Серый

Серый цвет — благородный. Серым было небо над Рейхом, сталь и шинели тех, кто отдавал свои жизни на благо отечества. Даже волки, чистильщики леса, тоже хвастались серыми шубами. Кристоф ведёт пальцами по своей форме из плотной ткани благородного цвета и чувствует, кажется, все волокна, из которых состоит его одежда. Он закуривает и выдыхает сизый папиросный дым, смотрит на его тяжёлые, ленивые завитки, разворачивающиеся в застоявшемся воздухе неторопливо, будто хвост глубоководной рыбы, и в который уже раз кладёт ладонь на кобуру. Там дремлет маузер P-08, тщательно смазанный, заряженный, смертоносный. Кристоф рассеянно роняет пепел на ковёр, смотрит в окно и, не глядя, достаёт оружие. Вжимает дуло в висок, чувствуя его жёсткость и холод, и представляет себе, как будет выглядеть его кабинет, когда — если — ему всё-таки хватит смелости нажать на курок. За дверью слышны шаги, он медленно опускает оружие, но не поворачивается на дежурный стук. Кровь будет чёрно-красной, всё лучше, чем это осточертевшее благородство. «Мы не волки, мы крысы», — думает он, вкладывая маузер обратно, хотя знает, что это вовсе не так. Крысы умные, крысы сильные… они бывают и чёрными, и белыми, и даже бурыми. Они же — мыши в гигантской мышеловке войны. — Унтерштурмфюрер Шнайдер! Разрешите доложить! Парнишку прислали две недели назад. Он горит энтузиазмом и тщательно выговаривает чужие звания. Своё тоже. Пара старожилов зубоскалят, что Отто перед тем, как подрочить, обращается к своему дружку по званию. Кристоф хочет быть таким же. Молодым, полным энтузиазма и смелости. Он хочет ходить, расправив плечи, потому что это получается само собой, а не для того, чтобы не посрамить честь мундира. Или что-то там не посрамить, он так устал от всех этих красивых оборотов ещё в начале сорок первого… Вместо этого Кристоф Шнайдер, которого зовут «Дум» в спину подчинённые и заключённые, чувствует, как дёргается левый глаз. Ему вдруг становится интересно, как поступит Отто, если его начальник сейчас достанет оружие и вынесет себе мозги, отправив их в весёлый полёт к потолку. «Фуражка», — уныло думает Шнайдер. Это верно, фуражка всё испортит. Потому он коротко кивает, позволяя докладывать. — Мы получили отбивку. Штурмбаннфюрер Круспе прибудет завтра. Кристоф, наконец, поворачивается и внимательно смотрит на Отто. Тот лучится радостью, для него звание «майор» уже само по себе немножко священное, не говоря уже о том, что это Тот Самый Майор. Тот самый героический майор Рихард Круспе, которого ставили ему в пример, как патриота, образцового солдата и начальника, человека дела и слова. Многих слов, если уж на то пошло. — Хорошо. Ты свободен, — ровно говорит Шнайдер и его смешит разочарование, отразившееся на лице Отто. Он, наверно, ожидал приказов вроде «подготовьтесь к торжественной встрече» или «проведите внеплановую инспекцию», чтобы впечатлить высокого гостя. Кристоф знает, что глубоко в душе, там, куда не добивает уважение и преклонение перед чинами и нашивками, этот сопляк презирает его за безынициативность, отсутствие служебного рвения и желания проявить себя. И ему всё равно. Отто уходит, чеканя шаги, и, глядя в закрывшуюся дверь, Шнайдер думает, как всё глупо устроено в мире. Он совсем недавно хотел, чтобы серость вокруг разбавило другим цветом. Размышлял даже над тем, чтобы сделать это самому — пулей в висок или, что лучше, сунув дуло в рот, хотя прекрасно понимал, что это всё теория. Ему не хватило бы смелости на самоубийство. Сейчас же, когда вселенная откликнулась на невысказанную просьбу и шлёт ему другой цвет, чтобы разбавить тусклую палитру, Шнайдер ненавидит её за содействие. На столе среди вороха других бумаг есть и личное дело заключённого, номер которого, кажется, выжгло на внутренней стороне век. Если он, Кристоф Шнайдер, серый, то майор Круспе — чёрный. Весны не просто ждали — жаждали. Иллюзий никто не питал, но ждали марта по очень практичной причине — станет теплей. В бараках было холодно, люди жались друг к другу, чтобы получить хоть немного тепла, и самым роскошным считалось место в середине, между двух тел. Надсмотрщики, конечно, гоняли, но не слишком ретиво. Им скучно было уделять внимание тому, как спят или греются заключённые, потому на это смотрели сквозь пальцы. Но зубоскалили. Получив розовый треугольник, Оливер опасался, что его начнут сторониться свои же. Человеком он был не особо разговорчивым, но изоляция в изоляции — слишком, даже для него. Наверно, попади он в лагерь раньше, то что-то такое и получил бы, но теперь уже всем было наплевать: гей, коммунист, еврей… оставались, правда, единицы, которые стремились плюнуть или ударить, но в этом не было ничего личного. Озлобленные, измождённые люди периодически срывались, потому что срывались на них — и так без конца. В первый раз он спал с краю, потому что вместе с широкоплечим Тиллем грел дрожащего мужчину, которого здорово измордовали охранники. Они устроили его между собой, словно в лодке из тел, и грели до утра, как могли. К утру Оливер узнал, что этого невысокого человека зовут Хайко, а избили его за не вовремя рассказанную шутку. Как потом расстроенно заявил Хайко, самым обидным было, что солдаты сначала посмеялись над шуткой, а потом решили, что это, видите ли, неправильно: смеяться над остротами недочеловека. Хайко носил жёлтую звезду. От усталости Риделю всё казалось, что он просто не может проснуться, а это вокруг него всего лишь затянувшийся кошмар, который когда-нибудь, но подойдёт к концу. Первое время он двигался и действовал совершенно машинально, словно заведённый механизм, не осознавая даже, для чего всё это делает. — Всё просто, — заметил как-то Флаке, чудом умудрившийся сохранить свои очки целыми. — Мы отрабатываем свои могилы. Флаке не любили, потому что он говорил правду. Ещё его недолюбливали за красный треугольник, хотя Оливер ни разу не слышал от него пропаганды коммунизма. Они все ждали весны в надежде, что потеплеет… и что серые тучи разойдутся хотя бы на пару мгновений, открывая голубое небо. Среди грязи и ужасов лагеря, Оливер мечтал об этом небе так, как не мечтал о спасении. Небо, по крайней мере, было реально. Кристоф знает, что ему нужно притормозить с выпивкой. Завтра в воротах замаячит чёрная клякса плаща, засверкают серебром нашивки и пуговицы, блеснёт белизной улыбка. Оставалось загадкой, как заядлый курильщик Рихард Круспе умудрялся сохранять зубы такими белыми. — Многие знания — многие печали, — говорит он вслух только для того, чтобы услышать собственный голос. Он должен звучать холодно и спокойно, и у Дума это получается. Не получается только спать. Уже несколько недель лейтенант урывает пару часов сна, но больше не может. Организм мучает его кошмарами, бессонницей и болью в суставах. Кости тоже ломит. Кристофу страшно. Он не знает, что делать. Ему очень хотелось бы ошибиться, но высокую фигуру