Our happy end

       — Ещё! Грубее! Ну дава-ай же, возьми меня жёстче! — Чонгук чуть не рычит и впивается ногтями в спину своего партнёра.        — Вот же, блять, неугомонный, — хмыкнув, тот начинает вбиваться в него чуть быстрее.       «Не то, всё не то… Ничего не чувствую, нужно ещё», — думает Чон. — Да блять, ты можешь меня нормально трахнуть! Чё ты тыркаешься, как школьник, — выкрикивает он уже вслух.       Секундное замешательство, а затем удар.       Чон понимает, что его губа рассечена, чувствует, как по подбородку стекает первая капля крови, ощущает во рту привкус железа, но это ничего не вызывает, ни единого отклика где-то там, глубоко внутри, даже лёгкая боль слышится каким-то жалким отголоском.       Чёрт. Это по-прежнему не то.       Он думал, что достаточно, думал что готов.       Прошло грёбаных полгода, и он правда считал, что походы к психологу, на которые его затащил Чимин, начали помогать.       Но нет.       Все было напрасным.       Никто ему его не заменит.       Он никогда не сможет забыть их и пойти дальше.       Он в нём погряз, он болен им, и он сам не жаждет излечения.       Всё кажется пустым и никчёмным, если в этом нет хотя бы упоминания о нём.       Чувство утраты накрывает его с новой силой, как разбушевавшаяся волна, что вспенивает глубоко запрятанное, омывая и волоча наружу, раскладывая услужливо по песчинке на берегу сознания, так ярко, будто всё это произошло буквально вчера.       Воспоминания вихрем проносятся перед глазами, в горле моментально пересыхает, дышать становиться нечем, воздух ощущается раскалённым, стоит сделать вдох, и он обожжёт лёгкие, к щекам приливает жар, и по ним же стекают первые слёзы, он так резко и чётко осознает где он и что с ним сейчас происходит, что это уничтожает всякое равнодушие, сквозящее в нём минутой ранее.       В душной комнате, что являет собой его спальню, он замер на измятых простынях, покрывающих скрипучую кровать, в него рывками и толчками входит член какого-то незнакомца, которого он подцепил в клубе. Тот нашёптывал ему всякое приторное дерьмо на ухо и, называя деткой, старался быть обходительным и даже внимательным. Теперь же, заведённый чоновыми словами, он пыхтит, как дикий кабан, сопит в самое ухо, марая мочку скользким мазком языка, сжимая до боли крепкое бедро, от него разит алкоголем, сигаретами и потом. Отвратительно.       Твою же мать…       От самого себя становится так мерзко, что хочется орать и выть, скрести ногтями по стене и тереть жёсткой щёткой обласканное кем-то тело до кровавых ссадин, до разрыва капилляров под тонкой карамельной кожей, срывать её с себя пластами, лишь бы избавиться от чувства собственной испорченности.       Всё это мерзко и неправильно, так быть не должно.       С ним так никогда не было, хотя с ним бывало и жёстче, намного жёстче и не правильнее, чем можно было бы представить.       Чонгук и сам не замечает, как за всей этой круговертью нахлынувших чувств и эмоций начинает скулить и давиться слезами.       Он сорвался.       Шесть месяцев пытался делать вид, что всё получится, что он оклемается, что нужно просто ещё немного подождать и приложить чуть больше усилий.       Но у него не вышло.       Чон правда надеялся, что стоит попробовать, что новое знакомство или случайный перепих что-то сдвинут в нём. Сдвинули. Да только не в ту сторону.        — Эй. Эй, детка… Ты чего? Ты в порядке вообще? — он замирает в Чоне на пару долгих мгновений, которые кажутся ему вечностью. — Ты ж сам просил грубее, ну, прости, если перестарался, эй, да что с тобой?       За пеленой слёз Чон почти не видит его лица, да и не хочет, он лишь хочет, чтобы это недоразумение скорее свалило из его дома и, если получится, из памяти.       Ему трудно даже думать в его присутствии, чувство стыда накрывает с головой, его тело будто сковывает невидимой паутиной, живой и разумной, гнетущей и осуждающей, она обвивает своими нитями каждый нерв и давит, тянет, рвёт.       Становится невыносимо от осознания, что этот уёбок всё ещё в нём, что его долбаный член всё ещё в нём, а у него нет сил даже пошевелиться и оттолкнуть его от себя.       От мысли, что всё это его рук дело, что он сам, сам привёл это животное в свой дом, лёг под него, раздвинул ноги и позволил, позволил всему этому произойти, он замирает с широко распахнутыми глазами, что до краёв наполнены стыдливым ужасом, на пару секунд, но этого достаточно для нежеланного гостя.        — Блять, ты реально какой-то пизданутый наглухо, — он вынимает опавший член и начинает спешно собираться. — Нахуя меня снимал, если не хотел этого? На вот, — он кидает на прикроватную тумбу пару смятых купюр. — Успокоительного себе купи, — он хмыкает, натягивая футболку. — А за губу прости, не рассчитал малёх, — накинув куртку и бросив небрежное, — Ну, бывай, — он скрывается в темноте коридора.       Оцепенение не спадает. Ни через минуту, ни через пять.       Даже глухой стук входной двери не отрезвляет и не лишает невидимых пут. Он уже не плачет, но успокоился ли?       