***
Дни их пребывания в охотничьем домике летели незаметно. Днем учеба и отработка плана, а вечером уютные посиделки в саду с вкуснейшим барбекю, красным вином и далекими грезами, которые еще не осуществились. В один из таких вечеров, когда солнечный диск окрасил небо в нежно розовые оттенки, Берлин по обыкновению сидел за деревянным столом недалеко от Профессора и время от времени пригубливал губами бокал красного полусладкого. Он редко вступал в дискуссии с товарищами. Андреас как внимательный зритель наблюдал за происходящим на сцене, изредка улыбаясь своим мыслям и делая для себя выводы. Так, например, он узнал, что Рио и Токио постоянно бросают друг на друга красноречивые взгляды, Денвер странно смеётся, а Москва без остановки болтает о футболе с Осло и Хельсинки. Найроби же была закрытой книгой, которую нельзя было с первого взгляда судить по обложке. И как Берлин не старался, как не изучал её, увы, эта книга все еще оставалась для него не прочитанной. Но было одно, что Берлин знал о Найроби точно: она не умела пить вино. Будучи настоящим ценителем этого прекрасного напитка, мужчина с тоской наблюдал за тем, как девчонка хлещет один бокал за другим без наслаждения и уважения к зеленным виноградникам Испании. И это понемногу начинало бесить его внутреннего прагматика. Взглянул на девушку, которая уже поднесла бокал с вином к губам, готовясь выпить его залпом, он неожиданно быстро оказался рядом и выхватил ароматный напиток из её рук. Найроби моргнула один раз, уставилась на пустующую руку, а затем на Андреаса и сказала: — Какая муха тебя укусила, Берлин? Он лениво покрутил в руках бокалы, будто любуясь, а затем неспешно промолвил: — Меня возмущает то, как ты пьешь вино. Твое пренебрежительное отношение к этому напитку заслуживает гнева всех богов. — Правда? И каких например? — Например, Диониса, — парировал мужчина. — Знаешь, что он делал с людьми, которые не правильно пили вино? — Догадываюсь, — фыркнула Найроби и потянулась за своим бокалом, но Берлин поднял руку с напитком выше: теперь девушка не могла дотянуться до вина. Найроби нахмурилась. Надо признаться, Берлину доставляло большое удовольствие злить её и этот момент не был исключением. Мужчина ухмыльнулся и поставил бокалы на стол, девушка тут же потянулась за своим. Берлин же сделал предупреждающий знак рукой, означающий, чтобы она убрала руки от напитков. Найроби зло сверкнула глазами на мужчину, но руки все-таки убрала. — Мы так и будем сидеть, и тупо пялится на выпивку? — пробормотала она. — О нет, дорогая Найроби, сейчас я буду учить тебя правильно пить вино, — заметив её непонимающий взгляд, он пояснил, — Нужно наслаждаться вином, чувствовать его неповторимый вкус… — С чего ты вдруг решил, что я не наслаждаюсь вином? — перебила его девчонка. — С того, что когда напитком наслаждаются, его не выпивают залпом. — Хорошо, — сдалась девушка, указывая взглядом на бокал, — Давай, научи меня. Берлин довольно улыбнулся. Он обхватил свой бокал тонкими пальцами. — Сначала нужно полюбоваться вином. Такой благородный напиток стоит нашего восхищения, — он покрутил бокал в руке, наблюдая за тем, как слегка маслянистая жидкость стекает вниз, — Затем нужно понюхать напиток. Главное делать это медленно и неторопливо, иначе рискуешь не прочувствовать вкус. И только потом ты делаешь первый, совсем маленький глоток, — мужчина поднес бокал к губам, втянул носом тонкий, слегка терпкий аромат и сделал первый глоток, — Теперь понятно? Найроби согласно кивнула. Её изящные пальчики обхватили ножку бокала и поднесли его к лицу, слегка прокручивая в руках и размешивая бордовую жидкость. Она наблюдала за тем, как вино слегка оседает на стенках и послушным ручейком скатывается вниз. Затем, как и показывал Берлин, она медленно втянула носом аромат и слегка пригубила напиток. Непослушная капля, минуя алые губы, спустилась к подбородку и была безжалостно поймана тоненьким пальчиком. Наблюдая за тем, как Найроби облизывает палец, Берлин внезапно понял, что думает совершенно не о вине и лукавый взгляд девчонки тому явное подтверждение. Поклявшись себе отомстить Найроби, мужчина непринужденно улыбнулся и отпил чуть-чуть вина, любуясь заходящий солнцем.***