Оливера он узнал мгновенно. Он сбился с шага, он отвернулся. Он трусливо зарылся потом в документы, пытаясь найти то, что опровергло бы его догадку — Оливер Ридель попал в его лагерь? Невозможно, ни в коем случае! Он уехал, он успел! Ведь так? — А хорошо у тебя… тихо, — замечает Рихард, небрежно поводя плечами. Отто, замирая от восхищения, ловит чёрный плащ, с благоговением сжимая в пальцах дорогую материю. Он с таким восторгом смотрел на Круспе, пока тот произносил своё обращение к солдатам, что, казалось, прикажи ему майор сунуть руку в огонь, тот только попросит разрешения развести огонь для начала. Рихард умел влиять на людей, всё в нём производило впечатление, а шрам, ставший легендой, ничуть его не портил. Наоборот, придавал таинственности. — Оставайся, — предлагает Кристоф с непроницаемым лицом и видит, как глубоко возмущён их юный слушатель, устраивающий плащ на вешалке. Обращаться к майору на «ты»! К самому Рихарду Круспе! — Поменяемся? Я на передовую, ты в тишине и покое… — Я не создан для тишины и покоя… наливай. Шнайдер отсылает разочарованного мальчишку — тот что угодно отдал бы, лишь бы остаться рядом с Самим! — и плотно закрывает двери. Рихард с комфортом устраивается в кресле, вытягивает ноги в полированных до блеска сапогах, и негромко интересуется: — Что это за сопляк? Откуда его прислали? — Из Дрездена, зелёный совсем. — Это я заметил, — смеётся мужчина и с благодарным кивком принимает выпивку. — Забавный мальчик. — Ещё один кандидат целовать следы твоих ног, майор. Ничего нового, — Кристоф всё старается давить улыбку, но ничего не может с собой сделать. Рихард высоко взлетел, но чувствует себя на своём месте. Ему всё мало, и Шнайдер совсем не удивится, если узнает, что тот занял место на самой верхушке. Честолюбивый Круспе, конечно, карьерист. Но это простительно… хуже всего, что он фанатично предан идее. — Увожу ценные кадры? Опять? — Рихард весело щурит свои яркие глаза и делает широкий глоток. — Забирай, если хочешь. Мне не нужны энтузиасты. — На энтузиастах всё и держится. Кристоф прикрывает глаза всего на мгновение, с трудом подавляя желание сказать, что в этом-то и проблема. Ему хочется, чтобы всё рухнуло — раз и навсегда. Когда он открывает глаза, Рихард закуривает и начинает рассказывать о своей жизни. Речи на публику у Круспе всегда отрывистые, короткие и страстные. То ли Геббельсовские лавры ему покоя не дают, то ли он просто тренируется для будущих мотивационных памфлетов… кто его разберёт. В жизни и за бутылкой хорошей выпивки Рихард любит поговорить — пространно, расслабленно. Он так откровенно наслаждается звучанием собственного голоса, так мягко мурлычет и заразительно смеётся, что обаянию этого человека противостоять совершенно невозможно. Кристоф знает, почему их нельзя менять местами: Рихард нужен там, на передовой, где каждый второй будет считать большой удачей отдать за него жизнь. Блеклые серые мыши нужны дома, потому Шнайдер застрял в Лимбе. Кристоф подливает Рихарду снова и снова, достаёт новую бутылку, поддакивает и задаёт наводящие вопросы. Он подсаживается ближе, не морщаясь, когда смеющийся Круспе выпускает ему дым прямо в лицо. Глаза только слезятся, но что поделать? Движения Рихарда становятся размашистей, мундир давно расстёгнут, ему жарко и весело, и, завороженный, Кристоф слушает чужой искренний смех в месте, куда привозят умирать целыми вагонами. — У тебя есть музыка? — У меня есть всё, что ты хочешь, — отзывается Шнайдер и отходит к граммофону, тускло поблёскивающему своим рогом, на металлическом корпусе которого причудливо изгибается чеканка — маленькие вьюнки переплетаются друг с другом. Он кладёт пластинку, аккуратно опускает иглу и после первых же аккордов слышит довольный смешок позади. Рихард любит военные марши, знает их все и может подпевать, хотя никогда этого не делает без особой необходимости. Под невидимые голоса, распевающие о красотах Вестервальда, Шнайдер закрывает на ключ свой кабинет, оставляя этот самый ключ в замочной скважине. Он уверен, что никому не придёт в голову подглядывать, это просто часть ритуала. Потом подходит к окну, закрывает его, а затем задёргивает плотные шторы. Он возвращается к мурлыкающему песню мужчине. Тот, прикрыв глаза, дирижирует поющими почти опустевшим стаканом. Кристофу становится интересно, сколько ещё людей видели майора таким. Почему-то ему кажется, что не очень много. Это привилегия старых друзей, которых у Рихарда почти не осталось. Кто-то погиб, кого-то погибли, кем-то пришлось пожертвовать ради стремительного взлёта… — Ах, весна-весна… — говорит Круспе и открывает глаза, чтобы увидеть Шнайдера, стоящего прямо напротив, возвышающегося над ним. Рихард щурится, но линия его плеч всё так же расслаблена, Кристоф ему не угроза, как бы внушительно ни возвышался. Он удобней откидывается на спинку кресла, смотрит с лёгкой улыбкой и протягивает свой стакан. — Ну-ка, унтерштурмфюрер… Тот молча принимает опустевший стакан и пока наполняет его, думает, как же сильно похожи этот восторженный сопляк Отто и Рихард. Они оба зачарованы званиями, и формой, и блестящими значками различий, и тем, как здорово будут смотреться на передовой. Только вот Отто совсем мальчик, а перед ним сидит мужчина, которому равных Шнайдер ещё не встречал. Он подаёт выпивку Рихарду, делает полшага вперёд, его нога оказывается между наполированных сапог мужчины, и тот делает глоток, не отрывая взгляда от Кристофа. Песня о том, какой же всё-таки прекрасный этот Вестервальд, подходит к концу, а дальше следует Lore, она расскажет, как хороши девушки лет семнадцати-восемнадцати… Шнайдер склоняется к Рихарду, ставит колено между его ног на сиденье, и замирает так близко, что чувствует дыхание мужчины на своих губах. Зрачки Рихарда двигаются, он насторожен и напряжён, но откровенно наслаждается происходящим, потому что его тяжёлая ладонь ложится на затылок Кристофа, по-хозяйски притягивая ближе, и только тогда он прижимается к надменной линии чужого рта. Рихард нехотя разжимает губы, словно уступая, словно поцелуй этот ему навязали, и пропускает язык Кристофа внутрь, крепко удерживая ладонь на затылке. Импровизируй, но не забывай, кто тут главный. Целуется Рихард так, что бьёт по мозгам сильней выпивки, у него шёлковый язык — гибкий, нежный, напористый, и то, что Шнайдеру удаётся не застонать в поцелуй, заслуга определённо практики. Иногда он думает о том, почему Круспе не переступил через него, как через многих. Почему протянул за собой, почему затолкал его в этот серый мир, полный заключённых — почему не забрал на передовую, где можно построить головокружительную карьеру или погибнуть, и чёрт его знает, что предпочтительней… Долго стоять в таком положении неудобно, а Рихард явно не собирается подниматься со своего места, потому Шнайдеру приходится медленно опуститься коленями на пол. И только тогда Рихард подаётся