Иван-да-марья

Ночь на Купалу была теплая, полнозвучная. Марья весь день провела в неясном ожидании чего-то, какое томило ее перед большими праздниками. Она любила дары, а князья и их дружинники, соратники ее отца, всегда являлись на разгульные пиры, приносили ей удивительные вещи: шелка, мягко скользящие сквозь пальцы, крупные гроздья украшений, переливающиеся на свету, холсты с изящной вышивкой мастериц… Но праздники в Лихолесье были иными. Громкие, полные визга и упоенного крика. Сама ночь стала даром, отданным дикой, пьяной нечисти. Они забывали о горькой, полуголодной зиме и неблагодарной весне, ознаменованной налетом степняков. Не помнили о печалях. В этот жаркий день они вспыхивали, как запаленные ими костры, они пели, они дышали, и Марье казалось, что она жила все лета только лишь для того, чтобы очутиться здесь. Вечер сгущался, и ведьмы, прислуживающие Марье, становились все менее похожи на обычных человеческих девушек. С них сползала эта старая краска — обнажала нечто истинное, свободное, никому не подвластное, от чего у Марьи восторженно щекотало в груди. И ей хотелось верить, что она похожа на них, что у нее такой же таинственный темный взгляд, кровавые губы и звенящий голос. Потому что она была не вполне человеком — они приняли ее, подготовили к ночи, принесли ей белоснежную широкую рубаху со всполохами вышивки на рукавах и подоле и научили песням. Купальская ночь упала на Лихолесье весело, задорно, разбрызгивая снопы искр. Они собрались у Смородины-реки, изящно огибавшей лес; река была полна чего-то, переполнена, разлилась еще шире, но в то же время осталась в крутых берегах, молчаливая и топкая. Губительная для людей, она манила нечисть, и молодые парни и девушки с ведрами, пронзительно и счастливо взвизгивая, носились у кромки воды, пытаясь поймать друг друга да окатить… Марья вдохнула пряный воздух и рассмеялась. Легкая рубаха льнула к телу, как вторая кожа, и она ощущала себя обнаженной, вольной. Почувствовала касания ветерка и травы, скользнувшей по лодыжкам. Ведьмы скользили к кострам, смеялись, выбирая себе статных спутников из кощеевой дружины. Затянули песню… Лес откликнулся, отозвался тем, кто уже плясал на берегу, вставая в широкий хоровод. — А у наших у ворот Пляшет девок корогод. Ой, купало, ой, купало, Пляшет девок корогод! Песня неслась, пронзая небо. Горячила кровь. Коснувшись венка, щекотавшего ее, Марья улыбнулась, ликуя. Собираясь, ведьмы принесли свежих трав и, напевая, делали из них прекрасные венцы, достойные сказочных королевишен. Она вспомнила, как перебирала их, легко касаясь рукой, приглядывала себе цветок и как под руку скользнул стебель с лилово-желтыми соцветиями. «Иван-да-марья», — шепнула ей Любава, ее верная наперсница, украшавшая Марью для купальских гуляний. «Заплети!» — восхищенно ахнула Марья, пораженная этим маленьким открытием… Ее позвали в пляс, и Марья забылась, оставила сомнения. Ноги несли ее сами собой, отбивая ритм, и из горла рвался свободный крик. Она не была певуньей, но голосила вместе с другими, вливаясь в хор, содрогающий ночь до основания. Марью бросало то в жар, то в холод. Танец завихрился. Ее подхватил веселый, ошалелый Вольга, когда парни стали хватать разбегающихся из хоровода девушек, и они с хохотом кружились вместе как брат и сестра, оба — с хищно горящими, огненными глазами, с пронзительными песнями, воющие по-волкодлачьи, пока не заболит горло. Все мешалось. Не люди и не звери, они праздновали ночь свободы, живой жизни… — Кому радость, кому грех, А нам радость, а нам смех. Ой, купало, ой, купало, А нам радость, а нам смех! Марья ахнула, упала кому-то в распахнутые объятия. Ночь вертелась. Она видела то звезды, то росистую траву, то чье-то лицо, искаженное радостным волнением… Остановилась. Песня лилась, громкая и отчаянная, а мир для Марьи замер, а потом встрепенулся. Тот, кто бережно подхватил ее, разгоряченную и счастливую, поправил едва не слетевший венок и скользнул прохладной рукой по щекам, стирая брызнувшие от радости слезы. — Ваня! — она вскрикнула, обнимая