«Ты письмо мое, милый, не комкай. До конца его, друг, прочти. Надоело мне быть незнакомкой, Быть чужой на твоем пути». © А. А. Ахматова.
Пламя, совсем как не до конца прирученный дикий зверь, одновременно пугливо и развязно танцевало на фитиле сильно подтаявшей свечи, боязливо вздрагивая от каждого усталого, неосторожного вздоха, порождая собою растянутые, такие же дрожащие тени. Время неумолимо катилось к полночи, однако сонный Мэтью упрямо не желал покидать свою драгоценную компанию — множество различных книг, обычно аккуратно сложенных в стопку, но теперь лежащих на всей поверхности массивного дубового стола в абсолютно хаотичном порядке. Ко всеобщему удивлению, во Франции неожиданно пробудились какие-то нежные, непривычно тёплые («лицемерно-недо-отцовские», как не повременил язвительно назвать их Артур) чувства к Уильямсу, и он перед своим уходом — бегством! — заботливо подсуетился и где-то раздобыл для него лучшие учебники английского языка, которые только выпускались на его территории, при том, что сам он ненавидел этот язык всеми фибрами своей прогнившей (так говорил о ней Англия) души. Кёркланд тогда в своей привычной манере сказал что-то чрезвычайно ядовитое, однако сильно против не был. По крайней мере, книги у Канады так и не отобрали. Разве что «одолжили» на время, чтобы проверить, нет ли в них чего-то «недоброго» (мало ли что Франциск мог вытворить?). А потому совсем уж детская азбука, здоровенный англо-французский словарь, пара-тройка учебников по грамматике, отдельная книга с «чернильным морем» текстов на обоих языках (можно закрыть один вариант, самостоятельно перевести другой, а после сравнить их), а также некоторое количество художественных произведений английской классики в короткий срок успели стать его лучшими друзьями. Единственными друзьями, если не считать пушисто-белого, совсем как спустившееся с неба внезапно ожившее облако, медвежонка… В очередной раз глубоко вздохнув и заставив тем самым затейливо танцующий огонь испуганно шарахнуться от него в сторону, Мэтью полу-ленивым, полу-мутным взглядом окинул исписанные им страницы, ощущая слабое чувство какого-то ноющего недо-удовлетворения. Текст до сих пор местами перечёркнут, до сих пор содержал разные по своей степени глупости ошибки, однако с каждым разом подобных недочётов становилось всё меньше… Наверное. Уильямс так и не научился адекватно, а главное — правильно оценивать собственный труд и собственные успехи. Как бы сильно Канада ни старался, его, даже и не думая покидать, шаг в шаг преследовало навязчивое ощущение того, что всего этого недостаточно. Сколько бы он не повторял перед зеркалом заученные слова (произношение должно быть идеальным, иначе Артур будет злиться, иначе Мэтью сам себя не простит) да всевозможные правила, сколько бы не составлял предложений, сколько бы не писал сочинений практически на все существующие темы, сколько бы не переводил текстов, итог всегда был один: недостаточно. К настоящему времени Уильямс уже мог без чужой помощи довольно сносно понимать носителей языка и — если бы только не природная, растущая из самого сердца, точно противный сорняк, стеснительность — также довольно сносно им отвечать, но… Этого тоже было недостаточно. Какая-то странная, необъяснимая жадность всецело овладела им, и ему постоянно хотелось чего-то большего… Проникнуть в самую суть языка, проследить извилистый, долгий путь его становления, прикоснуться к нему, как к чему-то невесомо-материальному, ощутить на языке вкус каждого слова, каждого звука… Стрелки часов добрались-таки до полуночи. Маленькая деревянная птичка (от которой Англия почему-то хотел избавиться) покинула такой же небольшой и деревянный, но по-своему уютный домик, чтобы звонким голосом с долей наставительного укора напомнить засидевшемуся горе-самоучке о том, что ему, вообще-то, уже давным-давно пора быть в кровати и смотреть беззаботные сны, а затем шустро спряталась обратно, точно бы её никогда, на деле, и не было. Забывшийся, а потому испугано вздрогнувший от её появления Канада настороженно взглянул на источник звука, тут же расслабляясь. Опустил глаза на учебник, на самодельную тетрадь, снова поднял их на часы… Голос разума подсказывал, что если он и дальше продолжит