amen.

Конец семестра – это, кроме свободы от лекций и семинаров, ещё и отвратительно жаркие последние дни июля, когда тягучий, без малейшего движения, тяжёлый воздух, окутывающий вязким горячим покрывалом, и яростно палящее солнце, словно желающее сжечь заживо каждого, кто только посмеет высунуть нос на улицу. Конец семестра – это собственный день рождения, когда единственный подарок, который действительно хочет получить Гонхак, опаздывает на день. Конец семестра для Гонхака – это ещё и Ёнджо, который наконец-то возвращается на каникулы в их родной город из Сеула. И потому Гонхак вместо того, чтобы, как и планировал, валяться на полу под кондиционером и зарубиться по сети со своим приятелем Сохо в какую-нибудь бестолковую игрушку, всё-таки высовывается на улицу, стараясь по максимуму держаться в тени. Если Ёнджо всё ещё не идёт к Гонхаку, то Гонхак идёт к Ёнджо. Чего тянуть, если он уже знает, что хён вернулся. Не видеться полгода – срок неестественно долгий для лучших друзей, что привыкли проводить время вместе едва ли не каждый день. И пусть, они по-прежнему всё время остаются на связи, переписываются и созваниваются, узнавая, что друг у друга произошло за день, Гонхак скучает. По долгим живым разговорам и моментам тишины, заполненной общей музыкой в поделённых на двоих наушниках. По мягкому бархатному смеху, рядом под ухом, а не в очередном голосовом сообщении в какаоток. По частым, навязчивым, по словам Гонхака, объятиям, без которых чересчур тактильный старший, кажется, вовсе жить не может, а младший никогда не признаётся, что ему это просто слишком нравится. Гонхак срывается на бег, когда до дома Ёнджо остаётся пара кварталов. Он собирается признаться сегодня. На пороге чужой квартиры его встречает старшая сестра Ёнджо и радостно прыгает под ногами белый пёс, приветствуя знакомого гостя. Девушка быстро подхватывает собаку на руки, чтобы не мешал переобуваться, и оглядывая запыхавшегося Гонхака смешливым тоном щебечет: – Ты бежал, что ли? По такой-то жаре… Да и зачем, наш Чоняни теперь ещё месяц никуда не денется, ты бы успел. Он в своей комнате, ждёт тебя уже. – И последняя фраза для Гонхака всегда будет достаточной причиной, чтобы бежать. – Кстати, с днём рождения! Лучше поздно, чем никогда, а? – Спасибо, нуна! Привет, Санни, – коротко чешет собаку за ухом и, прежде чем скрыться за дверью нужной комнаты, слышит за спиной лукавое: «Ну, а что ты хотел, пушистый, это не ради тебя так торопились». Гонхак влетает в комнату с радостным «Хён! Наконец-то...», но фразу не заканчивает и так и замирает возле двери, удивлённо смаргивая и силясь осознать увиденное. Ёнджо стоит напротив, счастливо улыбаясь другу, радостный от долгожданной встречи, но то, что на нём надето напрочь выбивается из привычной картины мира Гонхака. Чёрная сутана, закрывающая Ёнджо от шеи и до самых стоп, идеально-белый воротничок-стойка вокруг шеи – всё это могло бы быть даже забавно, если бы: – Это что, какой-то косплей? Он ближе подходит, продолжая рассматривать старшего в этом одеянии словно какую-то диковинку, а тот выглядит теперь чуть виновато. – Не успел переодеться, – поясняет, цепляя пальцами колоратку и поправляя, хотя сидит всё идеально. – Но, впрочем, всё равно хотел наконец-то тебе рассказать. На самом деле, я учусь в духовной семинарии. Прости, что не говорил раньше. Но классно ведь выгляжу, скажи? Смахивает невидимые пылинки с чёрной ткани и приосанивается в ожидании комплимента, пока Гонхак оценивает полученную информацию и собственное к ней отношение – скребущую изнутри обиду, что лучший друг так долго скрывал от него столь важную часть своей жизни, которая теперь, кажется, способна поменять и его, Гонхака, жизнь тоже. Он знает давно о приверженности Ёнджо к церкви. Постоянно крест с распятием на груди, регулярные