Тело покрылось липким потом, на внутренней стороне бёдер ещё ощущаются фантомные фрикции, а меж ягодиц до омерзения медленно и ощутимо стекает смазка.       Его пробирает крепкий озноб, прошивая своими острыми иглами каждый миллиметр влажного тела, проходя через кожу, мышцы и глубже — насквозь.       Не справился.       Всё насмарку.       Всё зря.       Он знал, что бесполезен, никчёмен, слаб, он говорил об этом Чимину, говорил, что ничего не выйдет, что он обязательно всё испортит, сорвётся, не выдержит, но тот не верил ему.       Собрав остатки сил, он поднимается и на негнущихся ногах направляется в ванну: ему жизненно необходимо смыть с себя запах этой тягостной ночи, а вместе с ним, пусть бы и самую малость — разъедающее чувство стыда.       Включив воду, он заходит в кабинку, руки сами тянутся к стене, на уровне инстинкта, привычки, если хотите, он выгибается немного и, положив голову на собственные ладони, прикрывает глаза. Плитка приятно холодит ступни, как и капли, оглаживающие крепкое тело, жаль, с жжением в области груди это не работает.       Зажмурившись до появления цветных пятен перед глазами и сделав глубокий вдох, он ощущает, как голову начинает кружить от сочетания парящих в воздухе запахов.       Моющее средство, любимый гель для душа с терпкими нотками корицы и гвоздики, хлорированная вода, шампунь, парфюм и…       Самый отчётливый — запах собственного тела.       До боли знакомый и естественный после секса — смесь пота, смазки, спермы и эфемерного возбуждения.       Этот факт доставлял бы ему удовольствие, если бы не одна важная деталь — тягучий шлейф удушающих ароматов оставил не тот.       Мысли сами собой витают в опасной близости от воспоминаний.       Как часто он брал его в этой душевой? Бесчисленное количество раз, кажется, всех он и не упомнит…       Отчего-то именно это место в квартире Чона притягивало его более остальных и срывало с цепи внутреннего зверя.       Быть может, дело было в эхе, что со звоном отскакивало от плитки и пульсировало в воздухе напряжённым аккордом чонова стона? Или в том, что именно тут Гук был максимально уязвим, не имея никакой возможности скрыться за лоснящимися изгибами тканей постельного белья и спрятать лицо в подушки?       Он трёт подушечками пальцев сомкнутые веки, прогоняя лёгкую дрожь ресниц, и окунается в памятные вспышки того дня.        — Ебальник закрой и не скули, — гаркнул Тэхён, сильнее затягивая шланг на стремительно краснеющей шее. — Разве тебе не нравится, когда я беру тебя так? А? Ты разве не подтекаешь, как блядская сука, когда осознаёшь, что твоя никчёмная жизнь сейчас в моих руках? Что одно лишь движение моей кисти, и тебя нет? М? — он чуть отводит руку назад. — Дааа, посмотри, как ты сжимаешь меня, пока я говорю об этом… Больной же ты ублюдок. Ты же кайфуешь от этого, я ведь прав?       Тэхён вжимает лицо Чонгука в кафель и продолжает душить, при этом не сбавляя абсолютно сумасшедшего темпа, тот под ним сипит и плачет, его лицо красное от нехватки кислорода и слёз, глаза закатываются и тело бьёт крупной дрожью, ему кажется, что ещё пара секунд, и он просто отключится.       Но Тэ слишком хорошо знает его тело.       Он тут же отпускает шланг, и тот соскальзывает с шеи, на которой уже виднеется зарождение лиловых отметин, с лёгким звоном касается пола, и Чон наконец может сделать полноценный вдох.       Однако сразу после Тэхён резко хватает его за волосы на загривке, рывком тянет на себя и с нечеловеческим гортанным рыком входит в него с такой силой, что у Чона перед глазами расплываются белые пятна. Когда Тэхён обхватывает его член рукой и начинает жёстко и аритмично надрачивать, он думает, что вот-вот потеряет сознание и упадёт.       Но он держит его.       Подцепив пальцем чонов подбородок, он поворачивает его к себе и, сильно сжимая скулы, буквально выплёвывает ему в лицо:        — Не смей выключаться, слышишь, — он чуть встряхивает его, Чон открывает глаза, смотрит на него абсолютно расфокусированным взглядом. — Вот тааак, смотри мне в глаза, смотри, пока я трахаю тебя. Чувствуешь? Я больше не трогаю тебя, но ты всё равно готов кончить. Тебе достаточно моего члена в заднице, не так ли? Посмотри на себя… Такой жалкий и никчёмный, сломанный и жаждущий, готов на что угодно, лишь бы я позволил тебе прикоснуться к собственному члену… Может, попросишь? Как тебе такое, м? — он смотрит на него остервенело, в зрачках похоть звериная и злоба нечеловеческая. — Хочешь, чтобы я дал тебе кончить?        — П-по-пожалуйста…        — Что? — он резко дёргает его за волосы так, чтобы чонов рот оказался напротив его уха. — Я нихера не слышу, что ты там мямлишь, говори, блять, громче!        — П-пожалуйста, — он запинается и хнычет. — Я, я х-хочу кон-кончить, р-раз-разреши мне кончить, прошу, — его голос уже был сорван, после асфиксии любые звуки давались с трудом, а в таком положении каждое слово отдавалось режущей болью в горле, но это не останавливало его. — П-по-пожалуйста, Тэ        — Не называй меня так, блять… — его голос вибрацией отдаётся в самом мозгу, пульсирует в нём ощутимо злой и властной аурой, пригвождающей волю, подчиняющей на каком-то подсознательном, животном уровне.       