Окопный романс

Март 1916 года Пикардия, Франция Снаряд взорвался так близко, что горячей волной обожгло лицо, а сверху еще закидало землей и песком. Роберт принялся отплевываться и тереть глаза, но тут над головой просвистело еще что-то (он до сих пор, к своему стыду, не научился различать разные виды снарядов), и он опомнился и споро прополз оставшиеся пару ярдов до проволоки. — Ножницы! — крикнул старший лейтенант Сассун. — У кого ножницы? Тяжелые и туго раскрывающиеся ножницы, похожие на секатор для розовых кустов в матушкином саду, были у Роберта, и он достал их и принялся неумело, с диким скрежетом резать колючую проволоку. Глаза были полны песка, их заливал пот, и он ни черта не видел. Вокруг него все ругались и умоляли делать это быстрее, свистели пули, что-то взрывалось, и это совершенно не способствовало сосредоточенности на работе. — Дайте мне, сэр, — капрал Мэннинг протянул руку. Роберт бросил ему ножницы, но не докинул, и ценнейший инструмент упал на склон глубокой воронки и осел куда-то вниз. Роберт виновато посмотрел на старшего лейтенанта Сассуна и стал тихонько сползать следом за ножницами, не сомневаясь, что ничего не найдет, зато сам останется там, но что еще остается делать, после того как он своей неуклюжестью, похоже, лишил всех возможности выбраться с ничьей земли? Интересно, если громко кричать, может, их услышит кто-нибудь из своих и придет перерезать проволоку с той стороны? Но, скорее всего, они просто не дождутся никакой помощи, фрицы уже засекли их группу и били по ним прицельно из всего, что стреляет. Господи, какой ужас, пять человек сейчас погибнут из-за того, что у Роберта Грейвса дырявые руки. Но старший лейтенант проворно ухватил его за портупею и выдернул из воронки обратно так, что Роберт больно проехал по земле на животе. — Куда, идиот? — и крикнул уже всей группе, указывая на накренившийся в сторону ближайшей воронки столбик заградительных укреплений: — Что все разлеглись? Раскачивайте столбик, валите его к чертям. Фрицы уже половину работы за нас сделали. Приказ не пришлось повторять дважды. Первым сообразил, что от него требуется, капрал — по-пластунски подполз к ограде и принялся прямо руками разбрасывать рыхлую почву. Остальные тоже кто копал, кто расшатывал столбик. Наконец удалось уронить его, и пара ярдов колючей проволоки осели на землю вместе с ним. Пройти, однако, все равно было нельзя, и они принялись валить на проволоку все, что нашлось под рукой, — комья земли, доски, оболочки от снарядов и прочий мусор, который можно было найти на этом изрытом войной клочке почвы, но все равно этого было недостаточно, и тогда Зигфрид Сассун снял с себя китель и бросил сверху. Остальные стали делать то же самое. — Не стесняйтесь, Роберт, разоблачайтесь, — вдруг пошутил Зигфрид. — Я отвернусь, чтобы пощадить вашу стыдливость, и обещаю не подглядывать. Роберт давно уже не слышал от него подобных шуточек в свой адрес даже в мирной обстановке и просто обомлел. Хорошо, что под копотью и грязью, густо облепившей его лицо, было не видно, как глупо он покраснел. Торопливо он снял и бросил в общую кучу собственный китель. Теперь можно было переползти поверх проволоки, что они и сделали по очереди. Все это происходило под непрерывным огнем с немецкой стороны, да и свои тоже отвечали немцам. За одним рядом проволоки сразу располагался второй. Роберт надеялся, что у Зигфрида есть план, как преодолеть и его. Им ведь и снять с себя было нечего. Оставались еще рубахи и штаны, но вряд ли они помогут от колючей проволоки. К счастью, со стороны окопов уже бежали свои, и у них были ножницы, которыми они разрезали проволоку быстро и аккуратно. Роберт особенно обрадовался, когда увидел, что отряд с ножницами возглавляет Дэвид Томас. Он всегда был счастлив видеть Дэвида, но в ту минуту — особенно. Все вместе они спрятались на дне неглубокой разбитой траншеи, пережидая обстрел. Дэвид и Зигфрид обнимались как влюбленные — приклеились друг к другу на добрых несколько минут и так и сидели. Роберт из деликатности старался не смотреть в их сторону, хотя это был один из тех моментов между ними, которые интриговали его больше всего. Многое бы он отдал, что узнать наверняка — действительно ли между Зигфридом и Дэвидом что-то происходит или это пустые подозрения. Если бы он додумался вступить в связь с другим офицером на фронте, где все люди на виду, он бы старался, по крайней мере, никак не подчеркивать свою близость с ним и даже разговаривать, если на публике, только в случае крайней необходимости и как с едва знакомым. Но это он, Роберт Грейвс, нормальный, осторожный человек. А от чокнутого Зигфрида Сассуна вполне можно было ожидать, что он… ну да, будет обниматься со своим избранником при всех, гладить его по волосам, называть “малышом”, привозить ему из увольнительных подарки — одеколоны, изящные коробки конфет, упаковки батистовых носовых платков, пластинки и