Дни шли размерено. Берлин откровенно скучал, слушая раз за разом план ограбления. Остальные члены команды совершенствовали свои умения: учились стрелять, изучали карту Монетного Двора, повторяли нахождение важных сосудов и артерий у человека. Незаметно подкрался день ограбления. В ту ночь Берлину не спалось. Нет, его не мучили мысли о неудаче или собственной смерти ведь по сути ему нечего терять. Вероятнее всего он страдал от обычной бессонницы, которая словно рысь, преследует всех кто перешёл границу среднего возраста. Увы, годы идут, а тело не молодеет. Берлин, конечно, не хотел мириться с этой мыслью, но иногда приходилось. Наскоро одевшись, Андреас бесшумно отворил двери своей комнаты и тенью скользнул в коридор. Тишина. В это время все обитатели охотничьего дома спят, что было ему на руку. Спустившись вниз, он хотел было направиться на кухню, дабы открыть бутылку Шардоне, как вдруг его внимание привлёк звук из подвала. Подвал Охотничьего Домика был прекрасным местом для обучения стрельбе, чем и пользовались его обитатели. Данное помещение было достаточно звукоизолированно для того, чтобы не слышать грохот от стрельбы с улицы и со всего дома. Кроме кухни. Там была потрясающая слышимость и все что случалось в подвале было неизбежно слышно на кухне. Поддавшись любопытству, Берлин, миновав кухню, спустился в подвал и каково было его удивление, когда он застал там, стреляющую в железные банки Найроби. В голову ворвалась мысль о том, что ничего так сильно не возбуждает, как женщина с пистолетом в руках. — Неплохо, — с ехидной улыбкой проговорил он, когда очередная банка с оглушающим лязгом упала на бетонный пол. Найроби резко крутанулась на месте. Мгновение и ее пистолет уставлен не на десятки жестяных банок, а на мерно вздымающуюся грудь мужчины. Берлин медленно поднял руки вверх и беззаботно улыбнулся. Девчонка фыркнула: — Почему не спим? — У меня встречный вопрос. — Слушай, Берлин, не стоит шутить, когда у меня в руках пушка, — она поудобней ухватила руками пистолет, не сводя его с мужчины, — Зачем ты пришёл? — У меня бессонница, — коротко ответил он. Девчонка понимающе кивнула и наконец опустила пистолет. Она присела на бетонный пол, положила пистолет рядом и похлопала рядом с собой рукой, будто приглашая Берлина сесть рядом. Решив, что не стоит бесить женщину с пистолетом, он уселся рядом. Какое-то время они сидели молча: Берлин улыбался своим мыслям, а Найроби наоборот — хмурилась. Она без конца теребила свою подвеску на шее будто подросток на свидании и это забавляло мужчину. Наконец, не выдержав долгого молчания, девчонка промолвила: — Я тоже не могу заснуть, — она взглянула на него, — Постоянно думаю об ограблении. Волнуюсь, что что-то может выйти из-под контроля и весь план Профессора пойдёт к чертям. — Это нормально, — поймав непонимающий взгляд девушки, мужчина продолжил, — Волноваться — это нормально. Но не сейчас, когда ещё ничего не произошло. Волноваться нужно тогда, когда что-то пойдёт не по плану. — Я не допущу этого, — Найроби с вызовом посмотрела на Берлина, — Даже если мне придётся всадить себе в лоб пулю, я не дам плану провалиться. Я верю Профессору. — Я тоже, — согласился он. Единственное, что осталось у них — это вера в Профессора и его план. У таких как они нет семьи, нормальной работы, уважения общества. Только план и вера в то, что все будет хорошо. Больше ничего. — Постреляем? — озорной блеск в чёрных глазах, по-детски счастливая улыбка. Что с ним делает эта женщина? — Только после вас, миледи, — с