упрямиться, то учение неминуемо превратиться в бесполезное мучение и ничего хорошего из этого явно не выйдет. Однако что-то ещё удерживало его за столом… А именно — книга, за которую Мэтью случайно зацепился взглядом ещё до того, как его потревожила часовая птица. «Ромео и Джульетта» — гласила надпись на добротном переплёте, маня к себе не хуже магнита и вызывая необъяснимую, но хорошо знакомую многим неуместно-внезапную тягу к философствованию… До сих пор удерживаемое в руке письменное перо мягко погрузилось в чернильницу. Тетрадь оказалась отодвинутой в сторону, точно преданной. «Кажется, это про любовь, — вспомнилось Уильямсу. — Кажется, это один из его любимых авторов… Кажется, они в конце погибли… Кажется…». Любовь… Стоило ему только ненадолго задуматься, как неясные мечтания тут же овладели юношеским, а потому неспокойным разумом, отодвигая мысль об отдыхе на второй план, следом будоража и пока что ещё легковерное, совершенно беззащитное сердце… Странно, что Канада до сих пор не читал столь известной на весь мир трагедии, однако его можно было понять. Будучи наслышанным о печальной концовке, он всё никак не мог решиться начать, решиться осознанно причинить самому себе боль: Мэтью слишком хорошо знал, что он — сентиментальный дурак, который, с практически стопроцентной вероятностью, после прочтения будет ещё целую неделю — а то и две, а то и больше — вечерами хмуро и потерянно бродить по дому, силясь отыскать все осколки своей разбившейся вдребезги души, потому что… Шекспир, за что так жестоко? Ах, действительно, за что?.. Любовь… Ему виделась счастливо-печально улыбающаяся своему избраннику такая милая, такая невинная Джульетта; ему виделся, непременно, сильный, благородный и храбрый, как известные всем рыцари, готовый ради неё на всё, что угодно, Ромео… Виделось, как они втайне гуляют по ночным цветущим аллеям, держась за руки, переплетя при этом пальцы; виделось, как они с трогательно-ласковым трепетом обнимались при расставании, прижимаясь к друг другу, как растревоженные птенцы. Виделось, как их губы, вопреки неумолимо светлеющему небосклону, томно и неспешно встречались друг с другом в лёгком, почти невесомом, но таком чувственном поцелуе… Лицо тотчас вспыхнуло стыдливым румянцем. Уильямс вздрогнул от собственных фантазий, чувствуя себя неловко, как если бы он не мечтал, а подглядывал, торопливо положил книгу обратно на стол, также спешно навёл не особо-то и заметный порядок на рабочей поверхности — днём, обязательно, приберётся лучше, а сейчас некогда, поздно — и уже собирался-таки покинуть реальность до утра — говоря более привычными нам словами, лечь спать — однако… Спутанные, беспокойные мысли и туманные полу-мечтания, полу-видения настигли его даже за таким крепким и надёжным щитом, как любимое стёганое одеяло. Настигли, без особых усилий и без видимого боя завладели, нисколько не желая отпускать. Любовь, любовь… Одно простое, короткое слово… но как же много в этом слове для всех живых сердец слилось!.. Любовь, любовь… Канаду всегда привлекали чужие романтические истории. Ему нравилось читать об этом в книгах, а после чтения закрывать глаза и долго-долго прокручивать в голове определённые моменты, представляя их в мельчайших деталях. Ему нравились посвящённые этой сокровенной теме картины, песни… Нравилось наблюдать за влюблёнными в реальности, видеть их обращённые друг к другу, пропитанные нежностью и заботой взгляды, солнечно-расслабленные улыбки, лёгкие прикосновения; нравилось издалека ощущать царящую между ними гармонию и ту необыкновенно-чудесную атмосферу, которая всегда оставалась для него чем-то неразгаданным и таинственным. У всех по-настоящему влюблённых всегда имелся какой-то неизведанный, понятный только им двоим язык, который он так сильно хотел познать, но не мог… Любовь, любовь… Да, это непонятное для него чувство нравилось Мэтью практически во всех его проявлениях. Как бы наивно и глупо это ни было, но ему, в самом деле, приносило удовольствие наблюдать за другими и простодушно, искренне радоваться за них, потому что — как самому Уильямсу всегда казалось — это всё, что ему оставалось делать… Потому что с ним подобное никогда и ни за что не случится: он слишком неприметный, слишком забитый в своём