прочие милые, напоминающие о мирной жизни вещицы, которые еще можно было найти в разоренных войной французских городках. Дэвид не мог не понимать, что все это значит, и не мог не слышать ни одной из сплетен, ходивших о Зигфриде… Или мог? Он был прекраснодушен и чист, как юный рыцарь из романа Вальтера Скотта, и можно было предположить в нем способность искренне не замечать темные стороны жизни. Дэвиду было всего двадцать лет, как и Роберту, но он был гораздо красивее — золотоволосый, с ясными и чистыми серыми глазами и тонким миловидным лицом. Зигфрид был на десять лет старше, выше ростом (как раз удобно обнимать Дэвида за плечи) и вообще крупнее и массивнее. Они так хорошо смотрелись вместе, что Роберт почти не ревновал. — Надо было взять меня с собой, — с упреком сказал Дэвид. — Я все время следил за вами в бинокль, но долго не мог понять, что случилось у заграждений и почему вы замешкались. Думал, кто-то из вас ранен. — Дэвид с видимым облегчением осмотрел перемазанного в грязи, но целого и невредимого Зигфрида с головы до ног. Будто видел в нем наипервейшего кандидата на ранения. Что в общем-то было ожидаемо — именно чокнутый Зигфрид с дьявольским бесстрашием бросался в самые кровавые стычки. Как погладил взглядом, грустно отметил про себя Роберт, наблюдая за этой парочкой. На него самого никто никогда так не смотрел. — Попортили вам палисадник немного, — лениво сообщил Зигфрид. — Это я виноват… — покаялся Роберт. Дэвид осторожно выглянул из укрытия, оценивая масштабы повреждений: — Ничего страшного, раз это сделали вы, а не фрицы, — он ободряюще улыбнулся, и Роберт сразу почувствовал себя лучше, будто погрелся в лучах ласкового солнышка. — Но починить, конечно, придется. Пока дыру не засекли. — Я сделаю это, — предложил Роберт, хотя ему не слишком улыбалось снова возвращаться на ничью землю. — Раз уж все из-за меня. — Да что ты такого натворил? — засмеялся Дэвид. — Ножницы потерял, — объяснил Зигфрид, пожав плечами. — Ужас. Как он мог?! Под трибунал его! — Дэвид сдвинул каску на макушке Роберта и весело взъерошил его слипшиеся от пота волосы. — Не переживай ты так. Сейчас фрицы немного успокоятся, и мы придумаем, что делать. Обстрел мало-помалу стих, и они все вылезли из траншеи и перебрались во вторую линию окопов. Зигфрид отправился докладывать о возвращении патрульного отряда, сопровождаемый шутками о том, как он объяснит командиру батальона отсутствие кителя. Остальные тем временем отдыхали, пили чай и рассказывали товарищам о своем рейде. Роберт пристроился к умывальнику, представлявшему собой обычное ведро с пробитым дном, отверстие в котором было заткнуто пробкой. Смыв с лица грязь и копоть и уняв адское жжение в глазах, он выглянул из окопа и обнаружил, что Дэвид и несколько парней из его взвода уже бегут, пригнувшись, к заграждениям, таща за собой моток проволоки, колышки и прочий нужный для ремонта скраб. Чертыхнувшись, Роберт надвинул каску, со стоном выполз из траншеи, и, петляя как заяц перед сворой, побежал следом за отрядом ремонтников. Никто его не останавливал, только капрал Мэннинг крикнул вслед что-то неразборчивое. Ужасно не хотелось искушать судьбу второй раз за день, но он чувствовал, что обязан помочь хоть чем-то. Надо показать парням, что там и как с повреждениями. Ведь Дэвид и его команда не видели огромную свежую воронку прямо позади заграждений, в которой, на радость археологам будущих поколений, остались ножницы. По-хорошему и вовсе следовало бы дождаться темноты, взять маскировочные фонари и уже тогда чинить столбики. А пока просто получше наблюдать за этим участком заграждений. Пока Роберт бежал, команда уже принялась ставить столбик, согнувшись в три погибели. Когда огонь стал особенно сильным, они бросили столбик и упали на землю. А поднялись потом все, кроме Дэвида. Когда через пару минут Роберт добрался до места происшествия, столбик был забыт, а бойцы склонились над пострадавшим. Первое, что с облегчением отметил Роберт — Дэвид был жив. Он вздрагивал и корчился на земле, хватаясь обеими руками за горло, а по его пальцам обильно бежала удивительно яркая алая кровь. — Я в порядке, — повторял Дэвид, — меня просто задело. Я почти ничего не чувствую. Рана неглубокая. Роберт растерянно бухнулся на колени рядом с ним. Дэвид сумел подняться на четвереньки, держась за него. Возможно, он смог бы и встать на ноги, но на этом участке, который так хорошо простреливался, это было просто опасно. — Закончите без меня, ребята, — сказал он своим бойцам. — Мы с лейтенантом Грейвсом прогуляемся к фельдшеру на перевязочный пункт. Обнимая одной раненого одной рукой (какой он хрупкий и легкий!), Роберт поспешно вел его, почти тащил, к спасительной траншее. Их заметили с поста, потому что над над нейтральной территорией загрохала тяжелая английская пушка — предупреждающе отгоняли фрицев. И почему только огневое прикрытие не дали раньше?! Дэвид молчал и