посещения храма (Гонхак и сам с ним вместе был там пару раз) и активное участие в жизни прихода, и Библия разве что не под подушкой – Ёнджо не скрывает свою веру, но и не кичится ей, осуждая других за неверие. Но до нынешнего момента Гонхак не думает, что всё может зайти так далеко, что старший в своём служении Богу настроен настолько серьёзно. И эта новость знатно выбивает его из колеи. – Ты даже в мешке из-под картошки будешь выглядеть классно, хён, – отзывается наконец Гонхак без малейшего намёка на лесть, и Ёнджо расплывается в довольной улыбке. – В общем-то, эта штука и похожа на мешок. – Сутана. – Напоминает Ёнджо, пропуская продолжение ехидного замечания мимо ушей. – Подожди, я всё-таки переоденусь, и сходим куда-нибудь отметить твой день. И можно на пляж, я жуть как соскучился по морю, знаешь. Только по морю? – Будто поближе к Сеулу моря нет. – Оно там другое. Гонхак мысленно с ним соглашается. Даже если закрыть глаза на тот факт, что море в той части страны другое буквально, оно не станет и вполовину таким же как здесь – в родном городе, где пройти только пару сотен метров и уже окажешься на берегу. Где каждый пляж за долгие годы исследован вместе вдоль и поперёк. Где с мальчишества найденные особые, заговорщицким тоном названные секретными, места, о которых большинство других людей, а в особенности туристов, даже не догадываются. – Тогда на наше место. – Гонхаку идея друга с морем тоже нравится. Их дружбе уже не первый месяц и не первый год, за всё это время и переодеваться свободно друг при друге им приходилось не раз. Но сейчас Гонхак отчего-то чувствует неловкость, когда Ёнджо снимает сутану и следом надетую под неё рубашку, и отворачивается, пока старший роется в огромной дорожной сумке, которую ещё не успел разобрать с момента приезда, в поиске другой одежды. – И что ты собираешься делать потом? Ну, когда закончишь учёбу. – Если всё хорошо сложится, смогу принять сан и вернусь сюда окончательно, чтобы служить в местном приходе. Что это будет значить для нас, – хочет спросить Гонхак, но вовремя себя останавливает, понимая, что для Ёнджо таких «нас», для которых его учёба или служба могла что-то изменить, вероятно, никогда не было. Для него Гонхак – просто друг, а на дружбу священный сан не влияет. Ёнджо, по-видимому, заканчивает свои поиски, и его голос звучит теперь ближе: – У меня для тебя подарок, – Гонхак слышит его улыбку. – Чисто символически. Ведь лучший твой подарочек – это я, верно? Даже не представляешь, насколько. Небольшая коробочка, протянутая ему из-за спины, завёрнута в плотную упаковочную бумагу с нарисованной на ней мордочкой кота и надписью: «Для моего любимого друга Гонхаки». Гонхак не пытается угадать, что в этой коробке, но слишком хорошо зная Ёнджо, думает, что вопреки словам про символическое, это наверняка что-нибудь дорогое. Завёрнута она аккуратно, но не идеально, как это делают в специализированных магазинах с подарками, и Гонхаку видится, как старший, сосредоточенно закусив кончик языка, собственноручно упаковывает его подарок. Это отзывается теплом в груди и улыбкой на губах. – Спасибо, хён. – Я скучал, Гонхаки, – вполголоса в самое ухо. Сильные руки обхватывают за плечи – объятия, по которым Гонхак так сильно скучал. Ёнджо прижимается грудью к его спине и губами тычется куда-то в шею – ничего личного, просто ещё одна дурацкая привычка старшего показывать своё расположение к близким людям, от которой Гонхака окутывает жаром в миллион раз более сильным, чем после пробежки под горячим июльским солнцем. Он непроизвольно дёргает плечами, пытаясь стряхнуть с себя прилипчивого хёна. – Я тоже, – бурчит себе под нос и протягивает Ёнджо футболку, которую тот вытащил из сумки, но так и не успел надеть. – Только оденься, будь добр. Ёнджо поджимает губы и наконец-то одевается.

Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои.

Со дня приезда Ёнджо проходит почти неделя, но признание, что тяжёлым камнем оседает где-то в груди Гонхака при виде старшего в сутане, так там и остается. Давит острыми краями на рёбра, отчего Гонхаку становится порой трудно дышать, когда Ёнджо ничего не подозревая, по привычке берёт за руку или заключает в объятия. В присутствии старшего рядом скрывать происходящее в собственной душе и мыслях становится всё труднее. В воскресенье, едва успев проснуться, Гонхак видит новое сообщение, от Ёнджо: «пойдёшь со мной в церковь сегодня? :)» Он не думает долго и сразу набирает в ответ «конечно», на что через секунду получает удивлённый смайлик. А что тут удивительного – Гонхак пойдёт и в церковь, если это означает возможность провести время с Ёнджо. По правде говоря, ничего против церкви Гонхак, в общем-то, не имеет. Атмосфера в храме ему даже нравится – успокаивает, хотя парень даже не считает себя верующим. Высокие своды, что держатся на череде многогранных колонн, яркие витражные окна, что в солнечном свете оставляют разноцветные причудливые узоры на полу и рядах массивных деревянных скамей, занятых прихожанами, богато украшенный деревянной резьбой алтарь – всё это создаёт какую-то особую духовную гармонию, которую чувствует и Гонхак, даже не будучи католиком. Он и раньше иногда приходил в храм вместе с Ёнджо, слушал проповеди пожилого священника и, начиная в конце концов засыпать под его монотонный голос, неизменно получал тычок локтем от сидящего рядом старшего – Ёнджо всегда успевал это сделать до того, как Гонхак начинал храпеть, он просто знал, что начнёт – неизменно в этот момент ловил его смеющийся взгляд и с трудом сдерживаемую улыбку. Но в этот раз словно всё по-другому. Заходя в храм, Гонхак сразу видит Ёнджо, снова облачённого в сутану, что машет ему рукой, указывая на свободное место рядом с собой. В этот раз, проходя под высокими сводами, Гонхак почти физически ощущает, как они давят, и как святые с изображений на фресках смотрят на него осуждающе.Он опускается на скамью рядом с Ёнджо, слабо улыбаясь в ответ на тихий шёпот друга: «Я рад, что ты пришёл». Проповедь он не слушает, смысл произносимых священником фраз ускользает, и чтобы по своему обыкновению не начать засыпать, Гонхак не придумывает ничего лучше, чем украдкой разглядывать Ёнджо, который в отличие от него внимает каждому слову. Ёнджо прекрасен. В том, как даже во время скучной проповеди его глаза горят одухотворённостью и воодушевлением, а губы безмолвно двигаются, повторяя строки Священного Писания – губы непозволительно привлекательные, которых Гонхаку так хочется коснуться своими. В том, как осеняет себя крестным знамением и соединяет руки в молитвенном жесте, сжимая между ладоней чёрный розарий. В том, как, чувствуя чужой внимательный взгляд, взволнованно смотрит и смущённо улыбается, словно застигнутый врасплох. Ёнджо прекрасен в своей праведности, Гонхак любуется им и всё с той же тяжестью на сердце думает, что не должен мешать другу на выбранном пути. Гонхак совершенно не умеет правильно молиться и просить Всевышнего о чём-то. Но Ёнджо говорит, что правильно – это значит искренне: не столь важно, какими именно словами ты обратишься к Господу, но важно быть честным в своих намерениях перед Ним и перед самим собой, тогда Господь услышит тебя. Гонхак соединяет руки по примеру старшего и прикрывает глаза. Он от всей души просит Бога дать ему сил и дальше сдерживать свои чувства. После окончания мессы они сидят на скамейке