Насиб от француза

Слэш
G
Завершён
124
Размер:
3 страницы, 1 часть
Описание:
Посвящение:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
124 Нравится 2 Отзывы 18 В сборник Скачать

Настройки текста
      Польнарефф негодующе надувает щёки, пытается сверлить взглядом, язвить и ворчать: но всё без толку. Не знал, из-за чего именно, но точно знал, что во всём виноват Абдул. Да, именно Мохаммед Абдул, в совершенно невинной, откровенной, такой обыденной манере ласкающий корешок очередной книги. Такой дешёвой, толстой, но очередной книги. В том то и дело, что таковой она и являлась, пока француз отличался от неё красой и хотя бы разумом, но в итоге не схлопотав и части похожего внимания.       Ревновать к комку бумаги – дело последнее, и даже чрезмерно отвратительное для многих. Потому что это занятие детское, дурашливое, больше смахивающее на какую-то шутку, совершенно бессвязную с истинной натурой влюблённости. Эта ревность была единична, но горела пуще кудлатого огня, пуще чужой птицы за рыжеватой робой. Робой, в которую хотелось вцепиться. Робой, которую хотелось топтать до изнеможения. Робой, в которую Жан был готов обнимать ничуть не меньше, чем следить за движениями чужих ладоней. Ладоней, которые наглаживали не его волосы (да-да, волосы, а это ведь сокровище!), а засаленные страницы. И Пьер ловил себя на мысли, что несомненно проигрывает бой дурацкой книжке в неотразимости.       Вот дурацкая книжка покоится средь разгорячённых песков, и Польнарефф усаживается подле неё хитренько так, ну точно заискивающая лисичка: и сам он на пределе гибкий, и улыбаться пытается миленько-миленько, да под руку стремится нагло. А на него даже внимания не обращают, даже не смотрят, и даже не пытаются приласкать, что так быстро досталось глупому куску древесных полуфабрикатов.       Мохаммед читал французский, но не умел читать французскую нацию: очень пылкую, очень страстную, готовую умереть за взгляд дорогого человека. И Польнарефф тоже считал себя очень пылким и очень страстным. И тоже считал, что готов умереть за взгляд дорогого человека. Но не гордился – потому что именно этого Абдул и не замечал. Не замечал, как на него смотрят, а смотрят на него не менее заворожённо, чем на горящую свечу, чем на самое прекрасное пламя.       Не замечал, потому что пялился в дурацкую книгу: вчитывался в непонятные закорючки, искренне тянул улыбку, бесшумно провожал законченный отрывок шелестом грубых страниц. И не пялился на бедного Польнареффа, что так активно тянулся сонной девицей, поудобней устраивался на чужих коленях. Слышит за подобное негодующее цоканье. Возмущается:       — Да разве какие-то буквы красивей, чем я?       В этот раз не слышит ответа, не ощущает кроткого смешка. Пугается.       — Ну неужели какие-то глупые бумажки приятней, чем я?!       Нет привычного ворчания, но есть новый переворот назойливой страницы. Злится.       — Тебе какая-то глупая книга не доставит удовольствия больше, чем я!       Готов расплакаться на месте. Мнёт под себя песок, неловко поднимается. Ожидает останавливающие его жесты, как минимум сошедшие со страниц очи; и ждал зря, от сего и обида обжигается пуще, и пожирает тоже больней. Позволяет себе обернуться. Выкрикнуть на всю пустыню, точно всполошить отряд:       — А вот если я вдруг исчезну? Ты тоже меня книгой заменишь?       Примечает такого же спокойного Абдула, вновь тонет в его очаровательности. Еле не позволяет себе в ней захлебнуться.       — Ну конечно, книги же куда интересней живого меня, безусловно! Куда разговорчивей, настойчивей и, конечно, привлекательней!       