тяжело, шумно дышал, сжимая горло как в приступе рыданий. Берег силы. А кровь все сочилась и сочилась между его пальцами. Роберту это не нравилось — слишком много крови для небольшой раны, но в анатомии он не силен. Но главное, что Дэвид почти не нуждается в его поддержке, сам переставляет ноги. И взгляд у него осмысленный, только страшно напуганный и жалобный, как у загнанного в ловушку олененка. — Все будет хорошо, — сбивчиво шептал на ходу Роберт, успокаивая не сколько Дэвида, сколько самого себя. — Просто глубокая царапина. И еще контузило тебя немного, я думаю. В этом все и дело. Надо отлежаться, и будешь как новенький. На фельдшерском пункте Дэвиду начали делать перевязку, но бинты за секунду пропитывались кровью. — Лежите смирно, сэр, — уговаривал его фельдшер. — Не шевелите головой. Не разговаривайте. Вы тревожите рану. Потерпите. Как кровь остановится, отправим вас в тыловой госпиталь. Роберту, который сидел рядом и успокаивающе гладил холодную бледную руку Дэвида (разве была у него раньше такая белая-белая кожа?), крайне не нравился растерянный вид фельдшера. Тот, похоже, просто не знал, что делать. Как назло, Дэвиду тоже передавалась эта нервозность. Он беспокойно вздрагивал, стонал и озирался, будто выискивая кого-то глазами. — Что такое, тебе что-нибудь нужно? — Роберт склонился над ним и пытался говорить спокойно и даже бодро, чтобы не тревожить раненого. — Ни о чем не волнуйся, просто делай, как велит наш доктор. Дэвид шевельнул белыми губами. В уголках рта у него тут же вспенились мелкие пузырьки крови. Это еще что за чертовщина? Роберт перехватил взгляд фельдшера, привлекая его внимание к новой беде. — Зиг… — прошептал Дэвид. — Зигфрид… Кровь пошла сильнее. Фельдшер от отчаяния зажал ему рот рукой и крикнул своему напарнику: — Еще бинты давай! И тряпки какие-нибудь, побольше! — Зигфрид сейчас придет, — пообещал Роберт. Огляделся, увидел скучающего в углу фельдшерского пункта санитара и скомандовал ему: — Разыщи старшего лейтенанта Сассуна! Быстро! Он пошел в штаб. Дэвид широко распахнул свои красивые прозрачные серые глаза, забился на носилках и с мольбой уставился на Роберта: “Что происходит, мне страшно, помогите мне!”. Но что мог сделать Роберт? Только крепче сжать его руку. Но Дэвид едва ли это заметил. На крики фельдшера прибежал старший врач перевязочного пункта. — Кровотечение, — доложил фельдшер. Доктор сорвал пропитанные кровью повязки и просто зажал рану пальцами, надавив где-то возле уха. Это помогло остановить кровь. Щеки бедного Дэвида немного порозовели. Роберт просиял, но доктор, похоже, не спешил радоваться. — Боюсь, это все, что можно сделать, — сказал он. — Я не могу наложить ему повязку на горло, он задохнется. С этим нужно к хирургу в главный эвакуационный госпиталь, но он просто не доедет. — Я могу подержать его так, как вы. Сколько понадобится — предложил Роберт, умоляюще глядя на врача. — Только покажите мне, как это делается. Или, может быть, какой-то гипс… Врач только помотал головой с видом безнадежности. Роберт огляделся и прислушался. Где же Зигфрид? Он бы что-нибудь придумал, он бы просто притащил сюда госпиталь с его главным хирургом. Не исключено, что под дулом пистолета, если бы тот отказался идти по доброй воле. Но Зигфрид все не шел. Сколько можно держать его в штабе?! Тут Дэвид снова начал хрипеть и задыхаться. Врач показал Роберту, как надо придерживать голову раненого, и быстро ушел, пробормотав, что его ждут другие пациенты. Почему он уходит? Фельдшер тоже куда-то незаметно исчез. Роберту было страшно оставаться наедине с Дэвидом, который совсем побелел, будто выцвел. Вдруг он не так его держит и причиняет лишнюю боль? Говорить раненый не мог, но Роберт отчетливо читал по его синеющим губам, хотя предпочел бы поглупеть и не понимать этой безнадежной мольбы: “Зигфрид”. — Он уже идет, — лгал Роберт, отчаянно смаргивая слезы. — Все будет хорошо, он отвезет тебя в госпиталь. Но Зигфрид так и не пришел. Хотя Роберт ждал его, даже когда вернувшийся фельдшер с виноватым видом попросил Роберта перестать рыдать и оставить уже в покое тело. Потому что его надо правильно уложить, пока конечности еще подвижны. Когда Роберт выбрался из лазарета и отправился на поиски Зигфрида, ему сказали, что тот уже ушел вместе с остальными ребятами из своей патрульной группы в расположение их роты. Вот почему Зигфрид не пришел на зов. Он просто ушел еще до ранения Дэвида (иначе бы непременно остался!) и ничего не знал. И, видимо, это Роберту придется сообщить ему ужасную весть. “Зигфрид просто убьет меня, — думал Роберт, пока пробирался вдоль бесконечно длинного окопа, который они называли Кентербери-авеню, к своим, и крупные, горячие слезы безостановочно лились в перепачканные кровью ладони. — Это из-за меня погиб Дэвид. Он никогда мне этого не простит”. Ну и пусть. Роберт сам себя не мог простить. Когда-то он начал дружить с Дэвидом только