Сразу после он прогибает Чона в пояснице так, что тому кажется, она переломится пополам в следующую же секунду. Болезненно вцепившись пальцами в его бёдра, он входит максимально глубоко и грубо, рваными толчками выбивая из него остатки ясного сознания.        — Дааааа, блять, дааа, как же хорошо ты принимаешь мой член, вот тааак, — он давит пальцами ещё сильнее, хотя казалось, что сильнее уже просто невозможно. Слегка раздвигая половинки и царапая ногтями больших пальцев чувствительную кожу возле входа, он низко и гулко стонет, чувствуя, как Чон сжимается вокруг его члена. — Тебе нравится, блять, нравится, когда я беру тебя так? Так, словно ты пустое место, ничто, не более, чем сраная игрушка для удовлетворения чужих потребностей? Блять, да ты даже сейчас сжимаешь меня так, будто я осыпаю тебя комплиментами, хаааах, такой надломанный… — он кладёт руку на его член и пару раз резко проводит ею вверх-вниз. — Нравится же?       Чон кончает буквально сразу же, прикусив ребро ладони, утробно простонав сорванным горлом и почти не ощущая себя в этом пространстве, однако, Тэхён не останавливается.       Он крепче перехватывает обмякающее тело и продолжает входить в него с такой силой, что от звука шлепков их тел звенит в ушах.       Чонгуку жарко, ему нечем дышать, ноги не держат его, всё тело скручивает спазмом и прошибает дрожью, мышцы расслаблены, в то время как каждый нерв натянут до предела, он только что кончил, и всё, чего ему хочется, это просто упасть и перестать ощущать так много всего и сразу.       Но Тэхёну плевать.       Ему всегда было плевать.       Каждый раз он трахал его так, будто это их последний раз, словно сразу после от них не останется и следа, и всё, что имеет значение, это заключительное ощущение друг друга.       Он продолжает насаживать обессиленного Чона на свой член так, словно тот безжизненная, хрупкая, безвольная марионетка в садистских руках кукловода.       Эта сладкая пытка продолжалась ещё с минуту, пока всё не оборвалось в один момент.       Чону тяжело прийти в себя, тело ломит и трясёт, перед глазами всё плывёт и мерцает, сознание ещё где-то в иной плоскости, но он вдруг понимает или скорее чувствует — что-то не так.       Тэхён как-то слишком внезапно сникает сзади него, затихает, отпускает наконец истерзанные бёдра и выходит из него, так и не кончив.       Чонгук старается удержать равновесие на подкашивающихся ногах, держась за крепление для душа, поворачивается и чувствует, что с атмосферой, повисшей в воздушной дымке, что-то не так.       Перед ним определенно Тэхён.       Но в тоже время это какой-то абсолютно незнакомый человек.       Выражение лица, тронутого сомнением, промелькнувшее во взгляде разочарование на грани отчаяния с читаемым бегущей строкой раскаянием, потухшие глаза, всё это — не его. Они будто сигнализируют о присутствии кого-то чужого.       У его Тэхёна — оскал звериный и взгляд такой же, цепкий и острый, как акулья пасть, в нём нет места жалости и сочувствию, истинный хищник, не щадящий своей жертвы.       Ему начинает казаться, что с ним самим что-то не так, может, послеоргазменная нега обволакивает собой разум и не даёт воспринимать реальность адекватно?       Он никак не может понять, почему видит Тэхёна таким — растерянным, пугающе незнакомым и безгранично неуверенным в себе.       Тот смотрит на него с не меньшим смятением, воцаряется совсем неуместная неловкость, никак не соответствующая отведённым им ролям.       Первым отмирает Тэхён.       Моргнув несколько раз, он оглядывает Чона с ног до головы, чуть прикусив губу и сведя к переносице брови, явно желая задержать внутри рвущиеся наружу слова. Ему почти удалось: прохрипев короткое «прости», он спешно выходит из ванной.       Чонгук полностью отошёл от оргазма, его мысли прояснились, что никак не помогает понять, что сейчас произошло.       «Прости»? Тэхён только что извинился? Тот самый Тэхён, что трахает его почти до потери сознания каждый божий раз? Унижает и причиняет боль не только физическую, но и ментальную на всех возможных уровнях?       Чон так растерян сейчас, что не может сдвинуться с места. Чувство чего-то нового, до сих пор неведанного и непонятного окутало его пеленой оцепенения.       Что это вообще такое было и как на это реагировать?       Он впервые столкнулся с таким Тэхёном и по какой-то непонятной причине именно такой Тэхён пугал его неимоверно.       Если бы он знал тогда, что видит его в последний раз, он бы обязательно что-нибудь сказал, он бы точно что-нибудь придумал и сделал, он бы не стоял там, как растерянный, хлопающий глазами олень в свете фар, слушая, как закрывается входная дверь.       Чёрт!       Из воспоминаний его вырывает резкая боль в кулаке.       Так происходит часто, когда он думает о нём, когда он вспоминает их и начинает винить себя в произошедшем.        — Блядство.       