вокруг и дышать, дышать этим морозным счастьем. Впервые за полгода Муравьёв берёт в руки камеру именно после этой поездки с Мишей. Петербург вообще красивый и достойный самых лучших снимков, но вдохновение приходит только сейчас. На кадрах — зимний город, снежный и радостный, старые дома и Нева. Паша в общаге на кухне с конспектами в руках, Миша с зажженной сигаретой у дверей кофейни, корпус универа, разломанный в лужах лёд, Оболенский, виснущий на Пете, снова Паша — уже серьёзный, но совершенной не хмурый, снова Миша — щурящийся снова в серёжиной зелёной толстовке. Каникулы заканчиваются, а воспоминания остаются. Отец добавлен в чёрный список в контактах, и единственным тянущим и горьким остаётся ярко-красная маковая любовь к Бестужеву, крепнущая с каждым днём.***
Зима пролетает незаметно вместе с сессией. Весна приходит тихо. Серёжа начинает встречаться с милой и медово-тёплой Сашей из архитектурного, с которой они совершенно случайно знакомятся на выставке в Росфото. Разбивать ей сердце не хочется совсем, но эгоистично хочется отвлечься и забыть о длинных холодных пальцах, держащих сигарету и волнистых бестужевских волосах. Хочется отвлечься от их передружбы и от его, серёжиной, маковой любви. Миша же к марту, после двух месяцев счастливых отношений, расходится с Анитой из кофейни, на все вопросы только пожимая плечами, говоря, что не сошлись характерами. Сергей заходит в профиль Аниты в инстаграме - расстроенной она не выглядит совсем. Саша же рядом с Апостолом светится, как маленькое солнышко, тёплое и совсем не обжигающее. Серёже от себя становится противно, потому что понимает, он её, вообще-то не заслужил. Паша продолжает участливо хлопать по плечу, Трубецкой продолжает посылать нечитаемые взгляды, а Сергей продолжает делать вид, что не понимает. Жизнь идёт своим чередом, Миша всё так же отпечатан на веках. На исходе апреля Саша сбивчиво зовёт поговорить о чём-то важном и рвёт с ним двумя фразами, говоря, конечно же, что дело не в нём. У неё признаков разбитого сердца тоже не наблюдается, что Серёжу радует несказанно. Он чувствует себя иррационально более свободным. Совсем немного. Апрель пахнет сыростью и предстоящим теплом, солнце прячется за лёгкими, как паутина, серыми облаками, изредка отражается в Неве, отпечатывается на булыжниках Дворцовой площади и в стёклах домов. Чаек над Петропавловкой становится всё больше, как и свободного времени. Сергей всё чаще выбирается просто гулять — с Мишей, конечно же. Они всё чаще сидят в небольших питерских барах, ходят вместе на новые выставки. Периодически к ним присоединяется Трубецкой, любящий искусство. Однажды ночью обходят весь Петровский впятером, с картонными стаканчиками, полными чаем, в руках, смотрят на звёзды, говорят о любви и поэзии, Рылеев приглашает послушать стихи — кто-то из современных авторов будет выступать на следующей неделе в Ящике. В предрассветной темноте расходятся кто куда: Пестель едет на Чернышевскую, зачем — не знает никто; Кондратий с Трубецким, пряча хитрые понимающие глаза ускользают вместе. Миша предлагает переночевать у него, всё равно ведь воскресенье. Серёжа соглашается. Идут пешком, о чём-то смеются, Бестужев прячет взгляд в стакане с горячим клюквенным чаем, а носом зарывается в большой серый шарф — апрельские ночи холодные, но не злые. У Серёжи болит где-то слева, но он уже не уверен, что там сердце. Скорее пожарище — красное, но не греющее. Колет и режет, иногда неприятно жжётся. Рассвет встречают на набережной, глядя на Петропавловский шпиль, стоят рядом, едва касаясь плечами и курят снова одну на двоих. Эта ночь остаётся в памяти у Сергея запахом клюквы и теплом, растекающимся от солнечного сплетения при взгляде на Мишеля в рассветных лучах.***