возле церкви. Ёнджо – в ожидании, пока священник закончит исповедовать других прихожан и освободится для разговора с ним, Гонхак – просто за компанию. – Как тебе проповедь? – Очень увлекательно, – врёт Гонхак, поправляя очки, которые терпеть не может надевать, но старший слишком часто ворчит, мол, будешь всё время щуриться – только сильнее зрение испортишь, а ещё «мне нравится, как ты выглядишь в очках». Для Ёнджо его ложь, похоже, слишком очевидна. Он забавно фыркает и кладёт ладонь на руку младшего, чуть выше запястья, на которое теперь надеты новые часы – подарок на день рождения. – Раньше тебя приходилось уговаривать пойти со мной дольше. Я знаю, что тебе это всё не очень интересно, но спасибо, что всё равно приходишь сюда ради меня. Гонхак не находит, что ответить, потому лишь молча кивает. Он впервые всерьёз задумывается о том, что не может в полной мере разделить с Ёнджо этот интерес, и единственное, что способен сделать ради него, это приходить в церковь, на ходу засыпая во время службы. Он, наверное, так себе друг, и сейчас в семинарии старший с лёгкостью найдёт (или уже) друзей более близких ему по духу и более близких, как и сам Ёнджо, к Богу, тогда как Гонхак будет оставаться всё дальше. Он чувствует противный укол ревности, а ещё – тёплые пальцы Ёнджо на своём предплечье, и их мягкое поглаживание отзывается мурашками вдоль позвоночника, чертовски сильно хочется ощутить эти касания не только рукой. В нём борются желание убрать руку совсем и желание самому поймать ладонь Ёнджо, сплетаясь пальцами, – в итоге оставляет всё как есть. – Тебе не жарко в этой штуке? – Всё-таки решается спросить Гонхак, ему кажется, что существовать на такой жаре закутанным с ног до головы в плотную чёрную ткань – подобно пытке. – Сутане, – снова поправляет его Ёнджо. – Служение Господу накладывает на вступивших на этот путь определённые ограничения, и потерпеть жару – это лишь незначительная часть. – Гонхак замечает, как по виску старшего стекает капелька пота. – Но жарко, и правда, ужасно. Даже если под неё больше ничего не надевать. Отсутствие другой одежды под сутаной Ёнджо – последнее, о чём Гонхак сейчас хочет думать. – Просто признай, что хотел покрасоваться. Все прихожанки только и делают, что разглядывают тебя. – А ты что, ревнуешь? – Ёнджо коротко смеётся, но тут же снова становится серьёзным. – Мне нужно поговорить с отцом, и я здесь как студент духовной семинарии, а не просто прихожанин. Я не говорил, но, знаешь, настоятель действительно поверил в меня. Дал хорошие рекомендации для поступления, несмотря на… – Старший запинается и опускает взгляд, отнимает ладонь от руки Гонхака, начиная перебирать в пальцах бусины розария. – Определённые трудности. А взамен взял с меня обещание, что, закончив учиться, я вернусь сюда, чтобы со временем вместо него возглавлять приход. Он ведь уже не молод. – И ты действительно хочешь принять сан? Ты и об этом раньше не говорил. – Хочу. Иначе я бы не пошёл учиться туда. Гонхак понимающе мычит, и они оба замолкают. Прихожане постепенно расходятся по своим делам и на ступени храма выходит священник. Зная, что Ёнджо ждёт его, даёт тому знак, что свободен теперь для беседы, а после переводит взгляд на Гонхака. Взгляд пристальный и проницательный, от которого у парня холодок пробегает по коже, несмотря на всё ещё отвратительную жару. «Господь видит всё» – часто говорит Ёнджо, и сейчас Гонхаку кажется, что Господь видит насквозь его душу, все его мысли, глазами этого мужчины. Словно угадывая его смятение, священник добродушно