Выключив воду и наскоро отеревшись полотенцем, он выходит из ванной, и сразу же направляется в комнату. На кровь, что очерчивает запястье и медленно сбегает по пальцам, падая крупными каплями на пол, ему откровенно плевать.       Зайдя в комнату, он сразу же направляется к прикроватной тумбе.       От взгляда на смятые простыни становится тошно от самого себя. Приоткрыв немного штору и окно, чтобы впустить крупицы рассветного солнца и свежего воздуха, он тянется к нижнему ящику. Там, за отглаженными футболками, аккуратно сложенными в ровную стопку, лежит то, что спасёт его от воспоминаний, должно спасти, тот парень обещал.       По его словам это, несомненно, поможет прожить этот вечер без сожалений, но Чон, если честно, рассчитывает на другой результат, куда более яркий — летальный, с этой целью он купил явно больше, чем требуется для простого забытья.       Он выуживает маленький пакетик с белым порошком и сжимает его в разбитом кулаке.       Прежде он никогда подобным не увлекался, так, пару раз пробовал какие-то колёса и марки на университетских вечеринках, не более. Чаще же спасал алкоголь, до потери сознания вливаемый дрожащими пальцами в саднящее горло.       Но так было раньше.       Теперь же этого недостаточно, Тэхён нагло вторгался в пьяный угар, безраздельно завладевая всем имеющимся там пространством чоновых мыслей, и не отпускал ни на секунду.       Чонгук откровенно заебался.       Постоянные переживания, вперемешку с бесконечным самобичеванием высасывали из него все силы, и даже привычные методы борьбы с подобной усталостью ныне стали абсолютно бесполезны.       Кажется, это называется пассивным суицидом. Состояние, при котором человек покончить с жизнью не готов, но будет не против, если его «случайно» собьёт автобус.       Чимин бы отмудохал его, отмудохал и упёк в лечебницу, но Чимина рядом нет, и Чон не собирается его оповещать о своих планах. Пак хороший парень, и Чону правда стыдно перед ним за то, что он собирается сейчас сделать.       Они познакомились на похоронах Тэхёна.       Это был неимоверно мерзкий октябрьский день, из той серии, когда осень поганая и отталкивающая настолько, насколько это возможно.       Ветер жалил своими острыми языками лицо, оставляя после себя неприятный озноб, мокрое пальто тянуло своим весом к земле, а крупные, леденящие капли дождя пронизывали до самых костей.       Чон не помнил, как покупал цветы, как вызывал такси и ехал на кладбище, как стоял в стороне, ожидая завершения прощальной церемонии, не помнил, как коленей коснулась могильная земля, как первые слёзы опалили нежную кожу щёк и как нечеловеческий вопль разорвал грудную клетку и гортань.       Кладбище покинули не все.       Чимин стоял в стороне и оставался там до тех пор, пока Чон не начал стихать и успокаиваться, он понимал, он всё понимал…       Чуть позже подойдя и немного приподняв уголки губ, он протянул ему платок и представился.        — Я, Пак Чимин, мы были друзьями детства, а ты, полагаю, Чонгук? — он осторожно улыбнулся, протягивая руку.        — Да… Мы… Мы знакомы? То есть… Он… Он говорил обо мне? — он протянул дрожащую руку для приветствия. — Прости, мы видимся первый раз, а я сразу лезу с вопросами… Я Чон Чонгук.        — Ничего, всё в порядке, я понимаю, — он снова улыбается, но на этот раз немного неловко. — На самом деле, я узнал о тебе из записки. Предсмертной. Точнее, я знал, что у него кто-то появился, но он ничего не рассказывал, поэтому о том, что это ты, я узнал уже после… — он рассматривает надгробие и перехватывает поудобнее зонт. — Это я нашёл его в тот день… И это я написал тебе тогда… — говорит он так тихо, что звуки растворяются в шуме дождя. — А ещё он попросил передать тебе это, — он вытаскивает из внутреннего кармана аккуратно сложенное письмо. — И просил сказать, чтобы ты прочёл его тогда, когда будешь готов. Я не знаю, что к чему, но, видимо, это что-то между вами, и тебе яснее, что это может значить. Не переживай, я его не читал, — он убирает руку обратно в карман. — В любом случае, свою часть обязательства я выполнил.       После того дня они иногда встречались.       Изначально это была исключительно инициатива Чимина, однако, позже, когда Чонгук понял, что может узнать о Тэхёне то, чего тот сам ему уже не расскажет, он и сам стал вызванивать Пака.       Из этих встреч Чон узнал многое: от любимого цвета до предпочтений в еде.       Пусть не сразу и крайне неохотно, но Чимин поведал ему о том, что Тэ был болен.       У него наблюдалась обострённая амбивалентность. В целом это даже не диагноз, а присущая каждому из людей двойственность мнений относительно одного и того же предмета в разные отрезки времени, однако, в случае Тэхёна всё осложнялось детской травмой. Какой именно, Пак не рассказал, ссылаясь на то, что Тэ был против, чётко упомянув этот момент в своей записке. А Чон и не допытывался, он, как никто другой, знал, что у каждого есть секреты, о которых лучше не знать никому.       Ещё Чимин рассказал ему о том, как и сам попадал под смену тэхёнова настроения, в ту самую волну, что являла взору не лучшие его стороны. Он даже показал ему парочку добротных шрамов, полученных от Кима, когда не в добрый час заглянул к нему вечером.       