улыбкой протянул он. Вместе они с помощью консервных банок соорудили десять мишеней, располагающихся на разном расстоянии друг от друга. Найроби стреляет первая. Она взвешивает в руках пистолет, наводит на цель, жмёт на курок. Громкий выстрел и пуля со свистом вонзается в банку. Наблюдая за отточенными до совершенства движениями девушки, над тем как она точно попадает в цель и каждый раз сдувает непослушный чёрный локон с глаз, Берлин решился на небольшую шалость. Спустя несколько удачных выстрелов он бесшумно подходит к девушке со спины. — Не забывай, что у меня пушка, Берлин, — резко бросает она, но мужчина чувствует в ее голосе улыбку. Он может себе представить, как Найроби недоуменно вскидывает темные брови, когда его руки ложатся на тоненькую талию и плавно двигаются к бёдрам. — Что ты черт возьми делаешь? Он слышит как её голос дрожит и тихонько смеётся. Оглаживает её стройные ноги, трется носом о шею, мгновенно ощущая, как посылает по её телу тысяча электрических разрядов и выдыхает в крохотное и такое соблазнительное ушко: — Хочу научить тебя не отвлекаться во время стрельбы. Его руки скользят чуточку выше и слегка задирают ее кофту. Её дыхание моментально сбивается. Берлин выводит по оголенной коже незатейливые узоры и Найроби отклоняется назад, будто поощряя его. — Стреляй, Найроби, — шёпотом произносит он, когда его пальцы добрались до коричневого лифа. Он замечает, что где-то в глубине своего сознания, Найроби хочет сбросить его руки и пристрелить мужчину, но все-таки инстинкты берут своё. Он хмыкает и обхватывает пистолет так, что его руки находятся поверх крохотных ладоней и подначивает её: — Ну же, стреляй. Выстрел. Осечка. Он чувствует как она дрожит всем телом и повторяет свою сладкую пытку, перемещая пальцы на её плоский живот. Найроби плотно сжимает губы, видимо, стараясь игнорировать дразнящие прикосновения. Выстрел. И снова промах. Она яростно рычит, когда его руки, минуя грудь нежно оглаживают шею, плечи, ключицы… — Выиграй эту игру, Найроби, — тихо говорит он, прикусывая её ушко. Выстрел. Выстрел. Выстрел. Пуля, будто в замедленной съёмке врезается в банку и та безвольно падает на пол. Девчонка поворачивается к Берлину. Он чувствует как сильно бьётся её сердце, как её горячее дыхание опаляет его губы и внезапно для себя, он захотел ощутить вкус этих сладких уст. Андреас потянулся к её лицу, но на пути встретился с маленькой ладошкой, которая настойчиво накрыла его рот. — Я выиграла, — торжествующе произнесла она. Девчонка тряхнула волосами, будто снимая наваждение, всучила в его руки пистолет и поспешно скрылась за дверью комнаты. Берлин тупо уставился на оружие в своих руках, не осознавая, что только что с позором проиграл этой самоуверенной и такой соблазнительной девчонке. Андреас не любил проигрывать. Ухватив пистолет по удобнее, он уверенно выстрелили в мишень и попал в самое «яблочко». — Ты проиграл битву, но не войну, — хищно улыбнулся мужчина, отчетливо понимая, что первое правильно Профессора безоговорочно нарушено.***
Берлин никогда не загадывал на будущее и никогда не задавался вопросом: «что будет дальше?». А дальше было ограбление с глупыми выходками Токио, тупыми заложниками и морем крови, от которой Берлина воротило. Должность командира операции очень льстила ему, но вместе с этим отнимала много сил, нервов и энергии. Разумеется, показывать свою усталость команде и тем более заложникам было для него непростительно. Поэтому мужчина молча сходил с ума в своем кабинете, пытаясь сдерживать свою злость и агрессию, которые будто маленькие ручейки, норовили пробить камень и вырваться наружу. С Найроби Берлин почти не пересекался. Все, что у них есть сейчас — это короткие встречи в коридоре, громкие споры и язвительные ухмылки. Ничего больше. Ничего меньше. Оба были уверены, что этого достаточно. И сейчас Берлин не мог точно