маленьком, хрупком мирке, чтобы его всерьёз однажды кто-то полюбил… А любил ли сам Канада кого-нибудь? Умеет ли он вообще любить так, как любили все те, про кого он читал? Как любили все те, за кем он так увлечённо наблюдал?.. Этот вопрос терзал его усерднее всех остальных. Сам не понимая, почему, Мэтью неожиданно всем своим существом, так сильно, как никогда прежде, захотел хотя бы на миг почувствовать то самое волнение, ту самую гармонию и тепло… В душу прокралась холодящая её, совсем ребяческая мысль: «А вдруг, в самом деле, никогда, никогда?..» Стало одиноко, тоскливо и страшно, несмотря на мерное посапывание верного ему Кумадзиро, крепко спящего подле кровати в своей скромной лежанке. Захотелось убежать куда-то далеко-далеко от всех обязательств, и… просто отдать всего себя тому, кому это действительно нужно. Уильямс получше укутался в одеяло, от колющего чувства сжимаясь в клубок, крепче прижимая к себе подушку, как вдруг… Тревога также внезапно, как и появилась, начала постепенно подавляться чем-то другим, неосознанным, но, между тем, почему-то вдохновляющим. «Любовь… А что это?» — казалось бы простой вопрос, однако, несмотря на все разговоры и размышления, никто до сих пор так и не нашёл на него точного ответа. Но в таком случае получается, что… Не исключено, что Канада уже кого-то любил. Любил, но в силу неопределённости понятия и своей неопытности не замечал, не понимал этого… «Да, точно!» — обрадованно ухватившись за эту неожиданную, откровенно странную «догадку», воодушевлённый Мэтью с энтузиазмом принялся развивать её дальше… Любил… Но кого? Кого же он мог полюбить? Так, чтобы всем сердцем, всей душой? Наверняка, возлюбленный где-то совсем рядом… «Да, рядом… — подтвердило какое-то смутное ощущение (это ли называют интуицией?). — Да, его нужно искать где-то поблизости, среди знакомых…» Среди знакомых… А кто у него вообще сейчас есть, если не считать людей, которые и не могут быть учтены? Младший брат? Ради всего святого, что осталось в этом грешном мире, увольте! Ненадежный Франция, не так давно бывший его опекуном? Только не этот волокита и подлец, лицемер и предатель! После всех тех гадких слов, которыми Кёркланд описал его, Уильямс внезапно обнаружил себя невероятно счастливым от того, что он больше не под его покровительством. Кстати, о Кёркланде… Поток мыслей как-то сам собой переключился на размышления о новом властителе. Сначала в памяти всплыл его размытый, но с каждой секундой становящийся всё более чётким образ, а после к делу незванно присоединилось воображение, рисуя какую-то откровенную ерунду: зачем-то вновь представилась всё та же аллея — вот только гуляли под луной уже не шекспировских герои, а они с Артуром… Он был совсем близко, искренне улыбался и нежно, крепко держал его за руку… Стоп, стоп! Канада хлопнул себя по лбу, после закрывая ладонью глаза и ощущая, как по новой начали гореть щёки. Неловко, Боже, как же неловко… Не противно, не мерзко, а именно неловко… Это ведь явно что-то значило, не так ли? Но, погодите-ка… А разве же с Альфредом или Бонфуа было иначе? В последние годы Уильямсу было неловко со всеми. С Америкой неловко потому, что… Та теплящаяся в груди с детства братская любовь с некоторого дня плавно начала сменяться чем-то совершенно другим, обжигающим, грязным… А именно — долго формирующейся из потаённой зависти и скопившихся обид ненавистью. Мэтью считал это неправильным, а потому вечно смущался и опускал взгляд, но совершенно ничего не мог поделать… Он устал постоянно его прощать. В самом деле, сколько можно?.. Франциск же просто был странным и творил всё, что вздумается: то заботливо успокаивал его после очередного ночного кошмара, то снисходительно, с тенью презрения отдавал мелкие распоряжения, как совершенно чужому — он и был для него чужим — мальчишке-слуге, то наставительным тоном родителя читал нравоучения, которые как-то должны были помочь Канаде в дальнейшем, то… прижимал его к стенке, как легкодоступную девицу… Он вспомнил его руки на себе и его всего передёрнуло. И пускай дальше похабного «лапанья» и наглых поцелуев в шею и ключицы дело никогда не заходило (то ли потому, что Уильямс никогда всерьёз не интересовал его, то ли по какой-то другой причине), этого было более