They're leaving home

Полу едва исполнилось восемнадцать, у него обворожительно небрежно взъерошенные волосы, очаровательнейший неправильный прикус, какой вам только может посчастливиться видеть, и бесконечно несчастные глаза. Ему едва исполнилось восемнадцать, и теперь Мими уже не может врываться к ним в комнату без пятнадцати одиннадцать со своим пуленепробиваемым «тебе пора домой, Пол», что, конечно же, не значит, что она не будет смотреть с многозначительным прищуром, когда Джон спускается на кухню, чтобы сделать им сэндвичи.  — Я не знаю, как рассказать об этом отцу, — признается Пол с полным ртом паштета. Он хмурится и смешно морщит нос, когда случайно прикусывает разбитую губу. Там действительно темнеет синяк, и Джон не мог его не заметить (как не могла и Мими), но он не спрашивает откуда это. Родиться в Ливерпуле — это практически приговор.  — Зачем ему об этом рассказывать?  — Лучше он узнает это от меня, чем от них. Мистическое «это», возникшее между ними, с одной стороны, совсем недавно, а с другой стороны — существовавшее всегда, пока еще не получило у них никакого названия, но, Джон так подозревает, только у них. Рабочие из доков, пьяная шваль из пивных и пабов — у этих в словарном запасе найдется немало синонимов для описания их отношений.  — Кто это был? — спрашивает Джон.  — Ты о чем? Джон протягивает руку и невесомо очерчивает контуры созревающего синяка кончиком пальца. Пол как по команде перестает жевать и застывает с набитыми щеками и непередаваемо глупым выражением лица, так что Джон на пару мгновений даже перестает мечтать о том, чтобы увидеть кровь тех, кто это сделал, на своих кулаках. Чуваки из колледжа, где он делает вид что учится, говорят, что сейчас все дрочат на интеллект, но Джон с ними не согласен, он думает, что у Пола есть все шансы сделать сексуальной умственную отсталость. По крайней мере, Джон уже готов ради него на все.  — Я упал, — без капли лжи в широко распахнутых глазах отвечает Пол и разом проглатывает все, что было у него во рту (а там было по меньшей мере полтора сэндвича, если Джон ничего не пропустил).  — Понятно, — говорит Джон. — Я задам вопрос по-другому. На чей кулак ты упал, Поли?  — Я не хочу, чтобы ты наделал глупостей, Джон, — произносит Пол, сжимая пальцы Джона, все еще блуждающие по его лицу, в своих руках. — Я им тоже навалял, честное слово. Не веришь? Вот, смотри. Он пихает Джону в лицо свою левую руку, всю перепачканную в паштете, и Джон замечает, что костяшки на ней и впрямь сбиты до крови. Джону хочется прижать к ним свои губы, но он знает, что Пол обязательно начнет вырываться и вопить о том, что Мими еще не спит, что, конечно же, обязательно побудит ее заглянуть к ним в комнату с требованием вести себя потише, а потом уйти, из вредности оставив дверь приоткрытой.  — Тогда я хочу убедиться, что они усвоили твой урок, — говорит Джон.  — Не надо, — просит Пол, и мольба в его голосе бесит Джона куда сильнее, чем синяк на его лице. У синяка, по крайней мере, есть четко определимый источник, которому можно адресовать свои претензии — какой-то придурок (или придурки), решивший, что ему даровано исключительное право решать, что хорошо, а что плохо. Источник страха, затыкающего рты им обоим, определить куда сложнее — его не подкараулишь в темной подворотне и рожу ему не начистишь.  — Ты же понимаешь, как это будет выглядеть, Джон, — произносит Пол без намека на вопрос. Джон понимает. Это будет выглядеть как правда. С таким же успехом можно будет подняться на ступени Сент-Джорджз-Холла и заорать «мы, черт возьми, любим друг друга».  — Тогда чего ты хочешь? — спрашивает Джон в лоб.  — В смысле? — переспрашивает Пол, примеряясь к последнему оставшемуся на тарелке сэндвичу.  — Ешь, — говорит Джон, двигая к нему тарелку. — Разве ты сам не хотел рассказать все Джиму?  — Я хочу, чтобы это не стало для него сюрпризом. Когда… когда кто-нибудь расскажет ему про нас.  — Ты считаешь, он поверит на слово кому попало?  — Он же не слепой, Джон.  — Он что-то знает?  — Скорее догадывается. Но запрещает себе думать об этом. Господи, он убьет меня, — говорит Пол, напрочь забыв про сэндвич.  — Не, — отвечает Джон. — Он убьет меня. Тебя убьет Мими.  — Это пугает меня еще больше, — признается Пол и вздыхает с вселенской скорбью. А Джон не может сдержаться и ржет как умалишенный.  — Согласен, — говорит он, чуть успокоившись. — Мими куда страшнее. Пол, похоже, совсем не разделяет его веселья.  — Ты же не серьезно? — уточняет Джон, вдруг резко прекратив смеяться. — Ты же не собираешься и впрямь все им рассказать? По комнате блуждают тени, складываясь на стенах и потолке в замысловатые образы, похожие на пятна Роршаха. В них тоже, если долго всматриваться, можно увидеть свои самые потаенные мысли и чувства. Когда Джон был младше, он видел в них себя в качестве Элвиса, теперь он видит себя рядом с Полом, который не вздрагивает, если в ночи где-то в доме скрипит половица, и не превращается в натянутую струну всякий раз, когда Джон случайно прикасается к нему на людях. Джон тщательно это скрывает — даже от Пола, — но глубоко внутри себя он чувствует ответственность за все это. Он старше, а они пока еще в том возрасте, когда двадцать месяцев — существенная разница. И потом, именно Джон это начал — это он положил свою руку на коленку Пола в тот вечер, и Пол, конечно, мог ее скинуть, но не был обязан это делать, так что его ни в чем нельзя обвинять. То, что Пол оказался не против, нисколько не снимает ответственность с Джона.  — Мне надоело обманывать, Джон.  — Не договаривать — не то же самое, что обманывать, Пол.  — Не в этом случае. Мне кажется, будто я выдаю себя за кого-то другого. Никто не знает, кто я на самом деле. Джон тяжело вздыхает, а потом скидывает прямо на пол ворох одежды со стула возле стола и подпирает им дверь. Когда он оборачивается, пристально следящие за ним глаза Пола подозрительно блестят в полумраке. Джон надеется, что это только игра света, хотя он знает, что это не так.  — Я знаю, кто ты, Поли, — говорит Джон, усаживаясь обратно на кровать, их колени едва соприкасаются. — А то, что происходит в твоей постели, никого не касается. И никак не определяет тебя.  — Они думают иначе.  — Да плевать, что они думают.  — Моему отцу не плевать. Я не смогу солгать ему, если он спросит.  — Не лги. Но не говори ему ничего, пока он не спросит.  — Это как-то трусливо.  — Это разумно. А то, что предлагаешь ты, это — самоубийство. Пол молчит, вдруг найдя что-то невероятно увлекательное на противоположной стене. Джон хочет спросить, что он видит в этих пятнах, но догадывается, что это вряд ли будет чем-то приятным.  — Пол, — говорит он. — Я не хочу рисковать тем, что у нас есть. Существует большая разница между тем, когда кто-то о чем-то подозревает, и тем, когда кто-то знает точно. Джон всегда успокаивает себя этой мыслью, когда просыпается среди ночи один в постели и спросонья пугается этому до смерти. Ему всегда требуется несколько минут, чтобы вспомнить, что сегодня они ночуют не вместе, и убедить себя, что бежать в три часа пополуночи на Фортлин-роуд — хреновая идея. Джон никогда не расскажет об этом Полу, но липкий страх, поселившийся за его грудиной, иногда мешает ему заснуть до самого рассвета. Джон боится этого страха, боится, что он вытеснит его нежное отношение к Полу, живущее с ним по соседству, уничтожит, растопчет, раздавит. Все было бы проще, будь они двумя обычными парнями, до которых никому нет дела, но их уже узнают на улицах, и с каждым днем — все больше людей. Джон вырос на улице, среди обоссанных кирпичных стен и исписанных нецензурщиной заборов, его воспитателями были кулаки и ругань, когда Джулия и Мими не могли договориться, у кого из них он спит сегодня, он убегал ночевать на стройку. Джон умеет ломать кости и знает еще две дюжины способов заставить кого-то пожалеть о своих словах, только улица — его настоящий дом, только там безопасность и свобода всегда сосуществовали в идеальных пропорциях. Теперь, выходя на улицу, Джон больше не чувствует ни безопасности, ни свободы. Теперь единственное место, где он не испытывает страх и чувствует себя вправе быть собой — это одна из их спален с плотно задернутыми шторами и подпертой стулом дверью. Джон боится, что однажды прожектор будет светить в его окно двадцать четыре на семь, и тогда исчезнет и это. Джон всегда мечтал вырваться из всего этого, и когда Мими находила его на стройке и проводила домой, когда он засыпал в этой комнате, а тени на потолке рисовали ему его на сцене, Джон обещал себе, что пожертвует чем угодно, и теперь, когда столько шагов уже сделано, не сделать оставшиеся кажется преступлением. Но Джон не хочет спустя годы вспоминать эту ночь, когда он принимал, пожалуй, самое важное в своей жизни решение, и понять, что выбор, который он сделал, был неправильным. Есть кое-что, чем он не готов жертвовать, и не пожертвовал бы, даже если бы мог.  — Я не хочу потерять тебя, — говорит Джон. Он знает, что все двери, заманчиво приоткрывшиеся перед ними, с грохотом захлопнутся в тот же миг, когда рука Пола окажется в его руке где-либо за пределами их комнат. Он не хочет знать, что будет, если это произойдет после того, как они войдут в одну из этих дверей. Джон провел достаточно бессонных ночей в борьбе с собой, прежде чем решился положить свою руку на коленку Пола, и он не собирается тратить больше ни минуты.  — Что ты предлагаешь? — тихо спрашивает Пол, прикасаясь кончиками пальцев к его руке. Джон думает, что Пол его понимает, несмотря на то что дом, где он вырос, был оранжереей, его наглухо поехавшие родственницы никогда не делили его между собой, а пьяные компании возле пабов едва ли стали для него большей опасностью, чем были всегда. Полу не обязательно брать Джона за руку, чтобы услышать в спину непристойный комментарий, и для него вся разница между тогда и теперь заключается в том, что тогда это были оскорбления, а теперь — констатация факта. Джон знает, что Полу не нужна его защита — тогда, несколько лет назад, когда Пол учил его писать песни и играть на гитаре, Джон в оплату за это учил его пить и драться. Пол всегда был способным учеником и все схватывал на лету — так же, как сходу подбирал аккорды к играющей по радио песне еще до того, как она заканчивалась, а Джон гасил вспыхивающий внутри протест, когда в следующую встречу замечал свежие ссадины на его руках. Полу не нужна его защита, но это не значит, что Джон не сделает все, что в его силах, чтобы Полу больше никогда не пришлось оставаться ночевать у него только потому, что он не хочет пугать отца и брата синевой под левым глазом или пятнами крови на одежде. Джон знает тысячу и один гораздо более приятный предлог, чтобы уговорить Пола остаться ночевать у него, хотя им обоим уже давно не нужны никакие предлоги.  — Мы не будем никому ничего рассказывать, — говорит Джон. — Ни Джиму, ни Мими, ни кому бы то ни было. Даже если они поймут, это сделает их соучастниками, если вдруг все раскроется.  — Они все равно узнают.  — Не узнают, — после долгого молчания отвечает Джон. Это решение уже давно витает в воздухе сигаретным дымом — даже когда он развеивается и ты перестаешь его видеть, ты продолжаешь чувствовать его запах. Джон отмахивался от него — он, как ни странно, никогда не был большим поклонником крайностей, — Джон запирал его, как непослушного пса, в свой самый дальний чулан, туда, где по полочкам разложены его обида на мать и любовь к чрезмерно строгой тетке, туда, где когда-то хранилось его желание схватить Пола за коленку, туда, где Джон складирует все лишнее и неуместное. Обычно Джон и на пушечный выстрел не подходит к своему чулану, но ключ от него всегда висит на цепочке на его шее. И все же, думает Джон, раз уж однажды он уже решился сунуться туда, может, и во второй раз прокатит? В конце концов, а вдруг там что-то портится и скоро начнет вонять, а он будет ходить и гадать, откуда этот запах?  — Джонни? — тихо зовет Пол, и Джон чувствует прикосновение его пальцев к своей щеке. Пол всегда так делает, когда Джон предается неуместному самоанализу. Мысль о том, что однажды он сделает это в последний раз, потому что потом за окном вспыхнет прожектор и тени со стен исчезнут навсегда, потому что отныне у Джона не останется больше никаких тайн, кажется ему пугающей до мурашек. Нет, это однозначно не та цена, которую он готов заплатить. Джон набирает в грудь побольше воздуха, как перед прыжком в бассейн, и отпирает свой чулан.  — Мы уедем, — произносит он на выдохе.  — Что? — спрашивает Пол. — Куда? Когда? Зачем?  — Мы уедем, — повторяет Джон. — Без разницы куда. Главное — откуда. Из Ливерпуля. Сегодня. Сейчас. А зачем?.. Полагаю, чтобы спасти свои задницы.  — Джон, — произносит Пол с сомнением и принимается жевать губу, как всегда это делает, когда нервничает, и, конечно, забывшись, прикусывает свежую рану.  — Да, Поли? Или нет? Решайся. Пол долго изучает каплю крови на своих пальцах и наконец произносит:  — Да. Джон надеется, что это — последний раз, когда он целует Пола, ощущая привкус соли на его губах. Потом Джон шатается по комнате, попутно швыряя в дорожную сумку свои вещи, а Пол развлекает его интеллектуальными вопросами: «а как же наша группа, Джон?» и «у нас же совсем нет денег, что мы будем делать?», на что Джон отвечает «соберем другую» и «что-нибудь придумаем» соответственно. Он, конечно же, оставляет записку для Мими, которая ровным счетом ничего не объясняет, а только еще больше запутывает, но Джон знает, что его тетя со всем разберется и поймет ровно столько, сколько сама решит понять. Он не уверен, что стоит это делать, но все же заканчивает записку словами «я люблю тебя, Мими». Чуть позже Джон курит на тротуаре на Фортлин-роуд, наблюдая сквозь окна, как тень Пола перемещается из комнаты в комнату, и вдруг очень четко понимает, что это именно то, к чему он стремился всю свою жизнь. На одной из темных улиц по дороге к окраине города, где они планируют запрыгнуть в первую же машину, которая остановится, независимо от того, куда она едет, Джон ловит руку Пола и переплетает их пальцы, чтобы больше никогда не отпустить. Пусть прожектор светит в чужие окна. Джон не имеет ничего против темноты.