ближе, сжимает короткие волосы на затылке в пальцах, заставляет приоткрыть рот. Его язык скользит внутрь влажной змеёй, трётся о дёсны и нёбо, давит, дразнит — он ведь всё заранее продумал, как и обычно. Он отстраняется со смехом, когда начинается новая песня. Morgen muss mein Schatz verreisen. — Ну, это уж совсем неправда, — весело говорит он, кивая в сторону граммофона, и ласково похлопывает Кристофа ладонью по щеке. Так ласкают собак, думает он, но проглатывает это. — Никуда я завтра не денусь. И в этот самый момент Шнайдер смеётся. Он не смеялся уже так долго, что сперва не может понять, что это за звуки у него вырываются из горла. Ловит удивлённый взгляд Рихарда, качает головой. — Я этому рад. Круспе удовлетворённо кивает, поглаживая его по щеке, и игриво тянет кончик усов, пока прикладывается к своей выпивке. А Кристофу так сложно подавить смех… Рихард действительно, серьёзно уверен в том, что Шнайдер его любит! Что рад его приезду, что рад его видеть, чёрт побери… Это словно откровение. И следом приходит следующее, от которого улыбка блекнет, испаряется. Он понимает, почему оказался здесь стараниями Круспе. Рихарду нужен человек, который его знает с самого начала и к которому он может возвращаться во всём блеске своей карьеры, успеха и славы. Человек, который его не превзойдёт и не сможет превзойти, да даже пытаться не станет. Ему нужен тот, кто будет его любить и восхищаться, но искренне. Ему нужен Кристоф Шнайдер, а на то, что нужно Кристофу, в общем-то, наплевать. Партийный значок с золотой окантовкой, который так ярко блестит всегда на галстуке Рихарда, отскакивает и укатывается куда-то под шкаф, когда тот нетерпеливо стягивает форму. Шнайдер провожает его взглядом, но мужчина отмахивается — потом, потом! — и тянет Кристофа к себе, заставляя уткнуться губами в свою шею. Он уступает ростом Шнайдеру, но каким-то магическим образом всё равно заставляет смотреть на себя снизу вверх. Граммофон заводит новую песню, это невероятно раздражает, но Кристоф знает, что иначе ничего не получится — нужна музыка, чтобы заглушить нежелательные звуки, даже если некому слушать. Он скользит пальцами по груди Рихарда, отсчитывая все шрамы, на которые его кожа богата. О каждой такой отметине Круспе подробно рассказывал, заставляя трогать и гладить. Ему нравится, когда эти свидетельства его мужественности, его героизма ласкают. Именно поэтому Кристоф касается кончиком языка начала шрама у глаза и не удивляется реакции: Рихарда выгибает навстречу, он жмурится и жарко выдыхает. Круспе позволяет ласкать себя, целовать, покусывать — всё так, будто делает одолжение, и в какой-то момент Кристоф уже увлекается происходящим. Ему только немного досадно, что сам он ласк почти не получает, но это всё знакомо и привычно. Он ложится грудью на свой стол, отодвинув в сторону документы, и широко расставляет ноги. Рихард с некоторых пор чётко обозначил свою позицию, и это пришлось принять. Сейчас — не только это. Шнайдер кусает губы, хватается одной рукой за край стола. Крепкое дерево не шатается под весом двух мужчин, это хорошо, Кристофу нужна опора. Рихард держится долго, потом накрывает его своим телом, двигается лихорадочными рывками и шепчет в затылок… Кристоф потом притворяется, что не помнит — да и сам Круспе толком не помнит, что говорил. А помнил бы, наверно, не пожалел бы. Игла царапает пластинку, Шнайдер, подтянув брюки, идёт к граммофону, чтобы выключить. Только потом застёгивает брюки полностью и оправляет форму. Рихард одевается быстро и тщательно проверяет каждую пуговку. Потом выуживает из-под шкафа значок НСДАП, крепит обратно на галстук и возвращается на своё место, чтобы закурить — совершенный, собранный, аккуратный. Кристоф открывает окно, чтобы проветрить, но штор не раздёргивает. Обычно говорить продолжает Рихард, но сейчас Шнайдер смотрит на этого человека, которого даже любовником назвать не может — нельзя, и говорит: — Я хочу попросить тебя кое о чём. Рихард удивлённо выгибает бровь. Берлин сочетал в себе самые несочетаемые вещи. В столицу стремились все, с разных уголков Германии, да и не только Германии. Берлин означал свободу. Газеты пестрели своеобразными объявлениями, а некоторые улочки Берлина уже стали нарицательными — здесь находят девочек, здесь мальчиков, а здесь и тех, и других. Смеясь, Кристоф приобнимал за талию своего высокого спутника, потому что рука само собой соскользнула с его плеч. Оливер был высоким, но назвать его нескладным не поворачивался язык. В нём не было ничего лишнего. Кристоф любил наблюдать за ним. На самом деле, он мог делать это часами: внимательные серые глаза не отрывались от листа бумаги, карандаши и перья в удивительно изящных пальцах жили своей жизнью, когда чёткими, плавными линиями Оливер воплощал на бумаге те удивительные здания, что жили в его воображении. Шнайдер был уверен в том, что его друга ждёт великолепное будущее. Он только не уверен был, что в этом будущем для него найдётся место. В комнате Оливера висела репродукция Мане «Белая сирень в стеклянной вазе», очень маленькая и, наверно, довольно посредственная. Что нашёл в этой картине Оливер, так и осталось загадкой, он собирался стать архитектором, прямые и чёткие линии графики были ему ближе… и всё же, он иногда поднимал задумчивый взгляд на белые веточки сирени, навечно замершие на краю стола, и, кажется, смотрел за сирень — в темноту на заднем плане. В эти моменты он казался Кристофу красивей всего: чётко очерченный профиль на фоне окна, но даже тогда Кристоф понимал, что ошибается. Таких моментов, когда Оливер казался ему красивей всего, было слишком много: во время работы над очередным эскизом, и читающим газету в компании своей первой чашки кофе за день, и улыбающимся какой-нибудь шутке, и с белыми хлопьями пены для бритья на скулах и подбородке, раскинувшимся на постели… В одну из таких ночей, когда Кристоф не смог удержаться на той тонкой грани, по которой они оба ходили уже слишком долго, и повёл пальцами по груди Оливера, задыхаясь от восторга, Оливер без слов дал понять, что в его будущем место для Кристофа точно есть. Сладко пахло сиренью из окна, хотя казалось, что благоухают ветки на картине, и Шнайдер губами составлял карту тела любовника, запоминал его, чтобы никогда больше не забыть. Оливер был тихим и податливым, но никак не пассивным. Он ласкал, не смущаясь, прижимался губами, гладил то широкой ладонью, то своими изящными пальцами, и заставлял любовника сдавленно постанывать. Сам Оливер был очень тихим, только в конце позвал его по имени, обхватывая чужие плечи, будто ища поддержки… — У тебя такие красивые черты лица, — задумчиво заметил он как-то, скользя кончиками пальцев по скулам Кристофа, обрисовывая прямой нос и касаясь разлёта бровей. — Я хотел бы слепить тебя. — Почему не нарисовать? — спросил тот, не открывая глаз. Подушечки пальцев Оливера были чуткими