чем достаточно для того, чтобы Уильямс потом ещё несколько дней боялся выйти из своей комнаты, а выйдя, шарахался от любого резкого движения и звука… С Кёркландом же было неловко непонятно почему. Он никогда не приставал к нему, не притворялся заботливым «братиком» и вообще зачастую вёл себя так, словно Мэтью не существовало, вспоминая о нём лишь тогда, когда что-то было нужно… Откуда тогда это чувство? Откуда эти вдруг эти фантазии? Неужели… Словно в подтверждение этой нездоровой псевдо-догадки в груди почему-то быстрее забилось сердце. Да, да, это оно!.. Англия, конечно, грубоват для Ромео, но ведь и Канада отнюдь не Джульетта… Да, да, это оно!.. Уильямс не понимал, но отвего-то был совершенно уверен. Абсолютно неподходящие друг к другу пазлы сложились в целую картину… В этом душном, бредовом калейдоскопе мыслей незаметно растворилась ночь. В окно неуверенно заглянули первые лучи света. Обрадованный своими «открытиями» Мэтью наконец-то уснул. Однако капризный, точно избалованный ребёнок, Морфей, судя по всему, затаил на него обиду, а потому не подарил ни красочного сна, ни ощущение хоть какого-нибудь отдыха. Пробуждение далось нелегко. День начался с адского чувства разбитости…*****
Говорят, от любви распускаются прекрасные, благоухающие цветы. Говорят, от любви в животе появляются невероятной красоты бабочки. Уильямс настырно, тревожно, нервно и, несмотря ни на что, по-прежнему старательно вёл пером по бумаге, выводя букву за буквой, складывая их в слоги, слоги в слова, слова в словосочетания, словосочетания в предложения, предложения в текст… Если у него, в самом деле, при виде Артура заводилась какая-то живность внутри — это, совершенно точно, были совсем не бабочки, а… дикобразы. Иначе как ещё объяснить это мучительно колкое чувство?.. Если в присутствии Кёркланда, и в самом деле, распускались цветы, то это были пресловутые чёртовы розы. Бесстыдно и безбожно манящие к себе, совсем как запретный плод. Безжалостно пронзающие кожу своими острыми, как кошачьи когти, цепкими, как взгляд Англии, шипами. Беспощадно убивающие своим ядом любого, кто посмеет к ним прикоснуться… Чем дольше это длилось и чем сильнее Канада пытал занятиями самого себя, тем сильнее страдала под его рукой совершенно ни в чём неповинная бумага. Он писал, от волнения и бессонной ночи ошибаясь чуть ли не в каждом слове, тут же дёргано и рьяно зачёркивал чуть ли не всё написанное несколькими размашистыми линиями, сдавленно ругался, и в ту же секунду лихорадочно кидался во что бы то ни стало продолжить начатое. Одним словом, вёл себя далеко не так, как обычно. Сердце в груди металось, сердце куда-то рвалось… Не выдержав, Мэтью чуть было с чувством не швырнул перо куда придётся, однако удержался и вместо этого неаккуратно засунул его в пузырёк с чернилами. Занятия прерывать нельзя — это его негласный закон, однако сейчас он не может его не нарушить. Пришедшая ещё в ночном бреду, но на тот момент неосознанная, слишком отчаянная, слишком смелая для него идея внезапно резко приобрела чёткие очертания, пугая Уильямса своей дерзостью. А впрочем… «Как правильно писать письма», — полистав учебники, Канада нашёл всего один посвящённый этой теме параграф. Один, но большой и (не)достаточно информативный. Виды писем, отличительные черты каждого из них, как начать, как закончить и прочее, прочее… Да-а, информации, действительно, не мало. Вот только самое главное, как всегда, отсутствует… Где взять смелости, чтобы решиться? Как собрать мысли в единое целое, в нечто логичное и связанное? Как, в конце концов, передать неоживлённым предметам кусок собственной души так, чтобы это было понятно, в полном мере ощутимо?.. Найдя чистый — совсем как только что выпавший снег — лист Мэтью схватился за перо и уже было начал неумело-неуклюже царапать первые строки, но вовремя остановился. Остановился, внимательно осмотрел свой «письменный инструмент», неудовлетворительно покачал головой и вновь утопил его всё в той же чернильнице, после выдвинув нижний ящик стола и на время пропав в нём. «Нашёл!» — выпрямившись, Уильямс отчего-то завороженно провёл пальцем по новенькому, ещё ни разу не использованному ни кем перу. Следом за ним, потеснив старую, на стол опустилась и новая