В первых числах мая Романов приходит на пару в свитере с высоким горлом, а Паша с улыбкой чеширского кота и искрящим счастьем в глазах. Оба Сергея и Миша хмыкают и понимающе переглядываются - сидят не вместе. Опоздавший, но всё равно пришедший раньше Николая Апостол занимает место в середине аудитории рядом с Кузьминым, с которым они неплохо сошлись после совместных лабораторных, Трубецкой сидит впереди рядом с Пестелем, а Миша на Камчатке играет в морской бой со старостой Антоном. Май приносит с собой переменчивую погоду и нежно-зелёные почки на деревьях. А ещё гомон сотни голосов и тысячи новых лиц гостей города. Любовь внутри цветёт и заставляет порою задыхаться. Бестужевские глаза не теряют насмешливости, но печаль в них будто бы выросла в размерах с того переломного августа. Сергей н е п о н и м а е т Паша зовёт всех выпить перед предстоящей сессией и в его честь. Все радостно соглашаются. Собираются медленно, по заветам мая. Трубецкой готовит, Апостол приносит гитару, а Миша — звенящий бутылками пакет и сладкое. Паша радостно рассказывает о том, что неприступный Николаша сдался под напором его обаяния и харизмы, искрится счастьем и расплёскивает его вокруг звонкими, ярко-бликующими каплями. Закатное солнце проникает на кухню, окрашивая всё золотисто-оранжевым. В таком свете даже Миша кажется теплее и ближе, даже лицо Апостола оживает, показывает эмоции. Бестужев искренне говорит, что за Пашу рад и что верил в приход праздника на его улицу, уж после Рюмина-то Пестель счастье заслужил. Серёжа смеётся, что спидорасил Пашу, когда они пьяненькие целовались в конце одиннадцатого класса под лозунгом "один раз ...не считается", Паша толкает его локтём, Трубецкой с Рылеевым смеются в унисон и выглядят до боли органично друг с другом. Миша берёт в руки гитару и начинает играть, the retuses в его исполнении греют сердце и будто бы прибивают к полу ещё сильнее. Вечер течёт медленно и лениво. Ближе к полуночи Апостол решает, что хватит с него этого всего: капли пашиного счастья подсыхают на коже и жгутся, голос Бестужева звучит в ушах и колотит по солнечному сплетению и барабанным перепонкам, в груди печёт от того, что вокруг у всех — счастье, у Миши — самодостаточность, а он снова не у дел, маленький и никому ненужный со своей этой взрощенной любовью, со своей готовностью весь мир к ногам положить и исчезнуть после, если попросят. А не попросят. Мишелю ведь этого всего и не нужно — не только от него, а в принципе и по жизни. Он недосягаемый. Он — холодный, малиново-синий, хвойно-горький вечер на берегу Ладоги у кромки леса. Он — одинокий огонёк сигареты в сумерках. И Серёже хочется сейчас оказаться как можно дальше от грустных, больных бестужевских глаз, режущих по сердцу хлебным ножом в зазубринах — долго и упоительно. Нужно прогуляться и проветриться, посидеть в тишине и одиночестве в общаге, лечь спать и жить как-то дальше. Хочется почувствовать себя пьяным, но всё никак не выходит. Он выносится в майскую ночь так быстро, что оставляет все вещи у Кондратия. С собой только телефон, проездной и деньги. Улица погружает его в непривычную для Петербурга тишину, охлаждает голову, но никак не его любовь, разрастающуюся до вселенских масштабов вот прямо сейчас. Бестужев в квартире у Рылеева под взглядом трёх пар глаз выдыхает себе под нос ёмкое "блять", кидает в собственный рюкзак вещи Серёжи и выносится следом, бросая через плечо "до завтра". Трубецкой хмыкает, Паша пробивает фейспалм, Кондратий хлопает глазами. Апостол идёт по улице в строну метро и думает, что всё это - нездоровая херня, что нельзя любить вот так, но он почему-то любит. За полгода не переболело и не прошло, только укрепилось и усилилось. Они с Мишей хорошие друзья, которые могут молчать друг с другом, курить одну сигарету на двоих, засыпать друг у друга на плече в метро и порой буквально читать мысли. Эта их передружба вынимает душу, потому что ну это же так правильно, когда вы можете быть настолько рядом. Но Бестужев именно что рядом, он не близко. Ненужность ему бьёт под дых сильно и метко. Серёжа расправляет плечи. Сзади вдруг слышит дрогнувший впервые за долгое время голос Миши: — Серёж. Серёжа, — ну что ж ты делаешь