За годы дружбы они как-то научились с этим справляться, Чимин быстро считывал настроения друга и понимал, когда стоит свалить и не отсвечивать, а когда, напротив, скрутить руки за спиной и уткнуть лицом в подушку, чтобы схлынуло и отпустило. Ну и, конечно же, были моменты полного затишья, вымученные, как правило, медикаментозно.       Однако с Чоном так не вышло.       Все, абсолютно все их встречи приходились на моменты, когда Тэ был не в себе. От знакомства в клубе и до последней встречи у него дома, Тэхён всегда был агрессивен, безразличен, жесток и холоден. Чон никогда не знал его другим, ему было странно слышать о том, что его Тэхён мог быть иным. Но так же он знал, что всё это лишь внешнее, напускное, фасадное. Чон знал, нет, он чувствовал, как на самом деле относится к нему Тэхён, он думал, что знал, искренне верил, что они понимают друг друга без слов и долгих разговоров, осознают свои потребности и просто дают друг другу то, в чём оба нуждались.       Молчаливое принятие, отсутствие осуждения, абсолютное понимание и любовь, не трепетная и нежная, сладкая и убаюкивающая, а с ссадинами и кровоподтёками, жёсткая и грубая, больная и изломанная — но их.       Чонгук не прочёл письмо в тот день. И на следующий. И неделю спустя. И месяцем позже.       Он достает его сейчас, нет смысла оттягивать неизбежное.       Готов ли он? Он и сам не знает, но сейчас кажется, что именно сегодня стоит его прочесть, и будь что будет.       В конце концов, он устал бороться с мыслями о том, что он его больше никогда не увидит, это выматывает, сильно выматывает.       Это не простое расставание, это не разбитое сердце, когда ты знаешь, что этот человек где-то есть, просто не с тобой, что позволяет тешить хрупкую иллюзию, эфемерную мечту о возможности быть вместе.       Его человек мёртв.       Над ним метровые слои сырой земли и облизывающий могилу стылый ветер.       Он никогда не постучит в дверь, не позвонит, не напишет и не заговорит с ним, не коснётся своими пальцами трясущихся бёдер и не скользнет по лицу своим властным взглядом, пригвождая к полу.       Его больше нет.       Висок простреливает болью — остатки алкоголя в крови и последствия бессонной ночи, наполненной сожалением. Чон жмурится, сжав пальцами переносицу, и садится за стол.       Он высыпает содержимое пакетика на стеклянную поверхность и принимается распределять на полоски, прямо рукой, без лишнего аккуратизма, а какая разница? Он же не в каком-то пафосном боевике, к чему все эти бумажки и карточки, не для красоты делит, не для получения эстетического удовольствия.       «Интересно, хватит ли меня на всё, или конец наступит раньше? Сколько он там сказал было, грамма два? Подумать только, всего два грамма какого-то порошочка, способны заставить сердце остановиться, удивительно», — думает он, глядя на восемь полосок, что станут сегодня его палачом и освобождением, он надеется, он этого хочет.       Медленно наклонившись над столом, будто бы на секунду задумавшись, он всё же зажимает одну ноздрю, второй втягивая в себя кокаин.       Чувство незнакомое, не приятное, но и не отторгающее, непривычное, лёгкое онемение, из-за которого слизистую немного щиплет, и ощущение таяния, порошок словно плавится и стекает по носоглотке. Чон немного жмурится и пару раз втягивает носом воздух.        — Пфух. Ну, не так уж и плохо…       Он повторяет процесс уже с другой ноздрёй и, закончив, откидывается на стуле прикрыв глаза.        — И? Когда ж меня накроет? — говорить с самим собой вслух абсолютная норма для него и без препаратов. — Подождём немного…       Открыв глаза, он тянется к конверту, отмечая про себя, что в комнате стало как-то ярче что ли? И виной тому далеко не приоткрытая ранее штора.       Бумага немного хрустит под пальцами, на ощупь приятная, шероховатая, надпись на крыле конверта аккуратная, плавная «Для Чонгук~и», визуально интригующе и притягательно, но по сути своей отталкивает только, страшно. Неизвестно, что там внутри. К чему, по мнению Тэхёна, должен был быть готов Чон, приступая к чтению? Честно говоря, он так и не понял и, наверное, это пугало бы его ещё больше, если бы не кокаин, что проносился по его венам в данную минуту.        — Пожалуй, ещё парочку, для храбрости, — он тянется к столу и по очереди вдыхает ещё пару дорожек. — Ооох, бляяять…       Несколько секунд он сидит и, не моргая, смотрит в одну точку, точнее на письмо.        — Хах. Как он говорил? Перед смертью не надышишься?       Аккуратно развернув конверт и вытащив подрагивающими пальцами письмо, он смотрит на него какое-то время. Разум уже плывёт, но это не мешает ему насладиться красотой письма. — Я, блять, даже почерка твоего не видел никогда… Да и когда б я его увидел-то? Мы же только трахались до искр перед глазами… Даже не говорили толком… — он проводит подушечками пальцев по застывшим давно чернилам и позволяет себе блаженную улыбку, у Тэхёна очень красивый почерк, очень…       Буквально в следующее же мгновение он осознает, ЧТО именно он держит в своих руках.       