его за шею, в волнении запуская пальцы в смоляные волосы, скользя по лицу, по острым скулам. Не могла поверить, ей казалось — это какой-то сон; Кощей уехал на границу и вернуться обещался не скоро, но он стоял перед ней, живой, теплый — его тоже растопила ночь. Когда Марья назвала его прежним именем, Кощей невольно нахмурился, но скоро лицо его разгладилось. За общим воплем, за песней девушек, вновь намертво сцепивших руки и пошедших вкруг хороводом, их не расслышали. Им было все равно. В купальскую ночь они все были какими-то иными. Марье казалось, она переродилась во что-то таинственное, ведьмовского, лихое, а Кощей в неровном свете костров выглядел человечнее, обычнее, его мертвенную бледность расцветил рыжий огонь. Кощей кивнул Вольге, с какой-то отеческой гордостью взиравшему на них, обнял побратима, хлопнув по спине. Сказал что-то и вернулся к Марье, прижал к себе, шепча, а она увлеченно целовала его, избавляя от слов. Губы горчили, но Марья так истосковалась по нему, что ей они казались самыми сладкими, как летние ягоды, которые они с девушками собирали в лесу. — Идем к кострам, — потянула она, жаждущая их тепла, огня, и Кощей позволил увлечь себя, смеясь, жмурясь от яркого света во тьме. — Прыгнем? — подначивала Марья, вспыхивая еще больше, чувствуя жар, приливший к щекам. — Прыгнем, моя соколица, — соглашался он, жадно глядевший на нее, никак не способный насмотреться. — Не боишься огня? Но огонь грел, огонь был добрым знакомым, дарившим им столько радости, и Марья трясла головой, отважная как никогда. С тем же ликованием она рвалась в бой, слушала пение стали, но и простые гуляния подарили ей то же бесстрашное ощущение всесилия. Танец распался, и к костру выстроилась очередь. Пока пары, держась за руки, перемахивали через высокое пламя, другие выли, подбадривая, кричали им, ликуя. Каждый раз, когда кто-то оказывался по ту сторону, отчасти измененные, уже не те, что мгновение назад, раздавался долгий вопль. Марья не боялась, но с волнением следила, как прыгают перед ними — Любава с каким-то высоким красавцем, ластящаяся к нему, как хитрая кошка. Сердце стучало. Они шагнули с Кощеем вместе, вздохнули, прыгнули… Дух захватило, и Марье привиделось, что она взмыла ввысь, что широкие рукава ее — крылья, что ветер подхватил ее и обнял, что она и впрямь соколица. Она закричала. Оказалась с другой стороны, там, где они были с Кощеем одни, отрезанные от толпы счастливой нечисти. Так и не развели рук. И не смогли разорваться, долго целуясь. Иван-да-марья, огонь и вода, ветер и звезды, вода и разнотравье на береге — все переплелось, и Марье чудилось, они одни в мире, полном этой удивительной жизни… Им пришлось посторониться: на них налетели следующие, кто перемахнул через костер. Прижимаясь к Кощею, Марья глядела на них, таких же увлеченных, незнакомых, какую-то счастливую пару из посадской нечисти. И думала, что у тех — свой мир, свое поле, свой берег Смородины. Отдалившись от костров, Марья и Кощей долго блуждали в поле, словно заблудившись, смотрели на звезды, говоря ни о чем. Рухнули в траву, обращенные к небу — и казалось, что небо глядело на них в ответ. — Там девицы купаются — не пойдешь с ними? — шептал Кощей, ласкаясь, как дикий зверь — несмело, но искренне. Целовал ее пальцы, игрался с золотыми прядями, расчесанными Любавой. — А ты меня отпустишь? — шутя, спрашивала Марья. — Признаться, нет; вдруг водяной утащит или русалки защекочут, — серьезно хмурясь, размышлял Кощей, а потом расплывался в легкой, мальчишеской улыбке, наталкиваясь на ее ехидный, но нежный взгляд. — Нехорошо так смеяться над своим жадным мужем, — пенял он. Марья счастливо хохотала, вдыхая свежий запах полевых трав и цветов. Где-то рядом слышались разговоры и крики. Праздник выплеснулся в лес, и там замелькали фигуры, искры запаленных факелов. — Цветок папоротника ищут? — нетерпеливо спросила Марья, оглянувшись. Ей стало так любопытно, что она едва не потребовала присоединиться к тем, кто бродит в лесу. — А он есть? — спросила она у Кощея. — Расскажи! Цветок