Красный

Мастерская Микеланджело Караваджо — это выбеленные стены, деревянный стол и резкий запах киновари. Еще стук пестика в каменной чаше — немой подмастерье растирает краски. Караваджо нужно много красного. Его полотна сочатся киноварью, как кровью и страстью. Красный — это платье девы Марии. Красный — пролитое вино. Красный — кардинальская сутана. Красный — мясо зарезанного кабана. И Рануччо Томаззони — это тоже красный. Во всяком случае для Караваджо. Он видит Рануччо и нетерпеливо топчется, щурит глаза. Воздух дрожит, и в маленькой комнате жарче, чем в летний полдень. — Раздевайся, — говорит Караваджо. И Рануччо раздевается. Равнодушно, спокойно. Все говорят, что этот рисовальщик — содомит. Но он — любимчик старого кардинала дель Монте. И ему хорошо платят за то, что он изображает святых и ангелов, а также шлюх, игроков и мошенников. И Рануччо нужны деньги, а содомит дает их. Работа несложная. Ты лежишь на какой-нибудь тряпке — красной, непременно красной. Или корчишься в какой-нибудь не слишком удобной позе, чтобы мышцы были напряжены, стекал пот и все тело болело. И непременно голый. Микеланджело Караваджо всегда так пишет свои картины: женщины закрыты, закутаны в одежды с головы до пят, мужчины — обнажены, неважно юный ты мальчик и дряхлый старец. Мужское тело рассказывает Караваджо о чем-то важном, о чем не говорит женское. Рануччо на все это наплевать. Стоять в раскорячку хоть целый день намного проще, чем воровать или драться за деньги, пока на тебя смотрят разные бездельники и платят скудо за твою победу или проигрыш. Караваджо долго возится со светом. Зажигает свечи и факелы, переставляет их, пока не добьется своего. Ему всегда нужно много света, тогда на полотнах тела становятся выпуклыми, весомыми. Это не прозрачные тела с фресок Рафаэля, это настоящее мясо — примета нового времени. Плоть. Греховная. Зовущая. И Рануччо на красном шелке, свернувшийся в неудобной, перекошенной позе — воплощение этого нового времени. Он еще спит, человек во мраке, он не знает себя. Да, он ходит по римским улицам, совокупляется с немытыми служанками, пьет граппу и дерется. Но он спит. Разум его спит. Но когда он проснется, когда он поймет... Берегитесь, кардиналы, короли и все святые. Вся ваша стража, короны и золото окажутся эфемерными, когда Рануччо, согнутый сейчас в три погибели, проснется. И осознает свою силу. *** У них перерыв, пока в церкви напротив не зазвенит колокол. Рануччо жадно пьет воду, капли стекают по запрокинутому горлу. Он весь мокрый — жарко! И от факелов, и от напряжения, и от взгляда Караваджо, который прожигает насквозь. Так, как будто хочет, чтобы Рануччо в аду сгорел. Когда бьет колокол, Рануччо украдкой крестится, отвернувшись к окну. А потом снова покорно становится на постамент. Ждет, пока рисовальщик подойдет ближе. Оглядывается через плечо, ухмыляется. Но на пол не сплевывает — это ему строго-настрого запретили. И не ежится брезгливо, пока Караваджо раскладывает его в нужную позу. Раскидывает руки, лапает за ляжки, разворачивая, выворачивая до самого натянутого напряжения. Мажет Рануччо киноварью, как своим семенем. Содомит платит. Его воля. Когда Рануччо уходит, Микеле берет красный шелк и утыкается в него лицом, измученный своими страстями. Пахнет потом и краской, но почему кажется, что кровью?