Исповедь

      Бусина за бусиной ложатся слова молитвы на розарий. Тихий стук чёток умиротворяет, погружает в приятное медитативное состояние, принося в душу покой, а в ум — ясность. — Gloria Pater, et Spiritui Sancto… — губы сами двигаются, складывая знакомые с семинарии слова. — Sicut erat in principio…       Храм почти пуст — католическая церковь исторически не пользуется популярностью в родном Китае и странах Азии в целом. Можно готовиться к закрытию и идти в собственную келью, думать о завтрашней проповеди. Но отец Чжань продолжает сидеть в тиши исповедальни, перебирая затёртые чётки и отчаянно молясь. Лишь бы не пришёл (лишь бы явился)… — Domine Iesu, dimitte nobis debita nostrs…       В мирной тиши пустой церкви лёгкие шаги по паркету раздаются звоном копыт вестников Апокалипсиса. Личного Апокалипсиса отца Чжаня, являющегося к нему уже который месяц после повечерия. Будто хоть одна исповедь может помочь этому мелкому демону.       Скрипят доски под чужими острыми коленями. Весь покой, столь тщательно намаливаемый последний час, испаряется. Нервы натягиваются звенящей струной в предвкушении неизбежного.Отец Чжань тяжело вздыхает, натягивая на губы приветливую улыбку, и отодвигает бархатную шторку. С той стороны решётки в полумраке лихорадочно блестят знакомые до стона глаза. — Здравствуй, Ибо, — голос почти не дрожит. — Чем ты меня порадуешь в этот раз? — Отец Чжань, а вы хотите, чтобы я вас порадовал? — даже эти слова, такие обычные и простые, звучат ужасной провокацией. А мелкий демон облизывает свои губы, растягивая их в абсолютно непристойной улыбке. — Как твоему пастырю, мне было бы приятно увидеть плоды твоего благочестия.       Отец Чжань призывает на помощь всех святых, молясь об избавлении от искушения. Но судя по горящему отнюдь не молитвенным экстазом взгляду напротив, святые заступники на помощь не спешат. Ему (в который раз) предстоит в одиночку сражаться с собственным искушением и непристойными мыслями исповедуемого.       Откуда на его голову взялся демон Ван Ибо, отец Чжань не знает. Просто однажды юный мальчишка появился на пороге исповедальной будки, неся с собой груз нераскаянных грехов, огонь постыдных желаний и смуту в душу одного ни в чём не повинного священника. Священника, что устал ждать с ужасом (и предвкушением) вечера субботы, точно призыва на Страшный Суд. И не известно, что хуже: когда Ван Ибо приходит каяться в своих эротических фантазиях или уезжает на свои гастроли. — Простите, отче, — он склоняет голову, глядит исподлобья до лукавости раболепно, но шёпот его полон отнюдь не раскаяния. — Но мне и в этот раз нечем порадовать вас. Я согрешил. Страшно согрешил. Против Бога, церкви и вас…       Отец Чжань давит очередной тяжёлый вздох, перебирая в пальцах гладкие бусины чёток. Он знает, что за слова последуют дальше, какие образы порочный мальчишка будет внушать ему. Образы, от которых с утра будет не до литургии и воскресной проповеди. Лишь бы смыть с себя следы ночного греха и замолить его.       А ведь всё начиналось так невинно. Ван Ибо казался не более чем смущающимся новообращённым, что ещё не знал, как надо исповедоваться, и задавал глупые вопросы. Юноша умилял отца Чжаня своим искренним блеском в глазах, наивностью на красивом лице и рассказами об увлечении танцами и мотоциклами. Настолько, что он, умудрённый кое-каким опытом священник, не заметил, как невинный юноша вдруг превратился в его личного демона, нагло делящегося своими непристойными фантазиями. Персональное искушение и испытание собственной веры…       Domin Iesu, dimitte nobis debita nostra… — Поведай мне, дитя моё… — отец Чжань с трудом находит в себе силы посмотреть в блестящие пороком глаза. И готовится мысленно в очередной ночи греха, перепачканным по утру простыням и обжигающему щёки стыду. — В чём ты так сильно согрешил?       