Прощальная.       Эта записка прощальная.       Глубокий вдох, пора приступить к чтению.       «Привет, Гуки~я.       Знаю, я никогда тебя так не называл, но хоть сейчас позволь мне эту блажь.       Мне столько всего хочется тебе сказать и поведать, но мне кажется, я не имею на это права. Слишком много боли привнёс в твою жизнь, а ведь ты совсем этого не заслуживал, кто угодно, только не ты…       Я чувствовал, понимал, знал, что поступаю, как мудак, но я не мог себя остановить!       Когда тебя не было рядом, я постоянно вспоминал тебя, и всё, чего мне хотелось в этот момент, это умолять простить меня, целовать каждый синяк и ссадину, оставленные на твоём прекрасном теле, ползать в твоих ногах и молить о прощении, которого не заслуживаю. Мне было нестерпимо больно осознавать, каким монстром я был по отношению к тебе…       Но на смену этим желаниям приходила злость и агрессия. Они пульсировали в моей голове, били набатом по перепонкам, вибрировали в моих венах, я всё никак не мог понять, почему, почему я должен чувствовать себя плохо из-за тебя?! Почему чувство стыда разъедает меня настолько, что я начинаю ненавидеть себя?!       Я правда не понимал, что ты там ни при чём… Мне казалось это твоя вина, ты — причина, по которой мне нестерпимо херово.       Уже в следующую минуту своего сознания я стоял у тебя на пороге, и меня срывало с катушек. И всё, чего я тогда желал — это истязать тебя. Сделать так, чтобы тебе тоже было плохо, чтобы ты страдал вместо меня или вместе со мной. Я упивался твоими мучениями, меня перекрывало от твоих слёз. От мысли, что именно я причина появления отметин на твоём теле, моё в ответ буквально покрывалось мурашками удовлетворения. Ни с чем не сравнимое наслаждение ощущать полную власть над тобой…       Так повторялось много, много раз, и в каждый из них, покидая твой дом, я ненавидел себя ещё сильнее.       Это всегда происходило «потом». Ещё никогда это состояние не обрушивалось на меня в твоём присутствии. Я успевал добраться до дома, не замечая ничего, думая лишь о том, как прекрасны твои слёзы, вспоминая и наслаждаясь их фантомной солёностью на своих губах.       Уже позже, сидя в кресле и занимаясь какой-нибудь ерундой, я переходил в другую фазу… Схлынув, я по новой впадал в отчаяние, оно застилало мой разум вытесняя из него всё, кроме мысли о ненависти к тебе…       И так было всегда, этот круг повторялся раз за разом, я страдал, желал всё исправить, приходил, окончательно зверел и вымещал это на тебе и снова уходил, чтобы через пару недель всё повторить вновь. Я был так слаб перед тобой и совсем не понимал этого, причиняя нам обоим боль.       А потом настал тот день…       Тогда. В душе. Я пришёл в себя когда рядом был ты.       И я, блять, не был к этому готов, понимаешь? Я, блять, вообще не понимал глядя на тебя, как человек может вытворять такое с тем, кто ему небезразличен?       Когда я думал об этом наедине, где-то во мраке своей комнаты, я не видел твоего искалеченного мною тела, не видел всех этих отметин и твоих заплаканных глаз, трясущихся рук, темневших синяков на запястьях и шее.       Каким же ёбаным чудовищем я себя тогда почувствовал. Я знал, это не новость, конечно, я знал, что меня перекрывает, но ещё никогда я не видел последствий своих срывов сразу после их наступления…       Мне хотелось просто исчезнуть, убраться оттуда поскорее, чтобы хоть на секунду перестать презирать себя.       Но, буквально переступив порог собственного дома, я вновь начал звереть и винить во всем тебя… Мне хотелось уничтожить тебя за то, что я чувствую всё это: стыд, вину, отчаяние! Даже сейчас, в момент написания этих строк, меня начинает колотить и трясти от нарастающей агрессии, и я ничего не могу с этим, блять, поделать, понимаешь? Ничего!       Может, я выбираю неправильный метод.       Может, стоило бы попробовать что-нибудь ещё, как-нибудь по другому…       Однако мне не помогло медикаментозное лечение, и сраный психиатр мне ничем не помог, да даже блядский гипноз и медитации не смогли ничего изменить, я так и остался Джекилом и Хайдом…       И я… Я так больше не могу, Чонгук~и. Я невозможно устал бороться с самим с собой, с тем, от которого тошнит, но от которого не избавиться никак.       Но ещё больше — мне страшно.       Я боюсь, что в какой-то день напрочь перестану контролировать себя и сотворю что-нибудь непоправимое.       Это может звучать неубедительно, учитывая, какими были наши отношения, но это правда, я боюсь и переживаю за тебя.       Поэтому мне кажется, что то, что я собираюсь сделать, будет оптимальным вариантом для нас обоих. Я рассмотрел их все, правда, досконально и дотошно изучая каждый. И только этот кажется мне единственно верным.       Потому что без тебя я уже не смогу, Гук~и… Моё больное сердце и искалеченная душа будут тянуться к тебе до самого последнего вздоха, и этого никак не изменить.       