был сказкой, нашептанный ей няньками, но теперь Марья жила в настоящей легенде. Она с надеждой смотрела на Кощея, казавшегося ей таким мудрым, знающим мир колдовства куда лучше ее самой, только вступившей в него, замочившей щиколотки. Кощей, целуя ее в лоб, рассказывал о том, что цветок дарует власть над зверями и птицами, учит разбирать их чудные языки, а еще найти любой клад… — Так, как они его ищут, никакую магию не найти, — фыркнул Кощей смешливо. — Эта премилая традиция давно перетекла в желание затащить девицу в кусты… Это Вольга так говорит. Мне хочется верить, что среди них есть те, кто мечтает найти цветок, — негромко поделился он. — Чистые сердцем и душой, готовые преодолеть все испытания, чтобы обрести силу… Марье нравилось, когда он рассказывал истории. Если бы Кощей не стал чародеем, ему стоило бы быть сказочником, сказителем, блуждающим по свету и собирающим легенды. Она невольно представила бесконечную пыльную дорогу впереди, и многоцветие поля по обе стороны, и их, бредущих в неизвестность… — Мне не нужно колдовство, мое счастье — не в кладах, не в их мертвом золоте, — гордо рассказывал Кощей, и Марья видела, как он украдкой косится на ее золотистые, пшеничные локоны и снова и снова запускает в них руку. Они снова целовались, забывая обо всем, а после она упросила Кощея рассказать и про Ивана с Марьей — не их, каких-то других, историю о которых она слышала давным-давно от зардевшейся девки, но по малолетству ничего не поняла. История про брата и сестру Марье не сильно полюбилась, но она выслушала ее тихо, смирно, даже не пытаясь перебивать Кощея огненными поцелуями. — Иногда мне кажется, что нас тоже связали, переплели, — сказала она. — Судьба… Белый или Черный Бог — все это так далеко от нас, когда мы лежим здесь, спрятавшиеся от них. Она коснулась груди Кощея, чувствуя живой стук сердца, и радостно кивнула. Он никогда не забывался, ему труднее было — волочь на себе груз черного колдовства, вытягивающего из него человечность. И ей захотелось, чтобы Кощей отвлекся, забыл обо всем, как и она, как и девицы, плескавшиеся в Смородине, как хор ведьм, как игравшие в горелки, искавшие таинственные цветы и страстно любившие друг друга на ласковой перине леса… — Соловьи поют, хорошо как… — мечтательно протянул Кощей, прислушиваясь к шуму леса. — Ваня! — укорила Марья, стащившая рубаху. Он потянулся навстречу, приобнимая ее, ласково касаясь спины, обводя птичьи лопатки. Марья ужом скользнула ближе, больше мешаясь, чем помогая, наслаждаясь его потемневшим, поволочным взглядом и захлебывающимся голосом. Им не нужно было вино, чтобы чувствовать себя пьяными. Где-то рядом плескала Смородина, вечная и спокойная. Безмятежно молчало небо. И не было ничего, и Марья снова думала, что она птица. *** — Суженого-ряженого, главное, хорошего загадай, — подсказал Кощей, целуя ее за ухом, заправляя выбившуюся прядь. Марья повела плечом, поглядела на него искоса. Тронула кончиками пальцев холодную гладь Смородины, прежде чем опустить на нее венок с зажженной лучинкой. Он сидел рядом, у самой воды. Босой, в подпаленных костром штанах, взлохмаченный и необычно улыбчивый. Такой обычный — ни дать ни взять юнец из посада. Даже черный ледяной взгляд смягчился. Выше по течению девушки пускали венки по реке. Марья понимала их: даже если ты ведьма, хочется, чтобы явился гордый красивый княжич на лихом коне, готовый за тебя броситься в любую сечу… Она снова коснулась венка, уже примятых лиловых и желтых цветов. Марье нечего было желать — Кощей и так достался ей, точно дар добрых богов, бессмертный царь, водившийся с пугающим колдовством и с удовольствием слушавший соловьиное пение. — Я загадываю желание, не мешай, — шикнула Марья. Взъерошила цветы, чтобы венок казался пышнее. Связанные навечно, скованные… Она знала: их с Кощеем судьба такая же, обоюдоострая. И Марья просила кого-то, чтобы их связало еще крепче — навечно. Чтобы их не разлучила ни плаха в церковном, червонном городе их врагов, ни славная гибель в бою. Чтобы всегда они были — Иван да Марья.