Понарошку

Если очень сильно пожелать и крепко зажмуриться, то может оказаться, что Наваки просто отправился на задание, а ожерелье дедушки – цвета молодой, напоенной солнцем, листвы – оставил ей на хранение, чтобы случайно не потерять. Наваки с сожалением смотрит, как тонкий шнурок выскальзывает из чуть подрагивающих пальцев, кивает самому себе, а потом расцветает улыбкой – открытой, яркой, как солнечный полдень. И, конечно, она помнит его смирившийся, с затаившейся грустью взгляд, а не отстраненный, доносящийся откуда-то издалека голос Орочимару, будто бы вскользь предупреждающий о том, что изуродованное тело Наваки не признает даже родная сестра. Орочимару, смотрящего куда угодно, только не в широко распахнутые от ужаса золотистые глаза. Орочимару, рассматривающего затянутое свинцовыми облаками небо, а не бездыханное тело мальчишки, на груди которого издевательски поблескивает ожерелье Первого Хокаге. Если очень сильно пожелать и крепко зажмуриться, то может оказаться, что Дан в очередной раз задержался на тренировке. Он обязательно придет, если не через пару бесконечно длинных часов, то уж точно к рассвету. Извинится и рассмеется так, что злиться на него будет уже невозможно. Притянет ее к себе, поцелует в лоб, и Цунаде глубоко вдохнет пропитавший форму запах дыма, до побелевших костяшек пальцев сжав его плечи. Цунаде очень хочется помнить эти объятия – бережные, но в то же время удивительно сильные и крепкие, в которых можно найти укрытие от конца всего мира. Объятия под пышными цветами фейерверков, окрасивших бесконечно-темное небо, а не ее хлипкие попытки подтянуть к себе безжизненное тело Дана, форма которого расцвела кровавыми ликорисами. Если очень сильно пожелать и крепко зажмуриться, то ее тотчас окликнет Джирайя. По-хозяйски усядется на жалобно скрипящее кресло напротив заваленного бумагами стола, выдаст очередную пошлую шутку и сам над ней же посмеется. Цунаде, обреченно вздохнув, тонкими пальцами примется массировать виски, призывая все свои опыт и знания, чтобы не дать предательски дрогнувшим губам растянуться в широкую улыбку. Окажется, что и не было неуютного, скованного прощания, охваченного солнцем Джирайи, напоминавшего древнее божество, спустившееся на землю, и её, Цунаде, робких слов, повисших в перенасыщенным невысказанными признаниями воздухе. Не было ни залитого кровью неба, ни горячих, обжигающих щеки, слез. Ни сожалений о не пройденных рука об руку путях. А Джирайя просто отправился в долгое путешествие и вернется из него тогда, когда сам этого захочет. Вот только зажмуриваясь Цунаде всегда оказывается в непроглядной тьме, а открывая глаза – в замершем во времени и памяти здесь и сейчас. На чернильном небе проклевываются колючие звезды, а Цунаде кажется, что она смотрит на них со дна глубокого колодца. Чужие голоса до нее не доносятся, а свой собственный, как и испуганно мечущие в голове мысли, звучит неестественно громко, заполняя собой весь мир. Когда-нибудь она пожелает изо всех сил, закроет глаза и окажется там, дома. А сюда, в этот мир, больше никогда не вернется.