улыбается и машет рукой в подзывающем жесте. Определённо не Ёнджо, а ему, Гонхаку. Он бросает вопросительный взгляд на старшего, тот лишь жмёт плечами, но ловя ладонь Гонхака, тянет его за собой. – Как давно ты был последний раз на исповеди, сын мой? – Вопрошает священник, как только они подходят. Несмотря на преклонный возраст, священник не выглядит как немощный старик – в нём чувствуется словно особенная духовная сила. – Никогда. Я даже не крещён. – Честно признаётся Гонхак, только сейчас невольно освобождая свою руку из ладони Ёнджо. Священник вздыхает, качая головой. Гонхак не видит в нём осуждения, вопреки своей первой мысли. Взгляд мужчины больше не пристальный, но понимающий и, как кажется Гонхаку, сочувствующий. – Бог способен услышать каждого из нас, независимо от веры, я лишь являюсь здесь Его ушами. Если ты пожелаешь, исповедальня всегда открыта для тебя. – Спасибо, Отец, но, пожалуй, в другой раз. Сейчас мне пора, – он вежливо кланяется на прощание и священник отвечает коротким наклоном головы. Неожиданное предложение священника сбивает с толку – тот словно и правда знает, в чём именно Гонхаку необходимо покаяться. Прежде чем уйти, Гонхак легко хлопает по плечу друга, тихо бросая «увидимся», и заглядывает тому в лицо, возможно, в поиске ответа, но сам Ёнджо выглядит не менее растерянным. Взглянув на его руки, младший замечает, как Ёнджо снова перебирает в пальцах чётки. – Всякое испытание, выпавшее на долю человека, есть воля Божия. И выдержать его до́лжно с честью. Гонхак уверен, что священник почему-то обращается к ним обоим.

Многократно омой меня от беззакония моего, и от греха моего очисти меня.

Время бежит до невозможного быстро – до отъезда остаётся всего пара дней, хотя Ёнджо кажется, что не пробыл дома и недели. Вопреки общим намерениям и ожиданиям, с Гонхаком они видятся не так часто. Ёнджо слишком много времени проводит в церкви, помогая во время служб, получая какие-то мелкие поручения, или просто беседуя с настоятелем, в эти моменты не вылезая из сутаны и не расставаясь с розарием – напоминание самому себе об избранном пути и необходимости неукоснительно следовать воле Божией. А Гонхак от скуки, как говорит, находит подработку в музыкальном магазине. Ёнджо думает иногда, что неосознанно они оба избегают друг друга, придумывая предлоги, чтобы отложить очередную встречу. Он винит в этом себя. Он винит себя и в том, что не смог сразу рассказать Гонхаку правду о своём поступлении, когда прежде между ними не было секретов (если не считать одного, самого важного), и младшего это очевидно обижает и расстраивает – Ёнджо замечает в первый же день. Он жалеет, что даже в момент получения сутаны – столь волнительный и ответственный для каждого семинариста – был не в состоянии поделиться собственными переживаниями с самым близким другом. Ёнджо, наверное, так себе друг, и в его отсутствие младшему не придётся снова через силу посещать церковь, у него есть и другие приятели, их общие с Ёнджо, а незаменимых людей, в общем-то, нет. При мысли об этом Ёнджо становится грустно. Откладываемая несколько раз за последние несколько дней встреча всё-таки случается, когда те самые общие приятели вытаскивают обоих к морю. Их место – небольшой участок пляжа, в отдалении от основного, шумного и постоянно заполненного отдыхающими, и отделённый от него скалой. В компании, а не с Гонхаком наедине, Ёнджо чувствует себя менее неловко. Он устраивается на песке, с улыбкой наблюдая за вознёй остальных. Гонхак и Сохо, как обычно, ругаются и почти начинают