чернильница. Сделав глубокий вдох, Канада шумно выдохнул и уже настроился было начать, но… Внезапно для себя обнаружил, что за недолгое время поисков все до этого копошащиеся в его голове мысли успели разбежаться, точно какие-нибудь насекомые… Он перечитал параграф. Раза два, если не три. Безрезультатно походил по комнате, сходил на кухню, заварил себе чай. Тот оказался слишком горячим — Мэтью поздно заметил, что у него кончилось молоко — из-за чего пришлось ждать, пока немного остынет. Чтобы не терять времени даром, Уильямс принялся бродить по всему дому, на ходу заглядывая в каждую комнату, словно бы в одной из них вот-вот должно было найтись «нечто», которое, непременно, всё прояснит и которое, непременно, чем-то поможет. Когда же, в конечном счёте, ничего не нашлось, он разочарованно опустился в кресло и бесцельно прожёг в стене воображаемую дыру. Вспомнил, что забыл про чай. Выпил холодным, умудрившись пролить на себя… В конце концов, от достигшей своего предела безысходности схватился за Шекспира, на несколько часов без вести пропав в чарующем, необыкновенном мире литературы. Читая, Канада то и дело выписывал какие-то отдельные сравнения и фразы из текста, при этом невнятно бормоча себе под нос и в непостоянном порыве вдохновения рисуя подле слов какие-то неразборчивые зарисовки… К вечеру письмо было написано. Под вдохновлённой пеленой чистосердечной, юношеской неопытности оно казалось ему гениальным. Наиболее точно отражающим всё, что так долго и почему-то неосознанно хранилось в потаённых глубинах души. «Он всё поймёт. — Мэтью был совершенно уверен, когда дрожащими руками запечатывал конверт, чуть погодя прижимая его к груди, как самую хрупкую, самую дорогую в его жизни драгоценность. — Поймёт, конечно, поймёт! И почувствует…» — разве же могло быть иначе?.. Уильямс не хотел об этом думать — он вложил в письмо всего себя…*****
— Подождите, сэр! — воскликнул мальчишка-почтальон, когда Англия уже почти что поднялся на крыльцо. Он молча обернулся. Юный почтальон вопросительно взглянул — а можно ли? — и, получив короткий кивок, торопливо открыл калитку, полу-бегом приближаясь к Артуру: — Простите, сэр. Вам письмо. — Он протянул ему небольшой конверт. — Благодарю. — Отозвался Кёркланд, в душе неслабо удивляясь, но внешне никоим образом не выдавая и капли своего непонимания. Мальчишка раскланялся и ушёл, оставляя его наедине со столь внезапно полученным письмом и смутными размышлениями на это счёт…*****
Вопреки любопытству, Англия не стал сразу же кидаться на конверт, вместо этого отложив его в верхний ящик стола и берясь за привычные, запланированные им на сегодня дела. Лишь вечером, когда всё было закончено и можно было расслабиться в кресле за чтением какого-нибудь очередного детектива, он вспомнил о письме, вынул его из ящика и вскрыл конверт. Знакомый дрожащий почерк… «Канада?! Какого чёрта? Что ему могло от меня понадобиться?..» — нахмурившись, Артур огладил большим пальцем край исписанного листа, ощущая растущее негодование: он смог не на шутку заинтересовать его своей выходкой. Он. Это жалкое подобие страны, вечная тень то своего братца, то придурка-француза, а теперь — Британской Империи. Заинтересовать. Его! Видит небо, Кёркланд этого так не оставит… «Greatly respected by me Mr. England», * — вслух зачитал он, ощущая мнимую резь на языке и тут же презрительно морщась: эта нелепая вычурность царапалась, как шут знает кто. Как только можно было так извратить прекрасный английский? Кто вообще в здравом уме станет так выражаться?.. Ладно, чёрт с ним, с этим идиотским обращением. Ради (не)лишних поводов для издёвки — Артур не сомневался, что их будет ещё далеко не мало — можно и немного потерпеть. Посему он продолжил читать, точно также реагируя на каждый последующий недочёт, словно бы он и не читал вовсе, а на спор жевал что-то кислое… Однако, помимо явного, вызванного до сих пор низким уровнем знаний негодования, было и кое-что ещё. Как бы Кёркланд не морщился, ближе к середине ощущая во рту уже не только резь, но и противный скрежет сахара (хуже этих дурацких выражений могло быть разве что только слащавое, ненавистное щебетание Франции, от которого Мэтью — Англия не сомневался — и подцепил эту сопливо-романтичную заразу) он не