из-за Зигфрида. Подружиться с самим Зигфридом было практически невозможно, и если вы хотели проводить с ним время, то вам оставалось только сводить знакомства с теми, к кому он был привязан. Круг этих людей был не то чтобы широк. Фактически, младший лейтенант Дэвид Томас был единственным близким другом Зигфрида в пределах досягаемости. Но когда Роберт познакомился с ним, то уже скоро перестал видеть в нем одну лишь возможность подобраться поближе к Зигфриду и был совершенно им очарован. Дэвид был просто ангелом. Он дарил людям свет. Рядом с ним жуткое окопное существование становилось почти терпимым. Как они все будут без него? Как можно представить мир без Дэвида? Солдаты, курящие, кипятящие воду на примусах, пишущие письма на коленке, поспешно отворачивались при виде покрытого кровью и рыдающего как безумный лейтенанта Грейвса. В окопах рыдания и истерики — частое явление, в таких случаях главное — не лезть с сочувствием и не выспрашивать, что стряслось. Нервы у всех ни к черту, и даже если чужая беда на самом деле никак вас не касается, уже на второй минуте утешительного разговора вы и сами начнете рыдать и биться в истерике, а там и весь окоп забьется, как в средневековых монастырях, бывало, дружно сходила с ума вся община. Лучше делать вид, будто ничего не замечаете, тогда и остальным легче, и рыдающий скорее придет в себя. Чем ближе Роберт подходил к месту ночлега их роты, тем сильнее хотелось сбежать, переложить тяжелый разговор на чужие плечи. Пусть из лазарета передадут официальное сообщение, что ли. Зигфрид в одиночестве сидел на своей лежанке и сосредоточенно дымил трубкой. Он уже обзавелся новым кителем взамен оставленного на колючей проволоке. Во всей его позе чувствовалось какое-то напряжение. Никак получил знатный нагоняй от командира. Роберт без приглашения сел на край матраса. Открыл рот, не не смог выдавить ни слова. Почему его самого никто не пожалеет? У него на руках только что умер друг. Роберт издал невнятно-жалобный стон и уткнулся лицом в этот новенький китель. И плевать, что на глазах всей роты. — Ну вот, только я надел новый китель и почувствовал себя человеком, а не оборванцем... — Зигфрид небрежно похлопал его по вздрагивающим от рыданий лопаткам. — Роберт, я не знаю, чем вы занимались, наверняка чем-то героическим, но вы весь в крови. Не надо вытираться об меня, умывальник вон там. — Это кровь Дэвида, — выдохнул Роберт. — Наш Дэвид, он… На секунду ему почудилось, что Зигфрид задержал дыхание и весь напрягся как натянутая струна. — Он был ранен, когда чинил проволочное ограждение, — Роберт заставил себя говорить, хотя каждое слово приходилось извлекать из себя в муках, похожих на родовые. — В горло. И он истек кровью только что! Он умер, Зигфрид, он умер! Молчание воцарилось такое глубокое, что Роберт мог расслышать шелест дыхания Зигфрида. Но длилось оно не долго. — Вот как, — произнес Зигфрид ровным голосом. — Бедный Малыш. Подумать только, а я даже не успел с ним попрощаться. Думал, мы увидимся, когда я вернусь из штаба, но он куда-то пропал, а я не стал его искать. Вот, значит, что с ним случилось. Роберт был сбит с толку. Он ожидал чего угодно, даже того, что сильные жесткие ладони Зигфрида сомкнутся у него на горле, но не этакой легкой вежливой печали, будто речь шла о едва знакомом человеке. Он отстранился и поглядел Зигфриду в лицо. Тот, наверное, просто еще не осмыслил услышанное. Первая реакция на шокирующее известие часто бывает противоестественно спокойной. — Мне так жаль… — Надо показать Зигфриду, что Роберт разделяет его чувства, что не стыдно публично проявить свое горе. — Как говорят французы, “на войне как на войне”, — к изумлению и возмущению Роберта, Зигфрид не только не осознал случившееся, но и счел тему исчерпанной. — Кстати, вы опоздали к ужину. Но если поторопитесь и состроите красивые грустные глазки перед кашеваром, вам еще наскребут чего-нибудь со дна котла. — Как вы можете! Он же был вашим… — Роберт успел поймать неподходящее слово в последний момент и удержать при себе, — близким другом! Он так вас любил и звал до последней минуты. Он вцепился в плечи Зигфрида, но тот оттолкнул его. — Держите себя в руках. Тут каждый день кто-нибудь умирает, если вы не заметили до сих пор. — Но Дэвид — это не “кто-нибудь”! — Какая разница, кем он был, если его уже нет? Я не могу плакать о каждом, иначе закончу жизнь в психушке. У меня брат пару месяцев назад погиб на Галлиполи… — Правда? Я не знал этого… — Конечно, не знали, я к вам не лезу с этим, и вы ко мне не лезьте со своим горем. — Это не только мое горе! — заорал Роберт в полный голос. Он помнил обескровленные синеющие губы, повторяющие: Зигфрид, Зигфрид… Этот опасный безумец мог бы найти хоть пару слов для бедного Дэвида, мог бы не смотреть такими равнодушными глазами. — Или он игрушкой для вас был? Развлекались, ухаживали за ним как за барышней, конфеты ему носили, но