Я любил тебя, Чонгук~и, правда любил, и мне безумно жаль, что я так и не смог справиться с самим собой и продемонстрировать это тебе…       Ты невероятный, просто невероятный, и я хочу чтобы ты знал это…       Умоляю, прости меня и постарайся не ненавидеть.       За всё.       За причинённую боль и за то, что я тебя оставляю…       Я знаю, что ты тоже любил меня, малыш, но я не смогу дать тебе нормальной жизни, и потому я прошу тебя, забудь меня как можно скорее и начни новую, яркую и счастливую, ту, которую ты действительно заслуживаешь, ту, которой ты достоин и ту, которую не омрачит моё в ней присутствие.       С любовью и безграничным сожалением — твой Ким Тэ.»       У последней буквы, виднеется едва различимый развод, бумага в этом месте пускает крохотную волну.       Ещё на середине письма Чон прервался на пару минут.       Ему было настолько нестерпимо больно читать тэхёнову исповедь, что он пропустил её через себя физически.       Воздух в лёгких сжался до мизерной точки, перед глазами плясали мутные буквы, в груди, в области солнечного сплетения, тянуло так, будто кто-то пробил это место насквозь. Хотелось выть, громко, истошно, до срыва голоса, до боли в горле.       Это слишком, он не был готов, не был…       Руки сами тянутся к краю стола, ему необходимо, просто необходимо заглушить все эти ощущения, он обязан дочитать, и он должен довести до конца то, что задумал. Втянув ещё несколько дорожек, он жадно припадает глазами к письму. Спешно, но очень внимательно, он пробегает по заключительным словам, впитывая каждое, прошивая ими своё сознание.        — "Твой Ким Тэ", — рука с письмом обессиленно падает на стол. — Почему? — он смахивает оставшийся порошок в одну полосу и резко вдыхает её буквально вжавшись носом в замызганную поверхность стекла.       В этот момент он чувствует, как срывает последние канаты, сдерживающие его всё это время, внутри всё буквально закипает и бурлит — от обиды, от боли и несправедливости, от чувства вины и потери, от невозможности что-либо изменить.       Всего слишком много для него одного, он не справляется и больше не хочет даже пытаться.       Он стоит посреди своей комнаты, и первый душераздирающий крик, вырвавшийся из самых глубин грудной клетки, разрезает тишину. Словно раненый зверь, он мечется из угла в угол, хватая и швыряя во все стороны всё, что попадается на глаза.        — Ааааагггрррххааааа! Почему?! Ну почему, блять, ты ничего не говорил?! Какого хуя ты молчал?! — комната превращается в хаос, на пол летят книги и журналы, в воздухе кружат вырванные листы, пространство наполняется звуками битого стекла и ломаемого дерева, треск и скрежет, грохот и звон, а главное, непрекращающийся отчаянный крик, — Почему ты всё решил за нас?! Откуда ты, блять, знал, что я чувствую?! Мы бы, блять, справились, ёбаный ты эгоистичный ублюдок!!! — в стену летит стул, за ним второй, с полок падает всякая декоративная мелочь, награды, кубки и парочка грамот, всё, что когда-то имело значение, разлетается на мелкие куски. — Зачем?! Зачем ты тогда ушёл?! Почему не остался, почему не заговорил со мной?! — он хватается обеими руками за край стола и переворачивает его. С оглушающим треском он врезается в зеркальные дверцы шкафа, что, дрогнув под его напором, разлетаются на сотни осколков.       За секунду до того, как они начнут осыпаться блестящим фейерверком серебристых искр, он видит в их искаженном трещинами отражении… Что не один?       Он оборачивается так стремительно и резко, что из-за головокружения сразу же оседает на пол. Стекло кусает его колени и ладони, на которые он опирается, но ему всё равно.       Тэхён.       Перед ним стоит его Тэхён.       Он улыбается так тоскливо и печально, что сердце разрывается, он же совсем его таким не видел, не успел…        — Прости, — шепчет одними губами.        — Ч-что? — Чонгук даже не понимает, что разговаривает сейчас с пустотой.        — Мы не смогли бы ничего придумать, Чонгук~и, — он опускает глаза. — Исход был бы плачевным в любом случае, я бы всё уничтожил.        — Да откуда ты, блять, это знаешь? Ты блядский экстрасенс? Какого хера ты ведёшь себя так, будто тебе в этом мире известно всё? — Чон пытается встать, но голова по-прежнему сильно кружится, перед глазами всё плывёт, и он лишь заново падает на пол, усеянный осколками. Он изранил себе все руки и запястья, колени и местами даже бёдра, но даже не замечает этого. — С чего ты взял, что я терпел? С чего ты взял, что причинял мне только боль? Что рядом с тобой я только страдал? Я ведь тоже не самый здоровый мальчик… — он проводит рукой по лицу смахивая взмокшую челку с глаз, пачкая щёки кровью и оставляя на них стекольную крошку — Как думаешь, почему я постоянно открывал тебе дверь и впускал в свой дом? Боялся? Подчинялся? Ха! Едва ли. Если бы я не хотел, ты бы хуй сюда попал! Ясно тебе, долбаный ты придурок? — он тычет пальцем в пустоту и начинает смеяться. — Я ведь и правда кайфовал с этого, Тэ, — его тело сильно дрожит, и он произносит эти слова нараспев. — Я ведь действительно тот ещё больной ублюдок, ну как же ты не понял сразу, а?! Я ведь думал, ты знаааааал, — и снова смех.       