мог не признать себе, что это письмо было… По-своему трогательным, да. В какой-то степени даже по-своему милым. Что-то шевельнулось-таки совсем неподалёку от сердца, тревожа в памяти старые воспоминания… Это не могло не взбесить. «Да как он!..» — Артур уже почти было разорвал письмо в клочья, лишь бы перестать ощущать это, лишь бы стряхнуть с себя липкие, грязные лапы позора, что успели схватиться за его плечи, лишь бы… Как вдруг замер, быстрым взглядом окидывая весь лист и внезапно ловя себя на мысли получше. Коварно-самодовольная усмешка плавно расцвела на губах… Если в присутствии Кёркланда, и в самом деле, распускались цветы, то это были пресловутые чёртовы розы. Необъяснимо притягательные, нежно-хрупкие… Безжалостно жалящие остротой и ядом любого, кто посмеет подойти слишком близко, прикоснуться… узнать об их уязвимости.*****
После волнительной отправки признания Уильямс, к удивлению, почувствовал смутное облегчение. На душе стало так легко, так радостно… Всего на пару десятков минут, после чего некто грубым рывком вернул Канаду на землю так, что он с размаху шмякнулся об неё, чуть было не переломав всё, что можно и нельзя. «Что я наделал?! Что?!» — его охватила такая паника, что, забившись в самый тёмный угол дома, он почти час бился в невыносимой агонии, думая, что ему всерьёз пришёл конец. Однако, нет. То ли потому, что Канада, чёрт подери, бессмертное олицетворение, то ли потому, что эта — как ему тогда показалось — катастрофа вовсе не являлась таковою, то ли ещё по какой-то другой причине он смог-таки вернуться в своё относительно нормальное состояние. Более того, запоздало заметив присутствие трясущегося, перепуганного таким поведением хозяина и чуть ли не плачущего — если это вообще возможно — Кумадзиро, он довольно убедительно смог заверить того, что всё в полном порядке, а это так — «минутная слабость», не больше. Медвежонок, казалось, успокоился. А кричащее изнутри сердце и не собиралось замолкать… Неизвестно сколько ещё ночей Мэтью просыпался в холодном поту, прежде чем наконец-то смирился с произошедшим и в полной мере осознал, что это — хоть и страшно, всё же далеко не смертельно, а от слёз и переживаний толку абсолютно никакого — один только вред. Стоило его светлой голове дойти до этого, как на неё свалилось новое испытание: пришёл долгожданный ответ. С непередаваемым волнением Уильямс медленно открыл конверт, вынимая из него почему-то показавшийся ему слишком знакомым лист бумаги… Это было его же письмо. Нещадно перечёркнутое чуть ли не полностью. С огромным множеством едких комментариев и различных поправок. А на обратной, некогда чистой стороне, имелся ещё более удручающий ответ: «Дорогой Канада, никогда не думал, что мне однажды придётся объяснять это тебе, поскольку ты, хоть и очень юн, всё-таки уже далеко не маленький мальчик и многое должен понимать сам. Однако, твоё недавнее письмо, к моему огромному сожалению, говорит мне совершенно об обратном… Так позволь же мне прояснить тебе одну простую истину: когда люди пишут кому-то письма, они… Думают над текстом, представляешь? Прежде, чем схватиться за перо и начать писатьС уважением, Англия».
Неожиданно для самого Уильямса его душой овладело как никогда ярко пылающее чувство досады. Решив, что ничего оскорбительнее он уже не прочтёт, Канада перевернул листок, принимаясь читать комментарии к его письму… Лучше бы он этого не делал! Артур высмеивал всё, что только можно было высмеять: в конце письма даже крайне нелестно отозвался о его почерке! «Ах, так, значит!.. — вскричала в юношеской душе ослепляющая, придающая отчаянной храбрости, обида. — Так вы ответили… Ладно, ладно… Не хотите по-хорошему — будет по-плохому! Напишу на вашем языке…» Если бы только у Мэтью в ту секунду была возможность взглянуть на себя со стороны, он бы ужаснулся от того, что делает. Но подобной возможности не было. А потому, отдавшись сбивающему всё на своём пути порыву шквальной досады, он тут же на одном дыхании написал новый текст… А после снова с неделю мучался от кошмаров. Однако на этот раз чувствовал, что в коем-то веке поступил правильно. Любви нужно добиться, не так ли? Или… Неужели Уильямс что-то не так понял?..*****
«Надеющийся на твоё скорейшее выздоровление, Англия».