и нежными, касались ласково и тепло. — Скульптура осязаема. Я хочу показать, какой ты — как это, касаться тебя. Рисунки передают движение и эмоции, но не дают прочувствовать… ладонями. Кристоф повернулся, уходя с плеча молодого человека, и расплылся в улыбке. — Хочешь прочувствовать ладонями? — Очень, — Оливер совсем не обиделся, что его откровение обернули против него самого, и с удовольствием скользнул ладонями по плечам Кристофа. Шнайдер слушал его рассуждения о Милане, Цюрихе и Барселоне, обо всех тех чудесных местах, где Оливер мог отточить свой талант — в таланте Риделя он не сомневался — и готов был кусать губы от страха предстоящей разлуки. — Поедем со мной, — сказал тогда Оливер. Он звал серьёзно, и это было так странно для молодого человека, для юноши… Кристофу так хотелось согласиться. — Через год. Если ты ещё захочешь. Коричневая рубашка Шнайдера свисала со спинки стула и укоризненно шевелила рукавами под порывами ветра, залетающего в приоткрытое окно. — Говорят, кто-то из больших начальников приехал, — юркий Хайко был совершенно удивительным человеком, умудрявшийся не терять расположения духа даже в таком месте. Казалось, он поставил своей целью наладить отношения со всеми заключёнными, что, к слову, ему вполне удавалось. Помимо родного немецкого, Хайко говорил на польском — его бабушка была полячкой, знал иврит и мог общаться по-русски, пусть и периодически приплетал ошибок в речь. Оливер мало видел улыбок в лагере, но, наверно, половина принадлежала именно Хайко. В отличие от него, Тилль никогда не улыбался. Этот широкоплечий человек мало говорил и совсем ничего не рассказывал о себе, а нашивка, указывающая на принадлежность не только к евреям, но и к неправильным политическим течениям, ничего толком не проясняла. В лагеря попадали по разным причинам, за плечами каждого заключённого лежала своя история. Флаке в своей прошлой жизни был учителем. Он и сейчас сохранил учительские повадки, к нему первому обращались за помощью, если она требовалась, и Лоренц никому не отказывал. Он тоже был человеком не особо разговорчивым, но мог организовывать досуг — он знал очень многое о живописи и истории искусства, послушать его всегда было интересно, если на это оставались силы. — Я слышал, как переговаривались охранники, — продолжил Хайко. — Поменьше бы ты рядом с ними крутился. Опять рожу начистят, — хмуро отозвался Тилль. — Побрезгуют, — жизнерадостно заявил тот. — Может… по случаю приезда, того? Выдадут еды побольше? — Или свинца. Оливер вздрогнул и опустил взгляд. — Смотрите-ка… господин начальник, — вдруг тихо произнёс Флаке и дрожащей рукой поправил очки. На небольшом балкончике действительно появился Шнайдер. Он окинул территорию орлиным взглядом, словно пытался увидеть мельчайшие недочёты, а потом, бросив что-то через плечо одному из охранников, скрылся в помещении. — Давно его не видели… Ридель молча отвернулся. Конечно же, он никому не рассказывал, что знает Кристофа Шнайдера лично. Он старался по возможности не попадаться тому на глаза, но сам с трудом мог оторвать взгляд от бывшего любовника. Возможно, именно поэтому с первых дней пребывания в лагере его всё не оставляло чувство нереальности происходящего. Человек, который целовал его шею, теперь укрывался серым мундиром и отправлял людей на смерть. Они собирались встретиться через год, но встретились гораздо позже — и в самом неподходящем из всех возможных мест. — Построиться! Построиться! — залаяли отрывисто охранники. — Ну хоть можно отдохнуть… — пробормотал Хайко. Если бы Оливер мог, то, несомненно, улыбнулся бы, даже сейчас Хирше пытался отыскать что-то хорошее. Тилль бросил на него тяжёлый взгляд, без слов призывая к благоразумию, потом глянул на Оливера. — Не высовывайся. И не смотри в глаза, — негромко произнёс он и больше ничего не добавил. Этот смотр явно был для него не первым. Заключённые выстроились в шеренгу под бдительным присмотром охраны, и на мгновение Оливеру это показалось репетицией большого театрального представления в начальной школе, где они должны играть бравых солдат. Он чувствовал слабость в коленях и страшно боялся покачнуться в неподходящий момент. Что бы там ни происходило, это не сулило ничего хорошего. У майора Круспе нет лица. На его месте находится идеально-отстранённая и ничего не выражающая маска, с одинаковым равнодушием взирающая на заключённых, лагерь и подчинённых. Дум следует за его плечом, старательно соблюдая субординацию, и периодически даёт комментарии по разным поводам. Когда Рихарду что-то интересно, он останавливается, чтобы задавать вопрос, но не оборачивается. Его плащ небрежно наброшен поверх плеч и соскользнул бы на землю, не будь материя такой тяжёлой. — Вам, верно, непросто здесь служить, Шульц? — в лёгкой покровительственной манере спрашивает он у Отто, потрудившись запомнить его фамилию, но не добавляя в интонацию ровным счётом никакого интереса. — Вы очень молоды. — Никак нет, герр штурмбаннфюрер! — тут же откликается тот, польщённый сразу всем: тем, что его запомнили, тем, что к нему обратились, тем, что спрашивают его мнения. — Неужели у вас не вызывают сочувствия эти люди? — Рихард оборачивается на молодого человека, и Кристоф видит, что он улыбается. Не губами, не глазами… лёгким наклоном головы. Ему смешно собственное предположение. Шнайдер проигрывает мысленно сценарий с оружием, но в этот раз стреляет дважды. Отто медлит с ответом. Он слишком молод, чтобы понимать, что с ним играют. И слишком восхищается Рихардом. — Нет, — наконец, отвечает он. — Приказы не обсуждаются. — А как же человеческая мораль? — уголок губ Круспе чуть дёргается, он дарит мальчику подсказку, и тот верно её истолковывает. — Так точно, герр штурмбаннфюрер. Человеческая мораль, — повторяет он и со значением склоняет голову. Рихард улыбается по-настоящему. Кристоф смотрит на него и думает о звуке, с которым трескаются льды. Он думает о том, что целует эти губы — и чувствует, как подступает к горлу тошнота. — Берегите этого парня, Шнайдер. Это достойная смена. — Ценные кадры я берегу, — спокойно откликается Кристоф и с лёгким отвращением видит, как едва заметно порозовели щёки мальчишки. Они следуют дальше, чёрный плащ Рихарда покачивается, а в пальцах неизменная сигарета. Шнайдер идёт мимо заключённых, но не чувствует себя виноватым. Он знает, что трус, что это просто глупое оправдание — я выполняю приказ. Он знает, что с радостью пожертвует всеми этими людьми, а заодно и своими боевыми товарищами, чтобы спасти одного человека. На войне не получается быть хорошим или плохим, как не получается быть победителем или проигравшим. К сожалению, Кристоф понимает это только сейчас. Рядом с приезжим начальником шёл Дум. Шёл неторопливо и спокойно, хозяин, обозревающий свои угодья и показывающий их гостю. Оливер в который уже раз проклял свой высокий рост, теперь казавшийся ему совсем уже