понять почему он пришёл в офис, где сидела Найроби. Он осторожно открыл дверь и почти сразу увидел девчонку, которая сидела, сжавшись комочком, на деревянном столе. В этой серой комнате, заполненной офисным барахлом, она танцевала, пела во все горло песни, злилась и грустила. Очень часто, открыв жалюзи, Берлин наблюдал за тем, как девчонка через стекло неумело пританцовывает под очередной испанский хит. И в том как она кружилась на месте, запрокидывая голову назад, было что-то по-своему очаровательное. Смерть Осло оставила слишком большую рану в душе Найроби. С алых губ пропала улыбка, а в чёрных глазах погас огонь, которым Берлин в глубине души так восхищался. Найроби, наконец заметив, что в комнате есть кто-то помимо неё, взглянула на мужчину и стыдливо вытерла слёзы, скопившееся в уголках глаз. «Девчонка» — с улыбкой подумал Берлин, садясь на стул напротив Найроби. Какое-то время они сидели в тишине. Найроби с интересом рассматривала свои ногти, видимо находя их очень интересными. — Знаешь, мне всегда казалось, что мы бессмертны. Своего рода боги, которые не могут умереть, — она с усмешкой взглянула на Берлина и горько прошептала, — Оказывается нет. — Мы знали на что шли, — спокойно сказал Берлин. — И Осло тоже. Найроби резко выдохнула воздух и Берлин впервые за свою жизнь пожалел о своих словах. Очередной ссоры не избежать. — Почему ты не позволил нам вызвать врача и спасти его? — она яростно ударила по столу так, что у Берлина зазвенело в ушах. Берлин мысленно сосчитал до пяти, пытаясь совладать с бушующей внутри яростью. Этот трюк помогал ему сохранить только внешнее спокойствие, в то время как внутри его бушевал настоящий ураган, который норовил вырваться наружу в любую секунду. — А что бы ты выбрала, дорогая Найроби: честную смерть в кругу друзей или пожизненное заключение в тюрьме, где тебя заживо сожрут заключённые повыше ранга, чем мы? — Когда какая-то крыса подкрадывается к тебе со спины и бьет тебе гребанным ломом по башке — это по-твоему честно? Если да, то желаю тебе такой же смерти. — Как некрасиво желать своему командиру смерти… — Ты не мой командир! — сорвалась на крик Найроби, — А я не безвольная игрушка, как Ариадна, которой можно потакать! Единственный человек, чьему плану я буду следовать — это Профессор! Берлин театрально закатил глаза. Безусловно, слова Найроби ранили его самолюбие. Ему хотелось накричать на неё в ответ, наговорить много чего ужасного и плохого, но вместо этого он просто взял её ладони в свои и крепко сжал. Стоит слегка ошарашить человека и тогда — он полностью в твоей власти. Девушка ошарашено взглянула на него, но ничего делать не стала. Что и требовалось доказать. — Нам всем сейчас тяжело, Найроби. И если мы хотим обхитрить полицию, забрать два миллиона евро и укатить в закат, то нам придётся как-то найти общий язык и перестать цапаться, — Найроби хотела возразить, но Берлин зажал ей рот ладонью, — Это не обсуждается. Последние слова он сказал особенно твёрдо, вкладывая в них всю свою решимость и уверенность. Нужно было показать, что не смотря на его ошибки и оплошности, он был и остаётся лидером этой операции (по крайней мере здесь). И в случае чего, пустит в лоб себе пулю ради успеха их ограбления. Ведь он обещал Профессору, что им все сойдёт с рук. Злость понемногу отступала. Берлин убрал руку со рта Найроби и сделал то, чего сам не ожидал от себя. Мужчина крепко обнял её, по-собственически сжимая в своих руках, и она тут же уткнулась ему в плечо, опаляя жарким дыханием его шею. И внезапно Берлин понял, что сходит с ума от того как быстро бьётся его сердце, когда она так непозволительно близко. Отчего-то захотелось впиться в её губы и целовать до потери памяти, шептать непристойности на крохотное ушко и сорвать этот красный комбинезон, который ей так чертовски шёл. Хотелось слышать как она в экстазе кричит его имя и бьется на столе, словно раненная птица, хватая ртом недостающий воздух, в блаженстве прикрывая чёрные как ночь глаза. Но ему не хватало сил прервать этот сладкий момент. — Берлин, -Найроби слегка подняла голову, вглядываясь в его лицо, — Спасибо. И лёд в сердце треснул.***