Ван Ибо улыбается самой наглой из своих улыбок и вновь облизывает губы. Жест такой простой, но почему-то он выжигает весь мозг в черепной коробке. Когда-нибудь несносный мальчишка точно сведёт отца Чжаня с ума. Если уже не свёл…       Господь Всемогущий, за что такое наказание? Даже в миру, до семинарии и принятия сана, отец Чжань (тогда ещё Сяо Чжань) не испытывал такого сильного смущения и, чего греха таить, возбуждения. — Я представлял всякое… В основном вас, — демон Ван Ибо сжимает свои тонкие пальцы замком в знак покаяния, но на дне его зрачков всё сильнее разгорается адское пламя. — В этом нет греха, дитя моё, — отец Чжань ощущает, как сильно обжигает его чужой взгляд, как горит под ним румянцем кожа. И от чего вдруг резко становится душно. — Вы просто ещё не знаете, в каком виде я вас представлял, — маленький паршивец ближе придвигается к решётке, отделяющей их друг от друга. И отцу Чжаню вдруг кажется, что он ощущает его горячее неровное дыхание. — И что я делал с вами в этих фантазиях. — Уверен, что ничего дурного, — отец Чжань знает, что врёт самому себе. — Не после трёх наших последних разговоров.       Ван Ибо кривит свои невообразимо красивые губы (он и сам весь красивый, точно айдол голубых экранов) в соблазнительной улыбке, упрямо игнорируя уже даже не намёк. Невысказанная просьба успокоиться, не переступать черту так и остаётся не понятой, не принятой, не услышанной. Персональный демон отца Чжаня упорно продолжает гнуть свою линию, наплевав на собственную душу и обеты исповедника. И, конечно, вновь заводит свою шарманку, играя на чужих нервах. — Отец Чжань слишком красив. Я ничего не могу с собой поделать… — Ван Ибо капризно дует губы.       От его шёпота вдоль позвоночника ползут приятные мурашки, а в паху предательски тяжелеет. Отец Чжань рвано выдыхает, сильнее сжимая в пальцах затёртые до блеска чётки. Domine Iesu… — Мысли о вас так и лезут в мою голову, — взгляд Ван Ибо, кажется, прожигает тело и душу насквозь, оставляя полыхающий лесной пожар. — О ваших губах и как приятно их целовать. О руках и пальцах… Представляю, что бы вы могли сделать со мной этими пальцами… — Ибо! — отец Чжань опасливо оглядывается по сторонам, хоть и знает, что в храме кроме них двоих нет никого. — Каждый вечер я дрочу на вас. Дрочу, представляя, что вы, отче, могли бы сделать со мной. Или что бы я сделал с вами…       Юноша не унимается. От его бесстыдных слов делается невыносимо жарко. Отец Чжань старательно оправляет ворот сутаны. Это не помогает, лишь делает хуже. И сдержать собственное возбуждение не помогает даже молитвенный розарий. Ван Ибо, как ядовитая змея, проникает в разум и сердце, внушает скверные помыслы, от которых отказаться сил нет. Остаётся только тяжело дышать, бездумно стуча бусинами чёток. Сил на молитвы больше нет. — Иногда я представляю, как отсасываю вам… — Ван Ибо смотрит жадно, впитывая образ смущённого священника. Отец Чжань неловко отводит взгляд, ощущая, как кровь приливает не только к лицу. — Прямо здесь, в исповедальне, пока вы исповедуете других прихожан… — Достаточно, Ибо! — голос постыдно хрипит, когда в мозгу возникает рисуемая картинка. Приходится прочистить горло, сглатывая вязкую слюну. — Я тебя понял…       Отец Чжань понял его ещё с первого раза, с первой подобной исповеди, ещё неуверенной и робкой, когда Ван Ибо только пробовал на ощупь почву. Верно, уже тогда стоило жёстко поставить юношу на место, отправив к другому духовнику. Но почему-то священник этого не сделал. И теперь пожинает плоды собственной нерешительности. — Это тяжёлый грех, — голос вновь хрипит. Отец Чжань неловко дёргает ворот сутаны. — Но и я, и Бог… Мы тебя прощаем…       Отец Чжань старается улыбнуться. Но улыбка выходит скованной, неловкой, точно неживой. Скорее завершить этот кошмар, отпустив нераскаянные грехи наглому юноше, и выставить своё персональное проклятье прочь, как и всегда. Главное, не смотреть на эти пухлые губы, кривящиеся так капризно, не представлять всё то, что Ван Ибо исповедует раз за разом. И без того уже жмут брюки. — Если это тяжёлый грех, так накажите меня, — слова Ван Ибо заставляют постыдно застонать. — И проследите, чтобы я прилежно выполнял возложенное наказание. Вы же сами знаете, отец Чжань, какой я непослушный.       Это точно! — думается пастырю. Непослушный мальчишка Ван Ибо, отчаянно просящийся на епитимью. Отец Чжань бы наказал его. Как следует. Быть может выпорол до розовых следов на упругих ягодицах и сорванного голоса. Порол бы ремнём, пока Ван Ибо сам не попросил пощады. Или продолжения.       