невероятно большим. Он попытался сгорбиться немного, стать меньше, чтобы его точно никто не заметил, и понял, что у него дрожат колени. Но от чего — от холода или от страха? Чёрный мундир становился всё ближе, и Оливер с лёгким удивлением понял, что этот приезжий «большой начальник» совсем не большой. Он уступал ростом Кристофу, хотя фуражка явно стремилась компенсировать это. Мужчина замедлил шаги, то и дело останавливаясь и задавая вопросы заключённым. Те вымученно отвечали, явно робея от такого внимания. Оливеру очень хотелось закрыть глаза, совсем как в детстве, пережидая грозу. Круспе остановился между Флаке и Хайко, с явным интересом оглядел обоих и, выбрав себе жертву, обратился к последнему: — Как вас кормят? Тот смотрел поверх плеча мужчины, явно избегая зрительного контакта, и ответил безо всякого выражения: — Плохо. — Герр штурмбаннфюрер! — грозно поправил его один из новеньких, прибывший, кажется, из Дрездена. — Плохо нас кормят, герр штурмбаннфюрер, — послушно повторил Хайко, явно желая отвязаться от такого сиятельного внимания поскорей. — Неужели, — холодно произнёс тот. — Чем же так плоха ваша еда? Может быть, она… как это называется… не кошерна? Хайко промолчал. Что ответить на это он не знал, и Оливер со стыдом почувствовал облегчение от того, что вопрос задали не ему. Он не был уверен, что смог ответить бы хоть что-нибудь вообще. — Почему ты мне не отвечаешь? — продолжил майор, глядя на мужчину с нескрываемым презрением. — Я не знаю, что вам ответить, герр штурмбаннфюрер. — Вопрос достаточно простой, — вкрадчиво произнёс мужчина. — А вы сами попробуйте эту еду, — вдруг сказал Хайко. От такой наглости майор даже опешил на мгновение, Шнайдер, всё это время маячивший за его плечом, процедил сквозь зубы: — Это местный клоун, герр Круспе, насколько я помню. Пойдёмте. — Клоун? Ну что же, я люблю хорошую шутку… — он кивнул охранникам, следовавшим рядом, и в следующее мгновение Хайко согнулся от боли, а потом и упал на колени, прикрывая голову руками. Прикладами охранники нанесли ему несколько точных и очевидно очень болезненных ударов. Круспе глянул на мужчину у своих ног безо всякого выражения. Зрелище очевидно ему не принесло удовлетворения, да и вообще, кажется, прошло мимо. В этот момент Оливер понял, что стоящий рядом с ним Тилль впивается пальцами в свои ладони, очень стараясь не сжать их в кулаки. Оливер отвёл глаза, глядя прямо перед собой, и взмолился о том, чтобы мужчины прошли мимо побыстрей. Майор мазнул незаинтересованным взглядом по нему и вдруг остановился. Сердце Оливера упало, но смотрел Круспе не на него. Его голубые глаза, холодные и пронзительные, впились в лицо Тилля. — Герр штурмбаннфюрер? — подал голос Кристоф, но мужчина его не слышал. Он задумчиво изучал лицо заключённого, а потом негромко спросил: — Почему ты сжимаешь кулаки? Тилль молчал, но вопреки собственному же совету он смотрел прямо в глаза Рихарда с такой ненавистью, что, кажется, её можно было почувствовать. — Отвечай! — подал голос один из охранников, но Рихард чуть поднял правую руку, заставляя его замолчать. — Может быть, ты хочешь меня ударить? — спокойно предположил он. — Да. Очень хочу, — вдруг чётко произнёс Тилль, в голосе у него проступили рычащие нотки, которых Оливер прежде никогда не слышал. — Вот как? И почему же? — Люблю доводить начатое до конца, — буквально выплюнул ему в лицо тот. Глаза Круспе вдруг расширились, в них промелькнуло узнавание. Он молчал несколько секунд, потом усмехнулся и двинулся дальше, бросив через плечо: — Колокольчик голубой… Тилль молча рванул вперёд, бросился на Рихарда, но на его пути вырос Шнайдер, мощным ударом в челюсть остановив мужчину. Тот отшатнулся по инерции, следом налетели охранники, вбивая Тилля в землю ногами и прикладами. — Не калечить! — Круспе даже не обернулся. — Пойдёмте, Шнайдер. — В одиночку, — коротко скомандовал он и последовал за Рихардом. Этот голос не принадлежал Кристофу Шнайдеру. Этим голосом говорил человек по прозвищу «Дум». Человек, которого Оливер не знал, и не хотел бы знать. Флаке никогда не укорял. Он молча осмотрел Хайко и удовлетворённо кивнул: избили его сильно, но не страшно. Оливер устало вытянулся на своей полке. — Где сейчас Тилль? — тихо спросил он. — В одиночке, — Флаке аккуратно снял очки и забрался к нему. — Дальнее строение, небольшое такое… ты точно много раз мимо проходил. — Что на него нашло… — покачал головой Оливер. — Он ведь сам говорил, что нельзя высовываться… — Тилль его знает, — вдруг подал голос Хайко. Он лежал у самой стены, свернувшись в клубок, чтобы сохранять тепло, но ему вряд ли это хорошо удавалось. — Этого… Круспе. Мужчины молча ждали продолжения, но его не последовало. Оливер аккуратно коснулся плеча Хайко, потянул на себя, и тот с трудом подвинулся, так и не повернувшись. Руки у него были очень холодными. Флаке прижался сзади, в былые времена Оливер бы замер, прислушиваясь к своим ощущениям, но в лагере на сексуальные инстинкты не было ни сил, ни желания. Они просто пытались согреться, и сегодня Оливер оказался в середине. Он уже почти задремал, когда почувствовал, что Хайко беззвучно плачет — его плечи едва заметно вздрагивали, но как утешать и что сказать, Оливер не знал, потому только прижал его к себе ближе. Рихард неторопливо бреется, пристально рассматривая себя в зеркало. Он аккуратно снимает пену острым лезвием, надувает щёки, чтобы добиться идеальной гладкости, и то и дело поворачивает голову, чтобы получить лучший обзор. Майор Круспе бреется каждый день, чистит зубы утром и вечером, минимум полчаса с утра уделяет физическим упражнениям. Он подходит к своей рутине педантично и чётко, отступить от заведённого расписания невозможно. Пока мужчина завершает свои водные процедуры, Кристоф наливает ему крепкий кофе. Спальня, которую занимает майор, наполняется ароматом напитка, благоухает. Шнайдер опускается за стол, кладёт на край папку с личным делом заключённого номера 236459 и ждёт. Его взгляд бесцельно скользит по предметам: аккуратно сложенная форма, фуражка, ремни… на небольшом трюмо блестит значок НСДАП, рядом лежат тяжёлые серебряные часы и медальон на цепочке. Он совершенно не походит на вещь, которую носил бы Круспе. Некоторые особо религиозные солдаты, хотя партия это и не поощряет, прячут под формой медальоны с изображением святых покровителей, но это явно не тот случай. Да и представить Рихарда верующим не получается. Если он и верит во что-то, то только в НСДАП и Германию. Медальон плоский, замочек у него совсем небольшой, а по гладкому корпусу идёт какая-то чеканка — с такого расстояния не разглядеть, что это, и Дум ловит себя на том, что присматривается. Потому, когда позади раздаётся голос, он невольно вздрагивает. — А, кофе… спасибо, Кристоф, ты мой спаситель. Круспе благоухает чистотой и одеколоном, он выбрит тщательно и аккуратно, и, наверно, мог бы