Профессор всегда говорил, что время — их главное преимущество. Получается у Берлина его не было. С тех пор как он узнал свой диагноз, время для него стало чем-то необъясним. Оно то замедляло свой ход, то ускорялось и неудержимо мчалось вперёд со скоростью ракеты, не давая насладиться моментом. Время будто песок просачивалось сквозь пальцы и пропадало куда-то в небытие. И это пугало. Когда знаешь, что жить тебе остаётся в лучшем случае два года, в игру вступает отчаяние. Возможно, именно из-за него Берлин решил участвовать в сумасшедшей афере Профессора. Такому человеку как он — терять нечего. И это добавляет смелости. Вынув из черной сумки ампулу с ретроксилом, Берлин засунул в него шприц и набрал через иглу лекарство. Постучав по пластмассовым стенкам он выпустил злосчастные пузырьки с воздухом и незамедлительно вонзил иглу в темно-синюю вену. Легкая боль пронзила предплечье, давая понять, что лекарство поступило в кровоток. Удовлетворенно кивнув, Андреас бросил использованный шприц в ведро и откинулся на спинку стула. В предвкушении хорошего сна, он прикрыл глаза, как вдруг в комнату ворвалась разъяренная Найроби. — Берлин, мать твою, ты что творишь? За ней с оглушающим грохотом захлопнулась дверь. Берлин лениво повернулся к девушке и поднял бровь в недоумении: — Набираюсь сил для того чтобы потом спасать ваши жизни, разумеется. — Ах, надо же. Сдача своих людей копам для тебя — «спасение жизней». Учту на будущее. Найроби была в ярости. Конечно, Берлин видел девушку злой, но чтобы на столько — никогда. Чёрные глаза девушки метали молнии. Казалась она вот-вот бросится на мужчину с кулаками и обрушит на него всю свою злость. — Не волнуйся, если кто-то вновь провернёт такое снова, то он так просто не отделается, — с хищной грацией Берлин поднялся с кресла и оказался к девушке вплотную, — Я буду пытать его до тех пор, пока он не сойдёт с ума. Последние слова он угрожающе прошептал для большей театральности: уж слишком ему нравилось выводить людей на эмоции. Тем более, когда перед ним такой прекрасный экземпляр, как Найроби, не податься искушению — преступление. — Ты психопат, — сквозь зубы процедила девушка, даже не дрогнув и не отведя упрямого взгляда. — О, вот только не надо драматизировать, — улыбнулся мужчина. — Если бы эта сучка продолжила свою русскую рулетку, то мы бы сейчас с тобой не разговаривали. А тебе я по всей видимости не безразличен. Найроби зло сверкнула глазами и прошипела: — Если бы не план Профессора, то я бы с удовольствием тебя пристрелила. — Нет ничего лучше, чем смерть от твоих рук, Найроби, — мужчина бросил на неё загадочный взгляд. — Знаешь, если бы Токио сегодня меня убила, то все к чему мы стремились эти пять месяцев рассыпалось бы в прах. — Оно уже рассыпается, Берлин! Открой глаза! Тебя все ненавидят, план идёт под откос, а пленные строят нам козни. — Подумать только, какой я невыносимый. — И не говори! — огрызнулась Найроби, прежде чем обрушиться на него с гневным выговором. — Ты нарушил одно из правил Профессора! — По-моему Рио и Токио сделали это раньше, — хмыкнул мужчина. Внезапно, Берлину захотелось надрать нос этой упрямой девчонке, чтобы она больше никогда не мешала ему и его планам. — Ответь мне на один вопрос, Найроби, — придирчиво сощурившись, он наклонился к девушке. — С каких пор ты указываешь мне что делать? — С тех пор, как ты пытал Рио и приказал Денверу застрелить заложницу. — Это было в профилактических целях. — Сомневаюсь! Он наклонился ещё ниже. Теперь их носы почти соприкасались. Берлин с удовольствием отметил, что зрачки Найроби в удивлении