теперь он ни на что не годится, можно выбросить его из головы, так, что ли?! — У вас, похоже, начинается психоз, — отстраненно заметил Зигфрид. — Это у вас психоз! Очнитесь! Он ждал вас, но вы не пришли, а теперь отрекаетесь от него даже после того, как он умер! — Вам бы в лазарет обратиться, там вам дадут таблетку. Проспите один день и успокоитесь. — Он умер из-за меня! Вы должны меня ненавидеть! Почему вы меня не ненавидите?! — Лейтенант Грейвс! — вдруг рявкнул Зигфрид настоящим командным тоном, какого Роберт от него прежде не слышал и даже не ожидал, что он так умеет. До сих пор Зигфрид щеголял подчеркнуто штатскими манерами и все эти “Смирна!!” и “Атставить!!” не использовал, даже если неуставное общение с ротой ему самому грозило взысканиями. Под ледяным взглядом старшего лейтенанта Сассуна Роберт сполз с его лежанки и вытянулся стоя, продолжая жалобно всхлипывать. — Одно из двух, — сказал Зигфрид. — Либо вы сейчас пойдете сдаваться в лазарет и подлечите нервы… — Не хочу в лазарет… сэр. — Тогда займитесь делом. Приберите эту выставку мертвых фрицев возле проволоки, смотреть на них не могу. — Второе, сэр. — Роберт с трудом унял дрожь, но ради Дэвида, ради его памяти он это сделает. В отличе от этой бездушной скотины, он не отречется от друга, который еще даже не похоронен. И что Дэвид в нем находил?.. “Его харизму и уверенность, — тут же взволнованно ответил внутренний голосок. — Кто еще может проявить такую железную выдержку в такой ужасный момент?” И Роберт с отрядом солдат отправился выполнять приказ. Уже начало смеркаться, что было на руку — ведь третий раз за день на нейтральную территорию. Роберт ничего не ел с самого утра, но в данном случае не имел претензий — предстоящую работу лучше не делать на полный желудок. Фрицы лежали на том месте не со вчерашнего дня и даже не с позавчерашнего. Над ними уже начали виться сонные и какие-то неуверенные в себе весенние мухи, а еще появился запашок, который, если ничего не предпринять, скоро будет достигать окопов. Поэтому Роберт в целом был согласен с тем, что их следовало убрать, но куда? Сначала они собирались просто оттащить тела подальше от проволочных заграждений, но это было слишком рискованно — снова отходить так далеко в ничью землю. Тогда они попытались забросить их подальше, но оказалось, что бросаться трупами на более-менее приличное расстояние — то еще искусство. Эксперимент пришлось свернуть после того, как двое солдат подняли одного из фрицев за руки и за ноги и принялись раскачивать, чтобы швырнуть как следует, и у мертвеца неожиданно оторвалась рука. Оставалось только одно — похоронить их честь по чести. Роберт не принимал в этом никакого участия, только стоял и якобы надзирал. Он был в противогазе, так как иначе эту вонь было не вынести, и поэтому мог продолжать плакать, не стесняясь, — все равно ничего не видно. Слезы катились и катились потоком, и скоро в противогазе начало хлюпать. Он старательно не смотрел в лица убитым и не мог не думать о том, что мог бы и сам оказаться таким же безымянным телом. А вот Дэвид — нет, Дэвид будет лежать на аккуратном английском кладбище. За него можно быть спокойным. Затем мысли Роберта опять невольно потянулись к Зигфриду: вот бы он обнял и утешил… Рядом с ним Роберту всегда было спокойнее, даже когда он ведет себя как бесчувственная скотина. Но об этом оставалось только мечтать. Солдаты, согнувшись в три погибели, торопливо копали в грязи неглубокую канаву. И только один решился озвучить вслух общую мысль: — Как думаете, на той стороне делают то же самое для наших парней? — Мы это для себя делаем, а не для них, — мрачно сказал Роберт, стащив на минутку мокрый изнутри противогаз. — Вы знаете, старший лейтенант Сассун такой эстет, не может на них смотреть. — Что такое “эстет”, сэр? Бойцы заржали, не дожидаясь объяснения. Явно придумали свое толкование. Смех, впрочем, был беззлобный. Несмотря на предполагаемые шашни с лейтенантом Дэвидом Томасом, которые не могли пройти мимо внимания роты, и другие компрометирующие Зигфрида обстоятельства, солдаты его любили. — Наденьте противогазы, — строго сказал Роберт, кладя конец неуставному разговору. — Разве вы не чувствуете эту вонь? Наконец всех фрицев сложили в яму и закидали землей. Сержант Кейн еще соорудил из двух досок, скрепленных проволокой, подобие креста и вырезал на нем ножом: НЕМТСЫ 11 ЧИЛАВЕК ПАГИБЛИ В БАЮ 13 МАРТА 1916 У Роберта рука потянулась исправить ошибки, но могильный крест с исправлениями выглядел бы еще комичнее, и он оставил все как есть. Когда они закончили и благополучно вернулись восвояси, Роберт, как положено, отправиться докладывать Зигфриду. Тот по-прежнему не проявлял никаких признаков душевного сокрушения, знай себе строчил что-то в записной книжке. — Ну как, вам полегчало? — поинтересовался он, когда Роберт отрапортовал о завершении миссии. — Или еще хотите поработать могильщиком? Роберт с