вполне стать лицом для плакатов, если бы не шрам. Мужчина садится за стол, с удовольствием делает глоток и довольно потягивается. — Ну, что там, что там… Шнайдер протягивает ему папку и старается выглядеть спокойно, будто это пустяк. Он не чувствует себя в безопасности рядом с Круспе, и это, наверно, не только у него одного так… Рихард небрежно переворачивает страницы, прихлёбывая кофе. — Ридель, значит. — Талантливый архитектор. — Правда, что ли? — Да. Рихард бросает быстрый взгляд поверх папки на собеседника и дёргает уголком рта. — Он гомосексуалист. — Так написано, да, — сдержанно откликается Кристоф. — Ты ведь знаешь, что… — Знаю. Почему тебе это важно, Кристоф? Что ответить на этот вопрос? Дум медлит, делает глоток кофе, пытаясь выиграть время. Он долго думал, как бы ему объяснить свою заинтересованность в судьбе Оливера, но так и не придумал, что ему сказать. Единственное, что ясно — нельзя говорить о том, кем они друг другу приходились… приходятся? Кристоф вполне разумно оценивает отношение Рихарда к себе и понимает, что ревности тут быть не может. Но он также хорошо знает Круспе, чтобы понимать: наличие даже потенциального другого, не соперника, ударит по самолюбию майора. Шнайдер смотрит на собеседника, понимая, что пауза затянулась, и думает, что он действительно такой один, единственный и уникальный. Только вот это не всегда хорошо. — Я… знаю его лично, — он начинает осторожно, прощупывая почву, и старается не смотреть особо на лицо Рихарда. Он не хочет выглядеть так, будто ожидает реакции на свои слова, даже если это и правда. Хотя по лицу Круспе прочесть ничего не получится, он умеет закрываться… или просто пустой, как сгнивший грецкий орех. Рихард листает личное дело, попивает кофе, с вежливым интересом слушает историю Кристофа, а тот с ужасом понимает, что Круспе не верит ни единому его слову. Но ложь — как лавина, одна вызывает другую, и остановиться не получается. Потому Оливер вдруг оказывается его другом детства, почти названным братом, которого очень нужно не просто вызволить из лагеря — переправить в безопасное место, а сможет это сделать только он, удивительный и неповторимый штурмбаннфюрер Круспе. Удивительный и неповторимый допивает свой кофе, отходит к трюмо и надевает часы, крепит значок на галстук… последним берёт медальон, так привлекший внимание Шнайдера. Взвешивает его в ладони, оглаживает большим пальцем и прячет во внутренний карман формы, аккурат напротив сердца. — Я подумаю, что можно будет сделать, — говорит он и улыбается. — Старые друзья — это важно. Одиночкой называют стоящую поодаль каменную коробку, которую раньше использовали, наверно, в качестве кладовки для хранения лопат и вёдер. В помещении нет окон, пол представляет из себя утоптанную стылую землю, подкопать которую не получится уже даже лопатой. Железная дверь не пропускает ни луча света, а толстые стены глушат звуки. Одиночку иногда используют для допросов и пыток, иногда по назначению — если нужно сломить заключённого. Тилль в лагере уже несколько лет, он посещал одиночку два раза. Этот — третий. В двери сперва загремели ключи, и он поспешно отошёл к дальней стене, прижимаясь к ней спиной, насколько позволяли скрученные руки. Те безумцы, кто надеялся использовать элемент неожиданности и бросались на тюремщиков из темноты, обычно получали пулю в голову. Мужчина сощурился от внезапно яркого света. Фигуры, возникшие в этом прямоугольнике двери, казались вырезанными из чёрного картона. — Не двигаться, прижаться к стене. Тилль и не собирался двигаться. В комнате стало светлей, потому что Отто внёс яркий фонарь, освещая относительно небольшое помещение, и поставил у двери стул со спинкой. Мужчина почувствовал едва ощутимое облегчение, увидев, что сиденье у стула на месте — значит, пытать верёвкой по промежности его не будут. В следующий момент все его мысли испарились, потому что в одиночку вошёл Круспе. — На колени, — коротко приказал он и, когда никакой реакции у пленника не последовало, поморщился. Отто и ещё один из охранников крепко взяли Тилля за плечи, отводя чуть вперёд. Следом пришёл удар по коленям сзади, его ноги ожидаемо подкосились и мужчина грузно осел на пол, коротко втянув в себя воздух от боли. Рихард неторопливо опустился на стул, пододвинул фонарь вперёд, чтобы видеть лицо заключённого, и достал оружие. — Все вон. Отто с лёгким недоумением посмотрел на него, словно сомневаясь в приказе, на что Рихард только приподнял бровь. Этого оказалось достаточно. Козырнув, охранники удалились, закрыв за собой дверь, и в помещении осталось двое. Тилль, всё ещё стоящий на коленях, и Круспе, закинувший ногу на ногу так, что носок его сапога почти касался лица мужчины. Он молча рассматривал Линдеманна со смешанным выражением удивления и брезгливости, как, наверно, люди смотрят на забавных уродцев на ярмарке. Наконец, он заговорил: — Я удивлён, что ты ещё жив. Четыре года — это хороший показатель. Впрочем, тараканов тоже вытравить непросто, верно? — Ты об этом много знаешь. О тараканах, — от долгого молчания голос Тилля был хриплым и слабым. Он откашлялся, ожидая удара сапогом в любой момент, но Круспе смотрел на него спокойно. — Мне просто интересно, это того стоило? — спросил он, неопределённо поведя плечами. — Четыре года здесь, а? — Ещё как стоило. Жалко только, что ты так легко отделался… будь у меня времени побольше, у тебя от рожи вообще ничего не осталось бы, — Тилль усмехнулся, по крайней мере, попытался, но его лицо исказила гримаса боли. — За ранение я был представлен к награде, — пожал плечами Рихард и задумчиво повторил. — Значит, стоило… Он погладил маузер, словно небольшого ручного зверька, и произнёс нараспев: — Колокольчик голубой, поиграй-ка ты со мной. Позвони мне в свой звоночек, скромный луговой цветочек… — холодные глаза Рихарда не отрывались от лица Тилля. Тот дёрнулся, словно собираясь подняться рывком, но Круспе покачал головой. — Сидеть. Я не буду играть, Линдеманн. Если ты меня вынудишь — пристрелю. С большим удовольствием. — Так стреляй же, сука. Ну?! — Я хочу, чтобы ты признал, что это того не стоило, — чётко произнёс Рихард. — Что ты жалеешь, тупой ты ублюдок, что связался со мной… с партией. — Так с тобой или с партией? — выдохнул Тилль, с трудом ворочая языком от ненависти. — Партия — это я, — невозмутимо ответил Круспе. — Мразь… какая же ты мразь… она же была совсем ребёнком! — вдруг завыл мужчина страшно, низко, и сгорбился, словно внутри у него что-то сломалось. Рихард поднялся со своего места, возвышаясь над пленником, словно приготовившийся пикировать на добычу ястреб. — О, я знаю, — вкрадчиво произнёс Круспе. — Дети — наше будущее. Правда? Мужчина взвился со своего места, бросился на него со страшным рычанием, не заботясь ни о том, что его руки связаны, ни о том, что нацист вооружён, но ожидавший этого Рихард с размаху ударил рукоятью маузера в