Отец Чжань выдыхает нервно, закусывая губу. Ещё чуть-чуть и у него точно закипят мозги. От нестерпимого жара, отдающего пульсацией в паху, от мыслей, точащих разум, от Ван Ибо, что с коварной предвкушающей усмешкой льнёт к решётке исповедальни. И зачем Сяо Чжань только пошёл в священники? Лучше бы продолжал учиться на дизайнера и не знал бы о своём персональном проклятии. — Сто поклонов каждый день в течение трёх месяцев с молитвой «Отче наш», — отец Чжань всё же берёт себя в руки (метафорически, а не так как требует того слабая плоть) и выносит строгий вердикт. Жаль, что Ван Ибо, кажется, это нисколько не пугает. — Если только над вашим членом, отче, — юнец довольно улыбается, склоняет голову на бок, обнажая тонкую шею с острым кадыком.       Отец Чжань злится, сжимая в руках молитвенный розарий. Возмущение лавой разъедает душу, тягучим возбуждением стекает вниз, к паху, заставляет член стоять колом от бесстыдных речей мальчишки за решёткой исповедальни. Сил хватает только на раздражённый взгляд прямо в лицо мелкому демону и скупое: — Довольно!       Отец Чжань поджимает губы, резким движением закрывая бархатную шторку. Будто пытается скрыться от этого дьяволёнка. — На сегодня исповедь окончена. Иди домой, Ибо!       Отец Чжань спешит. Быстрее, пока Ван Ибо не успел ещё опомниться и кинуться следом. Успеть зайти в ближайшее служебное помещение или кабинет. Успокоиться. Привести в порядок мысли и чувства, усмирить молитвой и покаянием собственную плоть (или не только ими).       Но Бог, кажется, отворачивается от своего служителя. Отец Чжань не успевает. На его плечо ложится широкая горячая ладонь, будто смертный грех на душу. В этот раз длинноногий Ван Ибо (танцор, привыкший к быстрым перемещениям по сцене) ловит свою жертву, прижимая своим телом к спинке дубовой скамьи. — Отец Чжань… — глаза мальчишки лихорадочно блестят в полутьме, освещаемой лишь плохими диодными лампочками и догорающими парафиновыми свечами. — Прошу, отец Чжань… Я же знаю, что не безразличен вам…       Отец Чжань усмехается нервно, дергаясь в чужих руках. Как же, знает он… Скорее, ощущает собственным бедром, нагло втиснутым между чужих коленей, стояк, прости, Господи! От этого становится ещё более неловко, неудобно. Душу грызёт стыд (творить непотребство в храме Божьем, перед ликами святых и Девы Марии), и раскаяние, и желание. Желание, от которого хочется прижаться к юноше ещё сильнее. — Ибо… — отец Чжань ещё находит в себе силы сопротивляться позорному искушению. Ещё пока есть силы сжимать молитвенный розарий. Domine Iesu… — Прошу… — голос Ван Ибо хрипит. И в глазах его отражается геенна огненная, в которой гореть им обоим.       Демон во плоти, он цепляется рукой за кисть отца Чжаня, совершая немыслимое — кладёт его ладонь на собственную промежность. От простоты и греховности этого действия почему-то перехватывает дыхание, равно как и от осознания, что Ибо (какой большой мальчик!) действительно его, священника, хочет.       Надо отнять руку, оттолкнуть зарвавшегося мальчишку, прогнать прочь, запретить переступать порог этого храма, но… Чжань не отнимает ладонь. Лишь сжимает пальцы, лаская через ткань чужой член.       Ибо дышит рвано, цепляется пальцами за сутану. Его глаза закатываются, сам он подаётся вперед, за первым поцелуем, который получает.       Губы сталкиваются. Чужой язык легко ныряет в рот отца Чжаня, переплетаясь с его. Дыхание Ибо опаляет лицо и губы. Молитвенный розарий выпадает из ослабевших пальцев. Кажется, отец Чжань окончательно пропадает, кладя ладонь на затылок своего персонального демона.       От поцелуев, голодных, жадных, сводящих с ума, жарко. Тело плавится под душной сутаной, ворот её почти душит, пока Ибо, молодой, нетерпеливый, лезет руками под подол, сминая плотную ткань. — И зачем вам брюки? — его голос звенит от возбуждения, а глаза (подведённые, мать его, подведённые!) точно подёрнуты поволокой. От этого сердце заходится в безумном ритме, отражаясь шумом в ушах.       Отец Чжань ответил бы что-нибудь. Быть может, смешное или язвительное. Но не успевает — горячая ладонь Ибо ныряет под пояс брюк и мокрое от смазки бельё, сжимая так, что Чжаню кажется, что ещё немного и он кончит. — Что вы там говорили, отче? — шёпот персонального демонёнка проходит дрожью под одеждой, пока рука нежно ласкает, заставляя цепляться за его плечи. — Сто поклонов над вашим членом?       