драться из-за последнего оставшегося куска острой курочки. Хванун, самый младший в их компании, обращается к Ёнджо – «хён, ну сделай что-нибудь» – а после пытается сам разнять их, обещая, что купит мороженое тому, кто первый успокоится и уступит другому несчастную куриную ножку. Гонхи в ответ на это вопрошает, с кем ему нужно подраться, чтобы тоже получить вкусняшку. Ёнджо скоро снова будет скучать по ним всем, а особенно – он отводит взгляд, когда Гонхак выходит из воды, куда минуту назад Сохо сталкивает его прямо в одежде, которая теперь мокрыми складками облепляет его тело. Уговоры Хвануна, очевидно, не действуют, и Ёнджо всё-таки приходится вмешаться – хотя бы на время младшие способны к нему прислушаться. Ближе к вечеру друзья расходятся по своим делам, оставляя Ёнджо и Гонхака последними. Перед этим Ёнджо отчётливо слышит тихий голос Сохо: «Пойдёмте уже, этим двоим нужно поговорить», и внутренне паникует, не вполне понимая, что именно парень имеет в виду. Они медленно идут вдоль берега. Гонхак чуть впереди, Ёнджо следом, у самой воды – играет с морем в догонялки в попытке отвлечься от тревожащих мыслей, отпрыгивает в сторону каждый раз, когда очередная лёгкая волна уже почти готова поймать его за ноги, и коротко смеётся. Гонхак на его дурачества совсем не обращает внимание, и повисшая тишина, для Ёнджо ощущается всё более неловко. – Знаешь, хён, давно хотел сказать… – Наконец-то нарушает её Гонхак, по-прежнему продолжая идти впереди и даже не поворачиваясь, тогда как старший поднимает взгляд от песка. – Я люблю тебя. Тон голоса друга настолько спокойный, будничный, что это на секунду кажется неестественным. Из них двоих такие фразы легко произносит только Ёнджо, имея в виду всегда чуть больше, чем просто дружескую привязанность, а Гонхак, не подозревая об этом, каждый раз лишь отзывается коротким «угу». Потому от неожиданности, сердце старшего пропускает удар, или даже пару, он забывает вовремя отскочить от набегающей волны, и лишь спустя несколько мгновений, когда морская вода колючей прохладой омывает его ноги, приводя в чувства, снова собирается с мыслями. Он в два шага догоняет друга и идёт теперь рядом, привычным небрежным движением закидывая руку тому на плечо. – Я тоже люблю тебя, Гонхаки. Господь завещал всем нам любить ближних. Гонхак вдруг останавливается, и Ёнджо чувствует как напрягаются чужие плечи под его рукой. – То есть ты любишь меня как любого другого ближнего своего? Как никого другого. – Конечно, нет, глупый, ты ведь мой лучший друг. – Пальцы словно сами по себе запутываются в волосах Гонхака, только сильнее взъерошивая и без того растрёпанные пряди, ещё влажные от морской воды. – Но я рад услышать это от тебя. Я боялся, что из-за моего отъезда мы всё-таки отдалились. Лучше не знать Гонхаку о том, что происходит это не только из-за отъезда. Лучше умолчать об опасениях сближаться снова, как это было прежде, после того как в разлуке запретные чувства вопреки ожиданиям не гаснут, а лишь разгораются с новой силой. Лучше умолчать о том, что по-прежнему так свежо в памяти – одной своей давней исповеди, когда кается, что оскорбил Господа грехом, возжелав своего лучшего друга. О том, как священник, прежде чем наложить на Ёнджо епитимью, терпеливо объясняет, что само по себе влечение мужчины к мужчине не есть грех, но тяжкое испытание, возложенное на него по воле Всевышнего, что нести сей крест, не опорочив душу свою перед Богом, возможно лишь с искренней верой в сердце, и добродетель целомудрия станет тому помощником. О том, что именно