удивлением обнаружил, что трагикомическая возня с НЕМТСАМИ в самом деле немного притупила его горе. А может, он просто устал. День был долгий. А еще он подумал о том, что Зигфриду теперь будет не с кем пообщаться. Он был, при всей своей жесткости, утонченной натурой, привык к хорошему обществу, умным разговорам. Это мог теперь дать ему только Роберт. Так что, возможно, его отношения с Зигфридом теперь изменятся. *** Старший лейтенант Зигфрид Сассун стал командиром роты не так давно и по чистой случайности, после того как в самом начале битвы, продолжавшейся три дня, прежний командир, капитан Киркби, вдруг рухнул к его ногам с простреленной головой. Поскольку Зигфрид был следующим по старшинству офицером, ему пришлось прямо с капитанскими мозгами на сапогах принять командование — временно, как он надеялся. Но, хотя в каждом донесении он напоминал о гибели капитана Киркби и просил, чтобы кто-нибудь из старших офицеров взял под свое крыло осиротевшую роту, полковое начальство как-то упустило этот момент в неразберихе. В итоге именно под командованием Зигфрида рота отразила невероятную по мощи немецкую атаку и предприняла две контратаки — одну неудачную, вторую чуть успешнее. Когда бой закончился, Зигфрид отвел сократившуюся почти на две трети роту в тыл. С ним во главе они отдавали последние почести павшим товарищам (целое поле симметрично расставленных одинаковых крестов). Он же принял новобранцев, присланных в роту взамен тех, которые лежали под одинаковыми крестами или просто сгинули. И, поскольку все это происходило в течение продолжительного времени и без накладок, по неписаным армейским законам сместить командира, выполняющего свои функции, было нельзя, и оставалось только узаконить присутствие Зигфрида Сассуна во главе роты, что и было в конце концов сделано и оформлено честь по чести приказом, хотя другой неписаный закон гласил, что командные посты должны принадлежать только кадровым военным, а призывникам лучше не доверять ничего больше взвода. Со стороны могло показаться, что Зигфрид вполне заслуживал того, чтобы ради него был нарушен этот последний закон. На его кителе под чешуей окопной грязи можно было рассмотреть нашивки, свидетельствующие о наградах и ранениях. О его храбрости и самоотверженности ходили легенды. Когда он лично возглавлял бросок на пулеметную точку, а потом без колебаний и угрызений добивал найденным на полу траншеи штыком — потому что патроны некстати кончились — последнего оставшегося в живых боша из пулеметного расчета (хотя тот уже делал движение, чтобы поднять руки вверх) и говорил при этом боровшемуся с рвотными позывами младшему лейтенанту Грейвсу: “Нет-нет, Роберт, мы пленных не берем. Вы представляете, сколько с ними возни?” — он казался просто созданным для войны, настоящим богом Марсом, эффективным и беспощадным, хладнокровным и кровожадным. Роберт восхищался им, даже таким. К тому же, с пленными было в самом деле много возни, их нужно было охранять, доставлять в тыл, допрашивать, оформлять бумаги, так что все они, за исключением тех, кто мог теоретически предоставить ценные разведданные, заканчивали тем, что погибали при попытке к бегству. Кто бы мог подумать, что немцы настолько свободолюбивы? Их стремление к свободе особенно обострялось в английском тылу, при пересечении какого-нибудь леска или оврага. В этих условиях волшебным образом приходили в себя и пытались бежать даже тяжелораненые. Зигфрид, по крайней мере, не приказывал убивать их, разоруженных, выстрелом в затылок. Он не брезговал делать это своей рукой, глядя им в глаза. Но если старший лейтенант Сассун не находился на поле боя, то сразу становился байронически чужд всему, что его окружало. Армейские порядки вызывали у него в лучшем случае насмешки, а в худшем — бешеное раздражение. Устав он не знал и знать не хотел. Он был не дисциплинирован и не признавал субординации. Когда про человека говорят, что он не признает субординации, то обычно имеют в виду, что он сам нарушает ее по отношению к вышестоящим, но у Зигфрида это честно работало в обе стороны. Став командиром роты, он по-прежнему настаивал на неформальных отношениях с подчиненными офицерами, требовал, чтобы они обращались к нему просто по имени, без всяких “разрешите обратиться, сэр” и прочего. С рядовыми тоже старался обойтись без лишних церемоний и разговаривал просто, по-человечески, что только импонировало всем этим пекарям из Глостера, приказчикам из Нориджа и ученикам часового мастера из Шеффилда, которые тоже с уставом не слишком дружили и были счастливы, что кто-то обращается к ним на привычном им языке. Зато полковник Стоквелл, командир Первого батальона майор Мюррей, покойный капитан Киркби и вообще все вышестоящие лица Зигфрида не выносили и начинали опасно багроветь физиономиями, даже если просто замечали его издали. Он мастерски выставлял их теми, кем они и являлись, то есть, безнадежно тупыми солдафонами