расширились, а мерное и глубокое дыхание предательски участилось. Он позволил себе снисходительную улыбку на что девушка зло сощурилась. — Ты такая сексуальная, когда злишься… Он даже не успел договорить фразу, потому что увесистый хук справа прервал его. Лицо Берлина по инерции крутануло. Пытаясь бороться с подступающей яростью, он осторожно пошевелил челюстью и прикоснувшись к щеке, на которой вероятней всего была красная отметина, с завидным спокойствием сделал глубокий вдох. Эмоции, которые он сейчас испытывал были сродни с горящей спичкой, которую от огромного пожара отделяет всего лишь маленькая капля горючего. Откуда в изящных ручках Найроби столько силы? Воцарилась гудящая от острого напряжения тишина. Их взгляды встретились и Берлин внезапно ощутил как в воздухе летает злость, недосказанность и плохо скрываемое первобытное влечение. Будь он сейчас в здравом уме — задушил бы Найроби, но не сейчас, когда столкновение было неизбежным. Сократив крохотное расстояние, мужчина впился в её губы. Никакой нежности или романтизма: только желание, приправленное агрессией вперемешку с удивлением от того, что Найроби почти сразу ответила на поцелуй. Он оставлял на ее нежных ладонях царапины, когда прижимал ее руки к стене — она кусала его губы до крови, не желая сдаваться под его напором. И где-то в глубине сознания мелькнула мысль о том, что он восхищается этой упрямой девчонкой. Руки Берлина выводили сложные узоры по её телу. Живот, спина, ключицы, плечи… Когда очередь достигла шеи, он разорвал поцелуй и припал к ней, изредка оставляя еле заметные укусы на смуглой коже. Мучительно медленно он вёл губами вниз по ее шее, еле дотрагиваясь, не целуя, лишь согревая дыханием. Найроби безуспешно пыталась не вздрагивать, хватая ртом воздух, как утопающая и до боли сдавливала его ладони в своих, будто умоляя протянуть руку помощи и не дать погибнуть в этом смертоносном океане. Но Берлин не мог: он сам тонул в нем. Но все хорошее имеет свойство рано или поздно заканчиваться. Громкий звонок красного пластмассового телефона прогремел как гром. Берлин отпустил Найроби, набрал воздуха в легкие, пригладил волосы и стараясь не смотреть на девчонку, мерным шагом направился к столу. — Слушаю, Профессор, — к его большому удивлению, голос звучал совершенно ровно. Мысленно похвалив себя за самоконтроль, он обернулся на звук закрывающейся двери. Найроби ушла. — Берлин, ты меня слушаешь?***
Эта ночь — последняя в Монетном Дворе. Черная, душная, беззвездная, словно бездна Марианской впадины, она затягивала в свой омут, не давая прозреть. Туннель был почти готов, деньги напечатаны и упакованы, а сердца горели огнём надежды. Берлин испытывал огромное облегчение, прогуливаясь по темным залам и проверяя в последний раз заложников. Ещё чуть-чуть и весь этот ад закончится. Но не для него. Если он выберется живым из Монетного Двора, то совсем скоро умрет от немалиновой миотерапии — болезни, которая с каждым днём, отравляет его мышцы, забирая все силы и волю. И никакие деньги ему не помогут спастись. Блуждая по темным коридорам, Берлин свернул в то крыло, где никогда не был. Здесь было меньше света и больше всепоглощающей тьмы, которая длинными щупальцами пыталась укрыть что-то от чужих глаз. Перед его взором выросла большая железная дверь — точно такие же поставлены перед хранилищами. Но если те двери постоянно закрывали, то эта была открыта чуть ли не настежь. Сгорая от любопытства, Берлин скользнул в помещение и ошеломленно замер: в почти пустой комнате была Найроби. Скрип закрывающейся железной двери выдаёт его появление. Мужчина подходит и останавливается ровно в двух шагах от неё, дожидаясь, пока она обернется. И она оборачивается. Маленький кулачок замирает в миллиметре от его груди. — Неплохо, — он улыбается уголками губ. В глазах Найроби мелькает теплая усмешка. Хищная, смелая, красивая… — Спасибо, что