вняв этим словам, во имя спасения души своей, Ёнджо в конце концов решает, что полностью посвятит себя только Богу, и поступает учиться в духовную семинарию. – Но я не об этом. Гонхак резко поворачивается, не убирая от себя руку Ёнджо, и прежде чем тот успевает отступить на шаг, смыкает руки за его спиной, не позволяя отойти. Роняет голову на плечо старшего, упираясь лбом, и говорит сбивчиво и быстро: – Я люблю тебя, хён. Я хотел сказать это, как только ты приехал, но не смог, увидев тебя в этом дурацком чёрном мешке. – Ёнджо только собирается открыть рот, но Гонхак, не давая ему сказать, продолжает: – Сутане, помню, помолчи, пожалуйста. Я знаю, что твоя религия такое не приемлет, но это испытание мне не под силу. Скоро ты снова уедешь, и я просто не могу молчать и дальше. Я чертовски сильно влюблён в тебя, понимаешь? Ёнджо не понимает – как могла их многолетняя дружба в конце концов превратиться в это. Он не знает, как чувствовать себя, когда готов был справляться лишь с собственными, неугодными Богу, чувствами, не слыша о чужих – скрывать их, сколько потребуется, прикрываться только лишь дружбой и молиться, молиться. За избавление от искушения самого себя и за то, чтобы не подвергнуть ему другого. В его голове – снова слова священника предостерегающие, про испытание и волю Божию, про искреннюю веру и спасение от греха, а сердце рвётся на части, когда Гонхак так близко и всё ещё держит его в объятиях. Ёнджо обнимает младшего в ответ за плечи и ладонью мягко по голове, словно успокаивая, как ребёнка. – Прости, Гонхаки, я не… Он проглатывает окончание фразы в тяжёлом вдохе, когда Гонхак поднимает голову и их взгляды встречаются. В его глазах отражается болезненное волнение и страх – быть отвергнутым? или из-за признания потерять хотя бы дружбу? – Ёнджо чувствует их как собственные. Сколько времени на самом деле младший собирается признаться? С момента возвращения Ёнджо, с момента его отъезда, или ещё дольше? Сколько, как и сам Ёнджо, терзается в сомнениях? Не решается спрашивать. Ёнджо готов справляться с собственными чувствами, скрывать их, сколько потребуется, но меньше всего хочет причинять боль Гонхаку – его любимому Гонхаки. Он не отстраняется, напротив, подчиняется чужим рукам, что сильнее смыкают объятия, утыкается носом в щёку, вдыхая знакомый запах. – Можно я поцелую тебя, хён? Этот вопрос смущает отчего-то и того, и другого. Гонхак словно сам не ожидает от себя, а Ёнджо попросту не находит, что ответить, когда ответ очевиден им обоим. Ёнджо чувствует, что серебряный крест с распятием, спрятанный под футболкой, ещё немного и прожжёт в его груди дыру. Или это жжёт изнутри? Осознание, что ни долгие месяцы отсутствия Гонхака в поле его зрения, ни ещё более долгие месяцы замаливания собственных греховных мыслей, разговоров с Богом бессонными ночами и просьб избавить его от этой пагубной непозволительной страсти не приносят ему облегчения. Зато способны принести его губы Гонхака, которые касаются его собственных так неуверенно и осторожно, словно всё ещё спрашивая разрешения. Ёнджо и сам не до конца уверен, что это всё не сон, что действительно он целует эти мягкие губы, о которых столько грезил прежде, снова и снова обращаясь к Богу. Его чувства находят ответ, и теперь Ёнджо думает, что свою душу спасти уже не сумеет. – Помилуй нас, Боже, – дрожащий тихий шёпот срывается в чужие губы, и Гонхак чуть отстраняется, виновато глядя на старшего. А Ёнджо в ответ улыбается и целует смелее.

Ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною.[*]