с пещерными взглядами, причем иногда делал это так, что формально к нему не за что было придраться, что, впрочем, не спасало его от гауптвахты, но, по мнению Зигфрида, доведение до белого каления полковника Стоквелла того стоило, ведь развлечений на фронте так мало. В общем, старший лейтенант Сассун был фигурой романтической и интригующей. Слухов про него ходило множество, и для репутации любого другого человека хоть часть этих слухов была бы абсолютно губительна, но Зигфрида они только красили. Многие знали, что он не расстается с записной книжечкой в блестящей черной обложке. И строчит там что-то поперек страниц даже под обстрелом. Но желающие засунуть нос в эти записки были встречаемы неприветливо и уходили ни с чем, что порождало массу домыслов. — Командир наш пишет роман. Порнографический, – как-то раз твердо заявил полковой музыкант, пригоршней песка полируя ржавеющий горн. — Тебе-то откуда знать, Джимми? Ты не в его вкусе. Послышался дружный смех. Мало кто всерьез верил, что Сассун интересуется мальчиками. Даром что кембриджский джентльмен, который невесть как оказался не в теплом штабе, а в сырых и холодных, полуразбитых траншеях передовой. А что слухи такие чуть ли не сам распускает и не возмущается, когда их повторяют другие: кто этих господ с образованием разберет. Может это ихний благородный юмор, недоступный разумению Томов, Джеков и Мэттов из Бирмингемов и Лестеров. Но командир — хороший человек. Заботится о солдатах: требует, чтобы ведра с едой и чаем, которые несут в окоп из тыловых кухонь, были горячими; заставляет всех раз в неделю показывать ноги санитарам и присыпать тальком, регулярно посылает младшего офицера в соседний городок в штаб, чтобы отправил и принес почту для солдат. И еще он храбрый: под вражеским огнем сам выносит с поля боя раненых, хотя по чину мог отсидеться в укрытии, покрикивая на санитаров и обвиняя их в нерасторопности. Поэтому шутить про мальчиков можно только солдатам полка Королевских уэльских фузилёр. Это как жаловаться на матушку, которая запретила встречаться с соседской девчонкой, потому что у нее плохая репутация. В кругу семьи можно назвать матушку старой ведьмой. Но если посторонний поддакнет: «Да-да, какой ужас, она не имеет права так себя вести!», то это уже возмутительно. Не смейте, сэр, кто вы такой, чтобы так говорить о моей матери. Вот так. Попробовал бы кто-то чужой сказать оскорбительное и неуважительное в адрес старшего лейтенанта Сассуна – получил бы по зубам. А еще можно написать петицию протеста. Теперь очень модно писать разные петиции и отправлять в газету. Профсоюзы и активисты политических движений, которых в последние месяцы развелось что грибов после дождя, так радуются, когда десяток солдат удается научить подписать какую-нибудь глупую пафосную бумажку, начинающуюся словами: «Мы, английские солдаты и рабочие, требуем…». Младший лейтенант Грейвс всякий раз ужасно смущался, деревенел и краснел, когда слышал подобные разговорчики про Зигфрида. Младший лейтенант Грейвс тоже из джентльменов, хотя и совсем бедных. Но уже всем рассказал, что мечтает серьезно изучать историю древнего мира. Пока учит только по книжкам из библиотеки. Но вот после войны обязательно… Наверное, поэтому ведет себя не как нормальные люди, а с причудью. Но он тоже хороший человек, свой. Поэтому солдаты любезно посвящали его в сплетни про Зигфрида Сассуна: — Говорят, что Лондоне он, как за девчонкой, волочится за танцором из балета. Но они тоже все тощие и манерные, как девчонки. Разница не велика… — Ври, Томми, да не завирайся, – вмешался другой солдат. — Какой Лондон? Дело было в Париже… — Да нет же! Помните, зимой Сассун наш снова был ранен и уехал лечиться? Вот тогда это и произошло. — Джентльмены, вы так хорошо осведомлены, — смущенно лепетал любитель истории и историй. Прятался как за щит за эмалированной кружкой кипятка, но не уходил и жадно слушал эти бесконечные истории. Истории эти в окопах пересказывались десятки раз, обрастали все новыми и новыми пикантными подробностями и описаниями невероятных приключений Зигфрида на ниве порока. Так вечер проходит быстрее и некогда думать про мокрые ноги, пробирающий до костей холод и укусы насекомых. Когда эта выдающаяся личность стала командиром роты, рады были все, кроме него самого. — Ага, теперь я поведу на смерть целую роту, — огрызнулся он, когда Роберт поздравил его с повышением по службе. — Особенно вот этих, — он дернул головой в сторону марширующих новобранцев. — Они же дети, черт побери! Роберта в свое время долго держали в резерве, но на второй год войны вчерашние школьники уже не могли рассчитывать на послабления. Их грузили на паромы как свежевыловленную селедку и везли сразу во Францию, поэтому свежее пополнение, прибывшее в роту, заставляло сердце сжиматься: из-под касок глядели розовощекие мальчишеские лица, еще не знавшие бритья. — Мне каждого хочется обнять и