Нет, не это… — хочет ответить отец Чжань. Но Ибо уже перед ним на коленях, смотрит снизу вверх своими горящими адским огнём глазами. Он одним движением стягивает с пастора брюки вместе с бельём. И резко становится не до возмущения. Слова застревают в горле то ли молитвой, то ли грязным ругательством, когда личное проклятье облизывает свои пухлые губы и отодвигает в сторону крайнюю плоть, обнажая чувствительную головку. И делает то, что обещал уже неоднократно — берет в рот.       Ноги у отца Чжаня подкашиваются от ощущений. Вдруг делается слишком хорошо. Ибо жаден и нетерпелив. Ласкает ртом отчаянно, быстро, часто, приятно.       Отец Чжань тяжело опирается на спинку скамьи, отчаянно не зная, куда деть руки. Пальцы так и просятся зарыться в волосы на затылке Ибо, сжать в горсть, потянуть за длинные крашенные пряди до боли. И, конечно, заставить заглотить глубже, давиться собственной слюной. Но Чжань сдерживается, беспорядочно цепляясь за дубовое дерево, пока его ладонь не находит крепкая ладонь Ван Ибо. Их пальцы переплетаются — не расцепить.       Они смотрят друг на друга не отрываясь. Отец Чжань — на опухшие губы, скользящие по его члену, блестящие от слюны и смазки, на юное красивое лицо, розовое от смущения. Ван Ибо же взглядом ловит каждую эмоцию, каждую исказившуюся от удовольствия черту лица своего пастыря. И, кажется, улыбается, когда из груди священника рвётся стон.       Возбуждение усиливается, обжигает огненной волной. Отец Чжань жмурится, запрокидывая голову, ощущает, как его накрывает всё больше. Тугая пружина закручивается до предела. Что-то внутри лопается, обдавая вспышкой невероятных эмоций. Отец Чжань кончает, цепляясь за пальцы Ибо, сжимает их почти до боли. С губ срывается полузадушенный стон. — Ибо… — и всё кажется таким нереальным. — Чжань-гэ? — до слуха доносится взволнованный голос. Точно из-под толщи воды или пухового одеяла.       Сяо Чжань слышит стук собственного сердца в ушах, какой-то посторонний белый шум и, конечно, ещё одно обеспокоенное «Чжань-гэ?». Кто-то настойчиво трясёт его за плечо. Настолько настойчиво, что хочется совсем как в детстве отмахнуться и запульнуть подушкой. Зачем его тревожат в этом прекрасном сытом послеоргазменном спокойствии? Сяо Чжань сердито открывает глаза и просыпается.       Храма нет, как нет сутаны. Но есть тёмный номер отеля с работающим телевизором (их сюда заселили для съёмок в «Неукротимом»), влажное белье, взгляд Ван Ибо и жгучее ощущение стыда.       Сяо Чжань с трудом фокусируется на лице партнёра по съёмкам, не до конца осознавая, что сон, а что — реальность. Какие священники? Какие исповеди? Откуда он вообще нахватался подобной чуши? Кажется, не стоило соглашаться на ту околокатолическую фотосессию и, тем более, сёрфить интернет для достоверности. Перфекционизм когда-нибудь погубит Сяо Чжаня… — Чжань-гэ, ты как? — голос Ван Ибо, хриплый со сна, полон странного возбуждения. — Ты стонал. Я подумал, что тебе снится кошмар…       Лицо заливает краской стыда. Слишком реальным и живым казался сон. Эти губы, поджатые в беспокойстве, искусанные, ласкавшие так приятно, так хорошо… Жаль, что это был не кошмар (жаль, что это не реальность). — Я в порядке, диди, — ни черта Сяо Чжань не в порядке. — Мне только надо принять душ.       Конечно, Ван Ибо не верит пустым отговоркам. Это видно по взгляду (внимательному, такому, как во сне), по поджатым губам, по нему всему. Беспокоится за своего гэгэ, к которому так успел привязаться за время подготовки к съёмкам. Но не настаивает, отступая прочь. Почти удивительно — Ван Ибо, упёртый, пробивной, несущийся вперёд, тупит глаза, делая шаг назад.       Сяо Чжань улыбается благодарно, спеша в ванную. Остаётся лишь надеяться, что коллега не слышал собственного имени, сорвавшегося с его губ, не заметил влажного пятна на белье. Вода смоет и стыд, и удовольствие, и воспоминания о задранной священнической сутане, юноше у ног и сцепленных пальцах. Лишь почему-то в шуме душа Сяо Чжаню слышится стук старых деревянных чёток и молитвы чужой религии. Gloria Patri, et Spiritui Sancto.       Ван Ибо тяжело падает горящим лицом в подушку. Он всё слышал…