Громкий и заливистый, отскакивающий от голых теперь стен и звенящий в пустоте, в оглушающей тишине это звучит поистине жутко.       В следующее мгновение он заваливается на спину.       По-прежнему в боксерах после душа просто падает плашмя на пол, усеянный зеркальными обломками.       В него впиваются десятки осколков, режут и царапают хрупкую нежную кожу, вгрызаясь своими кривыми краями в расслабленную плоть, Чон лишь продолжает двигать лопатками и руками, вгоняя их глубже. Ему абсолютно плевать на происходящее, боли он не чувствует и в целом уже мало отличает реальное от представляемого.       Он просто лежит и смеётся.       Смеётся и плачет.       А потом просто плачет.       Почему? Почему всё так сложилось? Что нужно было сделать и когда, чтобы избежать такого финала? Стоило сказать Тэхёну, что он и сам поломан не меньше? Что он мазохист и видит их отношения нормальными? Это он виноват? Тэхён испытывал вину за то, что Чон отбитый и больной выродок? Он же даже не подозревал… Может, если бы он открыл свой блядский рот и просто сказал об этом, Тэхён был бы жив? Если бы он выскочил тогда из душа и остановил его, был бы он сейчас с ним?       Мириады вопросов разрывали его голову на сотни частей, но ответа не находилось ни на один.       Всё, о чём он мог думать — это он виноват.       Это из-за него и его трусости Тэхёна больше нет.       Он боялся, что если заговорит об этом, тот не сможет принять его и его прошлое, оттолкнёт и покинет его навсегда. Из-за его страха умер человек, его человек.        — Прости, — шепчет он в пустоту. — Пожалуйста, прошу, прости меня! — уже громче, — Блять… Я так виноват перед тобой, я так виноват, — шёпот утопает в ладонях, что накрывают лицо.       Он собирает остатки сил и поднимается, осколки и стекольная пыль нещадно кромсают его и без того истерзанные руки, пока он опирается ими о пол, чтобы принять сидячее положение.       Тэхён ещё здесь.       Смотрит всё так же, без осуждения и с безграничной печалью в глазах.        — Прости, — повторяет Чон, глядя в такие чужие-родные глаза. — Прости меня…        — Мне не за что прощать тебя. Я сам виноват не меньше…        — Но ты не знал! — пытается возразить Чон.        — Как и ты, — он грустно усмехается. — Ты тоже ничего не знал, и это моя вина. Я хочу спросить тебя. Ты понимаешь, что сейчас происходит Чонгук?        — Да.        — Ты уверен?        — Да говорю же, да!        — Ты точно этого хочешь? Уже всё решил? А как же Чим? Как же терапия, она же только начала помогать тебе…        — Хах, тебе ли не знать, что нихуя она не помогает.        — Может, всё-таки передумаешь? Гуки, у тебя ещё вся жизнь впереди, зачем заканчивать всё так?        — Она мне не нужна. До твоего появления в ней и так не было смысла, я существовал «по-привычке» и на автомате, просто потому, что не было сил со всем покончить. Моё прошлое не хотело покидать меня, и это каждый день давило на меня. Но потом появился ты и… Ты просто был рядом, и я… Захотел попробовать? Хотя бы попытаться жить ради того, чтобы быть нужным кому-то? Я будто чувствовал, что тебе этого хотелось не меньше… Но, но потом ты исчез… И я, я всё равно не смогу без тебя, Тэ, слышишь? Я слишком в тебе погряз, мне уже не выбраться… Ты же понимаешь, о чём я, ты же и сам поступил так, потому что чувствовал то же самое!        — Блять, — Тэ отводит взгляд.        — Ты не хочешь этого?        — Конечно, блять, нет Чон! Ты же ещё живой, конечно, я не желаю тебе смерти!        — Тебе не кажется, что поздно мы об этом заговорили? — Чон поднимает вверх окровавленные руки, буквально всё его тело усеяно порезами, от маленьких царапин и ссадин до глубоких, обильно кровоточащих ран. — А ещё я снюхал слишком много не самого чистого кокса, в первый-то раз в жизни, — он невесело хмыкает. — Думаю мне в любом случае недолго осталось…        — Чонгук… — больше он не произносит ни слова.        — Всё хорошо, — Чон протягивает руки к тэхёнову лицу и говорит, — Всё хорошо, Тэ, — большие пальцы оглаживают щёки, смешивая кровь и слёзы. — Это наш с тобою счастливый конец, уж какой заслужили, видимо…       Они смотрят друг на друга пару секунд, Тэхён кладёт свои ладони поверх чоновых и прикрывает глаза.       В этот момент Чон чувствует.       Он каким-то образом понимает, что — всё.       Это действительно конец.       Взглянув на Тэхёна в последний раз, он улыбается и тоже закрывает глаза.       На разбитых часах замирает стрелка, время пятый час утра.       Чонгук лежит на полу, в обрамлении битых зеркал, что отражают и множат редкие солнечные лучи, от его тела во все стороны расползаются кровавые змейки и заполняют собой всё пространство меж осколков, его глаза широко раскрыты, в них стоят слёзы и, кажется, чуть заметный отпечаток облегчения, на губах застыла, пусть и безумная, но всё же полуулыбка.       Не осуждайте их. Пожалуйста, не стоит.       Они не были плохими и не были испорченными.       Они были не здоровы и учились с этим жить.       Они были сломаны до и не успели починить друг друга после.       Но они действительно любили. Как умели и могли.