то, зачем ты говоришь так, чтобы что, вознести, а потом уничтожить? — Я просто вспомнил, что не доделал лабу на завтрашнюю пару Майбороды, автомата же не видать, — не оборачиваться, говорить спокойно, быть уверенным в своих словах, не дышать, не задыхаться, забыть про чёртову любовь за рёбрами. — Серёж, он лабы не задавал, и завтра воскресенье, — тебе сложно было поверить в эту надуманную ложь? Тебе же должно быть всё равно, Миш, ты же далёкий и прекрасный, как звёзды. А есть ли звёздам какое-то дело до несчастного Серёжи Муравьёва-Апостола. Стоит, молчит, дышит на счёт и рассматривает слезающий асфальт, покрытый паутиной трещин. Некрасиво. Но занимательно. Может, если замереть и долго не двигаться, Бестужев пройдёт мимо и никого не заметит. Попробовать стоит, главное, чтобы он не услышал того, как в Серёже что-то рушится и с грохотом падает вниз, не задевая, впрочем ярко-красный мак, будто укрытый от любой опасности. План действительно кажется хорошим, пока на асфальте, закрывая собой добрую сотню трещинок, не появляются бордовые вансы Бестужева. Ну, теперь можно рассматривать не асфальт, а две пары вансов — чёрные и бордовые. Одни на размер меньше, вторые сильно поношенные. Серёжа поднимает всё же голову и вновь натыкается на режущий по живому взгляд, в котором теперь только тоска, бьющая волнами, как на той татуировке Бестужева. Апостол невольно задумывается, что может принести звезде такую боль, чтобы тоска заливала всё вокруг, и почему личная звезда так близко. Миша говорит слегка надтреснуто и совсем не звонко: — Можешь мне уебать, если что. А потом кладёт прохладную ладонь на скулу и целует. Целует, не закрывая глаз и не отводя взгляда, нежно и трепетно, совсем не замораживая. Целует, стирая все те световые годы, что были между ними, становясь вдруг близким. А Серёжа на поцелуй отвечает, вкладывая в него всю глубину той маково-красной любви, что проросла за рёбрами. И сердце в этот момент готово ухнуться вниз и разбиться на миллионы маленьких, таких же точно маково-красных кусочков, но Миша вторую ладонь кладёт ровно слева на апостольскую грудь и ловит, удерживает от падения, гасит пожар, оставляя лишь приятное тепло и лёгкую прохладу своей ладони. Когда Апостол зарывается пальцами в светлые волосы, он думает, что вот сейчас точно умрёт, но воздух заканчивается раньше, и они отстраняются, чтобы вдохнуть. В голове нет Ани, Москвы, семьи, прошлого. В голове только мишамишамишамиша. Миша, ловящий языком снежинки в декабре, Миша, спящий на философии, Миша, объясняющий ему комбинаторику, заспанный, недовольный, со стылой улыбкой на губах, смеющийся светло и звеняще-чисто, склонивший голову набок, с хитрыми глазами, Миша, заключивший в себе больную печаль. Миша на обратной стороне век, Миша в голове, Миша напротив, в нескольких сантиметрах, с дрожащими ресницами и светлой улыбкой. Ми-ша. Бестужевские руки так и лежат — одна на скуле, вторая на сердце. Внутри перестаёт полыхать, Серёжа порывисто обнимает стоящего напротив Мишеля, тот дышит тяжело и утыкается носом куда-то в шею. Сергей смыкает свои руки на его лопатках, гладит и закрывает глаза, вдыхает пахнущий травой и прохладной хвоей ночной майский воздух и на выдохе произносит в унисон с Мишей такое простое: — Я тебя люблю Смеётся в висок, а Бестужев отнимает руку от сердца, касается пальцами запястья и шепчет в шею: — Я очень боюсь тебя потерять или оттолкнуть, потому что по-человечески не умею, но я целый мир к твоим ногам уложить готов, только бы ты улыбался как тогда, на Ладоге. Кровь мерно отстукивает ритм под его пальцами. — Придурок, — на выдохе. Миша смеётся в шею, а Сергей поворачивает голову, чуть отодвигаясь, оставляет короткий нежный поцелуй во лбу у своей звезды. Улыбаются друг другу уголками губ, а бестужевский взгляд больше не хранит печать тоски, в груди у него в противовес Апостольским макам цветёт белый нежный эдельвейс, оплетая рёбра. Петербург принимает Сергея в свои северные объятия.