Внутренняя идиллия – вот она, вся нагота безмятежного араба. У них, должно быть, так принято: говорить до чёртиков спокойно, бесстрастно выслушивать чужое недовольство, не отвечать на него вообще. И Мохаммед тоже всё мимо ушей пропускает, или это просто слушатель он такой отменный. Надоедает.       — Ты ведь прекрасно знаешь, что я тебя никогда-никогда на все бумажки мира не променяю. А ты, видимо, с радостью!       Страницы схлопываются с поразительной лёгкостью, обложка тоже шуршит под тёмной ладонью до невозможности приятно. И Жану этого мало – он сам по себе ненасытный, сроду жадный. Хочется ему большего, смаковать редкий момент – но слишком увлёкся бесстыдными замечаниями.       — Главное, чтобы этих бумажек было побольше, да шрифт поменьше! Чтобы ты глаза в них выколол!       Красный круг у горизонта уверенно вершил правосудие. Польнарефф всё так же уверенно раскидывался всеми знакомыми унижениями, но Абдул лишь уверенно разминался после хорошего чтива, мял уставшие ладони, потягивался до хруста костей. Первый же робко подмечал, что такая картина ему даже нравится.       — Чтобы потом было также темно, как и сейчас! Чтобы ни единого лучика тебе на страницы не попадало! Чтобы птица твоя огня лишилась, подонок!       И продвигаются к нему тоже на удивление спокойно, крадучись, как-то по-воровски; невесомо устраивают ладони на плечах, смотрят так мягко, насколько только позволяет египетская натура.       — А если бы огонь и был, то только чтобы спалить твои любимейшие книги, не оставить от них даже дурацкого пепла!       И целуют его тоже мягко, как доселе ворочались унылые странички, касались ключиц. И Польнарефф обязательно бы возмутился такой грубости и игнору, если бы не затыкал глупый араб столь же умело, как и не обращал внимания на постоянную болтовню вообще.       — Если ты ещё раз будешь жужжать над ухом, то молчать ты будешь уже не от подобного, а от забитого во рту песка. Я ручаюсь.       Треплют по волосам, оставляют практически без всего – без нервов и даже самой-самой маленькой ласки. Приходится лениво встречать поднимающийся в небе месяц, неспешно готовить ночлег, думать о всякой ерунде до самого полнолуния. Думать о том, как же всё-таки сжечь эти книги, как всё-таки обратить на себя хоть крупицу драгоценного внимания в следующий раз.       Но в следующий раз Польнарефф выслушивает чтение с любопытством, чувствует себя на чужих коленях удобней, чем то было когда-либо; ощущает, как его заботливо приобнимают, с удовольствием слышит шорох страниц. Чувствует разлившееся по телу тепло, улыбается от убаюкивающего тембра голоса, больше не издаёт и звука.       Думает, что всё-таки простил чужое влечение к книгам. Простил Абдула, простил всё ещё непонятные каракули. Всё ещё не понимает их смысла, но оживлённо внимает ему с слегка припухлых тёмных губ. С интересом разглядывал монотонные корочки, иногда увлекался золотыми струпьями.       Неловко понимает, что теперь ему тоже нравятся книги, потому что Абдул сам ощущается, как книга: всезнающий, рассудительный, такой дружелюбный, мелко увенчанный позолотой. И аромат от него похожий, свежий, отдающий скошенными травами и библиотекой.       Но книга была на один раз, а вот на Абдула Польнарефф был готов пялиться хоть годами: рассматривать каждый рубец, без умолку расспрашивать, и слушать тоже без устали. Он был чем-то особенным, словно редкая энциклопедия, навсегда запечатанная в каком-то музее.       И от подобного Жан тянул уголки губ, блистал невинной лазурью в глазах.       Потому что именно Польнареффу и никому другому достался такой эксклюзив.       Потому что только Польнарефф мог читать неразборчивый почерк лирики Мохаммеда.
Примечания:
Отношение автора к критике
Приветствую критику в любой форме, укажите все недостатки моих работ.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.