нос Тилля. Тот от боли потерял ориентацию в пространстве, а следом пришёл новый удар, ещё один, и ещё… Круспе бил чётко и прицельно, повергая его на землю. — Четыре года достаточно, — переводя дыхание, бросил он, наконец. — Завтра. Оправив форму, он коротко стукнул в дверь и покинул одиночку. Прикрыв глаза, майор Рихард Круспе ласкает в пальцах медальон, который всегда носит у сердца. Эту вещицу ему изготовили на заказ, подивившись, наверно, такому простому цветку, как колокольчик, выбранному для тяжёлого серебряного украшения. Но в этом-то и была вся прелесть: простота. Скромный полевой цветок. У колокольчика нет пышных лепестков роз или одуряющего аромата лилий. Он раскрывает медальон привычным движением, откидывая крышку большим пальцем, и достаёт оттуда свёрнутый кольцом жгутик светлых волос. Волосы перевязаны тонкой ленточкой нежно-голубого цвета и распрямляются, покинув своё серебряное гнездо. Рихард подносит волосы к губам — их недостаточно, чтобы назвать это локоном, скорей просто прядка — но не целует. Медленно поглаживает ими свои губы, словно кисточкой, водит взад-вперёд, и непроизвольно улыбается. Это такая мелочь! Так мало нужно, чтобы сделать человека счастливым… Он задумчиво покусывает кончик прядки, когда читает личное дело Линдеманна, отмечая допущенные неточности: в нём нет ни капли еврейской крови, уж Рихард-то знает… он дотошно изучил родословную Тилля. Он не коммунист — скорей, сочувствующий. Но нужно ведь было подобрать формулировку. Круспе вспоминает тот день, когда Тилль Линдеманн только чудом не ослепил его. Это воспоминание мимолётно, оно не доставляет неприятных эмоций, всего лишь факт из собственной биографии, а шрамов на его теле достаточно, тем более что отметина на лице совсем этого самого лица не портит. Воспоминания идут дальше, в тот день, когда они выследили Линдеманна: тогда шрам ещё кровоточил, если Рихард хмурился. Они ворвались в дом, быстро пресекая любые попытки сопротивления, и Круспе в своём длинном плаще шёл последним. Не потому что опасался, нет… лейтенант не мог позволить себе идти первым. Это противоречило бы его рангу. Рихард намеревался расстрелять его на месте, как врага Рейха и партии. И, наверно бы, так и сделал, если бы не задержался в прихожей… — Вы кто? Глаза у девочки были большие и такие яркие, что у Круспе перехватило дыхание. Он слышал, как скручивают Линдеманна его ребята в соседней комнате, слышал звуки борьбы, но это всё было неважно. С ним говорил ребёнок, но не один из этих сопливых недоносков, которые обычно не вызывали ничего, кроме раздражения. Это была девочка. — Здравствуйте, фройляйн, — Рихард снял свою фуражку и вежливо склонил голову, как поступил бы в присутствии девушки или взрослой женщины. — Унтерштурмфюрер Рихард Круспе, к Вашим услугам. Девочка посмотрела на его форму с любопытством, а фуражка вызвала у неё восхищение. Женщины одинаковы во все времена — форма им нравится. — Я имею честь беседовать с…? — Неле, — застенчиво произнесла она, но потом, словно собравшись с духом, сделала дежурный книксен, и представилась так, как её учили. — Неле Линдеманн, герр Круспе. Очень приятно. Это было ожидаемо, но он всё равно был неприятно удивлён, что девочка приходится ублюдку родственницей. Он опустился на одно колено, словно рыцарь, но на самом деле, чтобы их лица были на одном уровне — ему хотелось рассмотреть девочку ближе, найти признаки еврейской расы в её чертах, убедить себя… — Ой… — сказала Неле и указала пальчиком на шрам Рихарда. — У вас кровь… больно? — Скоро уже всё пройдёт, — Круспе смотрел на этот пальчик, словно завороженный. Тонкий, маленький, почти прозрачный — словно из фарфора. Ему неистово хотелось взять этот пальчик в рот, попробовать его на вкус… — Вы папин друг? — А как зовут вашего папу, фройляйн? — Тилль, — гордо отозвалась она и добавила с ужасной серьёзностью. — Как колокольчик, да? — Колокольчик? — Так звенит колокольчик. Тинь-динь-динь… Почти что «тилль-тилль». — Вы любите колокольчики, Неле? — один из солдат выглянул в прихожую, недоумевая из-за отсутствия Рихарда, но тот едва замено качнул головой. Мужчина, увидев ребёнка, тут же нырнул обратно в комнату. — Да. Я даже стихи про них знаю, — гордо ответила девочка. — Не может быть. Расскажете? Неле смущённо кивнула и, глядя в сторону, с выражением произнесла, сопровождая свои слова движениями, призванными изобразить форму цветка: — Колокольчик полевой, поиграй-ка ты со мной! Позвони мне в свой звоночек, скромный луговой цветочек! — Браво, — тихо произнёс Рихард и, взяв маленькую ручку Неле в свои пальцы, нежно поцеловал тыльную сторону запястья. — Вы очень талантливы. Девочка зарделась от похвалы, и в этот момент Рихард Цвен Круспе понял, что влюбляться — просто и страшно. Словно падать с высоты. Покусывая прядку волос, Рихард подписывает приказ о казни через повешение. У Кристофа дрожат руки, потому он держит их крепко сцепленными за спиной. Прямоугольник окна позади делает его просто чёрной фигурой на своём фоне. Он небрежно кивает охране, отпуская их этим кивком, и когда дверь за ними закрывается, молча смотрит на стоящего перед ним человека. Шнайдер всегда считал себя трусом. Сейчас ему страшно до дрожи, страшно увидеть Оливера вблизи. Он пытается оттянуть этот момент, оборачивается к окну, задёргивая тяжёлые портьеры, и проходит мимо заключённого, не глядя. Закрывает дверь на ключ. Ждёт с пару мгновений — хоть чего-то, хоть слова, хоть звука, хоть движения… Оливер — если это всё ещё его Оливер — смотрит в пол, и Думу приходится обойти его, чтобы встать лицом к лицу. — Олли, — зовёт он и берёт его руки в свои ладони, точней, пытается взять их, но Ридель отшатывается, будто от огня или ядовитого гада, и, наконец, поднимает взгляд. Серые глаза смотрят испуганно, и Кристоф знает, что заслужил, но не знает, как проглотить комок в горле. — Мне так жаль, — говорит он и снова тянет руки. На этот раз Оливер не отшатывается, только смотрит настороженно. Это взгляд забитого животного, измученного садистом-дрессировщиком, и Кристофу хочется сказать в своё оправдание хоть что-то. Сказать, что он старался действовать максимально быстро, когда узнал, что не все личные дела проходят непосредственно через него, что он бы сделал всё раньше, если бы смог, но что толку от его оправданий? Он всматривается в осунувшееся лицо Оливера и ненавидит себя, а заодно и весь Рейх за причастность. — Пойдём, — рука у него холодная, Кристоф сжимает его пальцы в ладони, словно стараясь согреть, тянет за собой, и тот идёт покорно, не задавая никаких вопросов. Этому в лагере учат в первый же день. Оливер садится на небольшой диванчик у дальней стены и аккуратно кладёт ладони на колени, словно послушный ученик, и если бы Дум владел собой чуть хуже, он завыл бы. — Ешь, — вместо этого произносит Шнайдер и пододвигает к нему столик с подносом, на котором стоит его