дала мне отдохнуть, Найроби, — говорит он, глядя в черные омуты. — Я был не прав и хочу извиниться. Найроби вопросительно подняла брови, непонимающе уставившись на него. Слова извинения не входили в арсенал Берлина. Он сам до конца не понимал зачем их сказал. Поэтому нужно было срочно импровизировать, чтобы выйти сухим из воды. — Иногда я веду себя своеобразно, превышаю свои полномочия, даю волю эмоциям. Но, — он умолк, сделав небольшую театральную паузу, — Я делаю все это для того, чтобы план Профессора осуществился. — Скажи это еще раз, — поймав на себе непонимающий взгляд Андреаса, Найроби пояснила, — Я про часть с извинениями. — Нет, — упрямо заявил он. — Ну же, это так заводит, — она обогнула его и шепнула на ухо, — Давай, Берлин. Скажи ещё раз. Он резко выдохнул, понимая что эта упрямая девчонка от него не отстанет и проговорил на одном дыхании: — Я был не прав и хочу извиниться. На последнем слове он резко оборачивается, делает шаг вперед и ловит её левое запястье в свою ладонь. — Так нечестно, — говорит она. — Нечестно, — соглашается он, кончиками пальцев прикасаясь к её щеке. Найроби вырывает свое запястье, ныряет под его руку, и бросается в другой конец комнаты. А дальше счет времени теряется как-то слишком быстро. Они кружат по комнате, то замирая на месте, то почти бегом догоняя друг друга, словно хищник и жертва. Только кто из них кто, Берлин уже не знал. Нет. Они — не хищник и жертва. Они равны, как Солнце и Луна, сменяющие друг друга на небосводе, как Бонни и Клайд, понимающие друг друга с полуслова, как две половинки одного целого. В полумрачной комнате движения казались смазанными. Поэтому приходилось полагаться не столько на зрение, сколько на звук и обоняние. Оказавшись слишком близко к Найроби, Берлин делает подсечку и спустя секунду оба валятся на холодный пол. У неё маленькие, почти крохотные кулачки, но бьют они точно и зло. Мужчина недовольно зашипел, пропустив пару чувствительных ударов в локоть и ребро, перекатился на спину, поймав девушку и аккуратно уложил её рядом с собой. Она поворачивается к нему лицом, хватает за ворот красного комбинезона, тянет на себя и отчаянно целует, прикусывая губу. В черных глазах пляшет пламя. Берлин не опускает её. Лишь сильнее прижимает к себе, очерчивая пальцами контуры шеи, плеч, взлохмачивает черные волосы, которые непослушным водопадом падают ей на плечи. Она красива. Поразительна красива и умна, думает он. До невозможности. Её красота непохожа на красоту Токио или Ариадны — кричащую. Красота Найроби заключается в её характере, поступках, диком заразительном смехе и очаровательных черных глазах, в которых хотелось утонуть. Берлин стянул с них красные комбинезоны и припал к тонкой шее, ведя дорожку из поцелуев вниз. Сквозь тонкую кожу, он чувствовал как отчаянно колотится её сердце. — Берлин, — шепотом произносит она. В полумраке комнаты её лицо казалось мертвенно бледным, а глаза- слишком темными. Тоненькая ручка замирает на его груди, очерчивает место, где бьётся его сердце, касается плеча, — Я… Он не знает что она хотела сказать. Может что-то важное, может и нет. Может и вовсе ничего не хотела говорить. А может это Берлин хотел ей что-то сказать, но вдруг передумал. Это уже не имеет значения. У неё теплые губы и целует она его так страстно, так искренне, что сердце мужчины невольно делает несколько кульбитов. Найроби льнёт к его груди, зарывается пальцами в его волосы — будто от этого зависит её жизнь. «Вот так и сходят с ума» — мелькает в голове мужчины одиночная мысль, когда его губы добираются до белеющей линии на животе — тот самый шрам от кесарева, который он видел на «уроке анатомии». Берлин аккуратно проводит по нему пальцем, медленно целует, заставляя Найроби выгибаться в спине. Её глаза прикрыты, ресницы отбрасывают длинные тени на щеки, с губ срывается