ужин. Аппетита у Кристофа уже давно нет, но Оливер не заставляет повторять — он с жадностью набрасывается на еду. Шнайдер отходит, чтобы налить выпивки в два стакана, и ставит один перед Оливером. Тот поднимает взгляд, всё ещё жуя, и смотрит удивлённо. — Что это? — Коньяк. Тебе понравится, — Кристоф приподнимает свой стакан, салютуя чисто машинально, по привычке, и думает, какая это всё-таки злая ирония. — Не торопись с едой. Жуй нормально, я не хочу, чтобы тебе стало плохо. Оливер кивает, берёт предложенный стакан и, помедлив, делает маленький глоток. Вздрагивает и совершенно по-детски жмурится. И испуганно отстраняется, когда мужчина совсем не драматично опускается перед ним на колени, очень неловко, будто его ударили. Оседает серой кляксой на полу перед диваном и дрожащими руками обхватывает его ноги, пряча лицо в коленях Оливера. — Не надо, — мягко просит Ридель. — От меня пахнет… одежда совсем грязная, да и я тоже. Плечи Шнайдера трясутся от беззвучных рыданий — Оливер отстранённо вспоминает, как плакал Хайко в его объятиях ночью, и ему очень сложно пожалеть Дума в чистой и выглаженной форме, человека по ту сторону. Но он ещё помнит Кристофа Шнайдера, потому кладёт левую ладонь на его голову, гладит совсем недолго, с пару секунд, да и оставляет свою ладонь там. Правой рукой он подносит стакан к губам, делает очередной глоток и молча ждёт, когда Кристоф выпрямится. Ждёт долго, чувствуя, как его колени становятся мокрыми от чужих слёз. Когда Кристоф всё-таки выпрямляется, его глаза красные и опухшие. Оливер почти ожидает, что он сейчас попросит прощения, и знает, что ни за что не сможет простить его, но мужчина молча поднимается, утирая лицо тыльной стороной запястья, и отходит к столу. — Я сумел подготовить все необходимые документы. Завтра тебя увезут отсюда, — Шнайдер сортирует бумаги, складывает их аккуратными стопочками, и каждая из этих стопочек — те, кому не повезло. — В Швейцарию, там сейчас безопасней всего… Оливер чувствует головокружение, но это совсем не коньяк. Он аккуратно отставляет стакан, опасаясь, что выронит его, и коротко выдыхает. Верить в слова Кристофа ему страшно. — Скоро всё будет позади. — А как же остальные? — губы у него словно онемели и плохо слушаются, и, поймав непонимающий взгляд мужчины, Оливер продолжает. — Флаке… Хайко… Тилль… — Для них ничего сделать нельзя, — канцеляризм звучит почти оскорблением, потому что по тону Кристофа понятно, что он даже не станет пытаться. — А ты? — Оливер впервые смотрит требовательно, и Кристоф вспоминает ту ночь, когда любовник звал его с собой. Тогда он пообещал, что приедет через год. Сейчас ему нечего сказать, потому Шнайдер только неопределённо поводит плечами. Чуть позже он ведёт Оливера в свою ванную комнату, где набирает ему горячую ванну и оставляет отмокать. Потом моет сам, не позволяя сопротивляться, и бреет — тоже сам, аккуратно снимая лезвием хлопья пены. Без бороды лицо Риделя совсем юное. — Я так любил тебя, — вдруг говорит Оливер и закрывает мыльными ладонями лицо. — И я, — эхом откликается Кристоф. — Я тоже. В спальне Оливер засыпает быстро — еда, горячая ванна и коньяк сделали своё дело. Кристоф ложится рядом и скользит ладонью по его телу, не лаская, запоминая. Он знает, что не имеет на это никакого права, но всё равно любит Оливера своей трусливой и бесполезной любовью. Виселица только выглядит хлипкой. «Фотографировать запрещено» — извещает табличка на одной из опор. Рихард курит, наблюдая за тем, как солдаты ведут Линдеманна к месту казни, и думает о том, что нет ничего слаще победы. Разве это тот человек, который едва не убил его четыре года назад? Разве этот сломленный мужчина может считаться противником для него, Рихарда Круспе? — Старательней, — цедит он сквозь зубы, и заключённый, полирующий его сапог, бормочет извинения, прикладывая к своей важной задаче максимум усердия. Тилль с трудом взбирается на сложенные друг на друга кирпичи, Отто лично надевает ему на шею верёвку, затягивая узел. Заключённые смотрят. Смерть в лагере не редкость, но чаще люди умирают сами. Только Линдеманн не такой, он силён как бык, и без помощи извне протянул бы ещё год, не меньше. Может, два. Шнайдер зачитывает приговор своим глуховатым голосом, и Круспе бы поморщился, но старательно держит лицо, с лёгким отвращением поглядывая на Тилля. У него неожиданно печальные глаза, словно этот большой человек только сейчас осознал, что это правда и его действительно повесят сегодня. — … преступления против Рейха… — Вы поглядите, у них-таки закончились патроны, — вдруг произносит Линдеманн так громко, что его голос разлетается над молчаливой толпой. И в голосе этом злость сплелась с издёвкой. Рихард не спеша обходит виселицу, оказывается за спиной мужчины, и лично выбивает камни пинком сапога. Верёвка скрипит, виселица вторит ей. Круспе глубоко затягивается и неторопливо возвращается на своё место, не глядя на дёргающегося Линдеманна. Тот скоро затихнет, а ему надо дочистить правый сапог. Оружие возмездия, Фау-2, впервые запускают в марте 1942. Это пробный полёт, на который возлагаются большие надежды. В июне 1942 заключённый номер 147439 по имени Хайко Хирше поднимает бунт в лагере. Штурбаннфюрер Рихард Круспе взят в заложники и убит выстрелом из укороченного Маузера в лицо. По сообщениям очевидцев, Рихард Круспе проявил настоящий героизм перед лицом смерти, последними его словами были «Да здравствует Рейх! Хайль Гитлер!». По сообщениям тех же очевидцев, стрелявший Хирше в ответ сказал «Вы поглядите, у них-таки закончились патроны», что позволяет усомниться в его психическом здоровье. Пропавший без вести в конце мая 1942 унтерштурмфюрер Кристоф Шнайдер так и не найден. Высказываются предположения о его гибели в связи с подготовкой заключёнными бунта. Оливер любит Швейцарию, её многочисленные озёра и живописные горы. На лыжах он не катается, но исправно берёт с собой этюдник в пешие прогулки. Природа покоряет его, хотя архитектурные наброски даются легче. Лица он тоже рисует… много лиц. После долгих прогулок он любит выпить кофе в небольшом ресторанчике, и хотя кофе пьёт всегда в тишине, но очень редко в одиночестве. Его спутник осунулся и часто выглядит усталым, потому что редкую ночь спит спокойно. Он уходит на веранду, курит и подолгу всматривается в темноту, словно ожидает, что оттуда навстречу ему шагнут многочисленные призраки из прошлого. Оливер знает об этом, потому что часто видел его в серых предрассветных сумерках, напряжённого, беспокойного и замёрзшего. Но это не страшно. После лагеря ему уже больше ничего не страшно. Ридель не может простить, но идёт на уступки и носит на запястье подаренные часы на толстом ремешке, который скрывает татуировку с номером. Война окончена, и каким бы ни был новый мир, Оливер любит его. А Кристофа Шнайдера он учится любить заново. И, хотя это тяжело, его не пугают трудности.