стон… — Поцелуй меня, — он наклоняется к ней — низко, так, что их рваное дыхание смешивается. Девчонка проводит кончиком языка по его приоткрытым губам и бесстыже счастливо улыбается. Берлин ловит её руки и заводит ей за голову — она пытается вырвать ладони из его хватки. — Даже не думай, — с улыбкой шепчет Берлин. Целоваться в таком положении не очень привычно, но ему даже нравиться. Ощущение власти, того, что она, принимает правила его игры, опьяняют. Найроби чуть-чуть приподнимается в попытке откинуть липнувшие ко лбу волосы и ловит на себе восхищенный взгляд Берлина. Воздух вдруг кажется через чур горячим, внутри разгорается бушующее пламя, наполняя собой каждую клеточку тела и не находит выхода. — Найроби… — Возьми меня себе, — на выдохе говорит она. Андреас на секунду замирает, ошарашено глядя на неё. А ей будто нужно, чтобы они были вдвоём, чтобы он вытряхнул её из остатков одежды, чтобы посмотрел — увидел её с растяжками и первым размером груди. Чтобы выдыхал её имя и просто был рядом. И лед в сердце Берлина окончательно раскололся. Живот скрутило от томительного, но такого сладкого ожидания. Он раздевает её. Он целует её. Он берёт ее себе. И внезапно Берлин понимает, что сделает всё для того чтобы Найроби жила.***
— Они знают где мы, — Берлин смотрит на Найроби и затем добавляет, — Уходим. — Прямо сейчас или никогда, — кивает Хельсинки. Берлин снова смотрит на девушку: уверенно, без тени эмоции. И в его голове что-то щелкает. Он понял, что им не выбраться вместе. Попробуют сбежать — их догонит спецназ, останутся здесь — погибнут. Если смерть от болезни — это кара за все грехи, что он совершил, то смерть от пули — благословенье бога. — Хельсинки, уводи её, я их задержу, — он кивает головой на Найроби. Здоровяк послушно берет девушку за руку, тянет за собой, но она резко вырывает руку и непонимающе смотрит на мужчину: — Что ты несешь? — Сказал же иди! Если зайдут в туннель, то мы все трупы. Но Найроби не сдвинулась с места. Где-то вдалеке стал слышен топот спецназа. — Ты что творишь? Больно. Как же больно… — Кому-то придется остаться в траншее. — Нет! — в сердцах воскликнула девчонка. — Они у нас на хвосте! — Мы уйдем отсюда только вместе! — громко протестовала она. — Найроби, — он сделал шаг вперед, усмехнулся, глядя в любимые черные глаза, которые умоляли его бросить всё и убежать вместе с ней. Несмотря на чертову болезнь, несмотря на ужасный характер, несмотря на преследующий их спецназ. В голове яркими вспышками замелькали все их совместные моменты: все ссоры, все поцелуи. Оказывается, все это время он нужен был ей, а она ему. Им обоим нужна была чужая рука на которую можно было опереться и губы которые можно было целовать до тех пор пока в легких не закончится воздух. — Ты говорила, что я сексист, да? — когда он вновь взглянул на Найроби в глазах предательски защипало, — Тогда женщины и пидоры вперед. Он должен был это сказать, чтобы она ушла. Чтобы её окровавленное тело не лежала в опустевшем Монетном Дворе. Чтобы она жила, радовалась жизни, пила вино и громко смеялась своим заливистым смехом в какой-нибудь солнечной стране. — Ненавижу, ненавижу тебя! — выкрикивала Найроби, когда Хельсинки выносил её из траншеи. Слишком упрямая, слишком правильная и гордая для того, чтобы сказать слова признания. Но Берлину не нужны были эти слова. Он знал, что его чувства взаимны и от этого почему-то становилось ещё больнее. Андреас знал что должен умереть — иначе никак. Умереть, чтобы жили другие. Чтобы жила она: упрямая девчонка с горящими чёрными глазами и торчащими ключицами. И тут Берлин осознал, что его игра окончилась: актеры сняли маски, камеры выключились, а режиссёр громко крикнул «снято». «Я люблю тебя, Найроби» — почему-то подумал он, когда стена из пуль пронзила его тело. И эта мысль была, наверное, самой важной в его, пропитанной жёлчью и фальшью, жизни.