сказать: “Малыш, что ты тут делаешь? Беги скорее домой”, — невесело улыбнулся Зигфрид, — и дать имбирный пряник на дорожку. — А у вас есть имбирный пряник? — заинтересовался Роберт. — Можете дать мне. — Увы. Нет у меня пряника, и домой я никого отпустить не могу. Все забываю, что и вы такой же младенец, как они. Вы как-то очень повзрослели на передовой. — И они тоже быстро повзрослеют. — Те из них, кто уцелеет. Но в основном они просто останутся там, мы оба это знаем, — Зигфрид смотрел перед собой остановившимся взглядом. — И я должен отвести их туда. Вы случайно не в курсе, можно ли как-то отказаться от командования? Мол, извините, я понял, что не гожусь, не справлюсь… — Зигфрид, — серьезно сказал Роберт, — я думаю, вы не должны отказываться. Мы ведь все равно все пойдем туда, с вами или без вас. Лучше уж с вами, чем... с кем-то, в чью голову даже не закрадываются такие мысли. Зигфрид мрачно молчал, заложив руки за спину. — Прошу вас, — прибавил Роберт. — Мы все вас просим. Мы вас не подведем и готовы помогать во всем! С рапортами, с письмами [1] и со всем прочим, если потребуется. Он знал, что на Зигфрида сразу свалилось много бумажной и организационной работы, а это было как раз то, что вызывало у него самое настоящее отвращение. Плюсов же в своем новом положении Зигфрид почти не находил. Только однажды — дело было в тылу, где рота приходила в себя перед возвращением в окопы — кто-то из парней завел патефон, и командир вдруг вылетел из своей палатки, словно берсерк, снял иглу, а саму пластинку разломил на части [2], которые расшвырял по плацу, и объявил: — В роте эта песня под запретом. Всем понятно? Солдаты заметно огорчились: они-то песню любили. — Виноват, сэр, — обиженным тоном уточнил капрал Харрис, — а петь тоже нельзя? Я, знаете, иногда пою себе под нос и сам не замечаю. Постараюсь следить за собой, сэр, но вы знаете, как это бывает. — В твоем исполнении, Харрис, — ответил Зигфрид, — я эту песню даже не узнаю, так что пой на здоровье. Вот если кто-то из вас поет хорошо, то пусть воздержится. Проходя мимо Роберта, он приостановился и бросил, объясняя свое странное поведение: — С самого начала войны мечтал это сделать. Могу же я посамодурствовать немного, чтоб не один только геморрой с вами получить, но и хоть что-то приятное. — Очень вам признателен за самодурство, — улыбнулся Роберт. — Я тоже ненавижу эту песню. Но Зигфрид не обрадовался сходству вкусов, не пожелал обсудить их общие музыкальные симпатии и антипатии и снова скрылся в своей палатке. *** Младший лейтенант Роберт Грейвс записался в армию в 1914 году и попал в полк сразу со школьной скамьи. Это был добровольный шаг. В тот год спешно напяливать форму и отправляться в окопы еще не было обязанностью для каждого английского юноши, едва перешагнувшего порог возмужания. Но Роберту требовалось сменить обстановку. А что лучше армии, новых забот и почетной службы родной стране поможет излечить глупые (и прямо скажем — опасные) тайные желания, преследовавшие Роберта с отрочества. Особенно тяжело ему приходилось в последний школьный год, когда соседом Роберта в дортуаре и за партой оказался хорошенький, как картинка с рекламы мыла или воротничков, сын члена палаты лордов. Юный лорд даже не подозревал, сколько мучений доставлял однокашнику, когда беззаботно подсаживался к Роберту на кровать, или, наклоняясь к самому его уху, жарким шепотом просил дать списать задание. А сказать, даже намекнуть о своих чувствах скромный и тихий Роберт не решился. Так и мучился про себя. И сразу после выпускных экзаменов удивил всех, немедленно поступив добровольцем в армию. — Вы очень храбрый, Бобби, — сказал на прощание юный лорд, с мальчишеской завистью разглядывая новенькую униформу новобранца фузилерского полка. Его самого родители, явно что-то предчувствуя, спешно послали управлять семейными владениями где-то за океаном. — Храни вас Бог. Даже в этот возвышенный момент Роберт так и не решился попросить позволения писать ему. Армейскую жизнь Роберт представлял себе исключительно по романам прошлого столетия: корректные и благородные офицеры, мужественные и трудолюбивые рядовые. Но жизнь быстро внесла свои коррективы. Пришлось учиться не обижаться на грубые и не всегда справедливые замечания от старослужащих, мириться с бытовыми неудобствами и молча нести все тяготы службы. И это ведь он еще находился в тылу и не видел ни полей, усеянных трупами, ни оторванных конечностей, ни как убивают немца штыком. Но главного Роберт добился — среди прозы армейских будней ему решительно некогда было терзаться по белокурому лорду из школы Чартерхауз. Тем более, что вскоре у него появился новый предмет для волнений. Ротация кадров в полку была привычным делом. Офицеры уезжали и возвращались из отпусков, попадали в госпитали, ходатайствовали о переводах в другие части. Прибывали свежие пополнения на замену боевым потерям. И новость о том, что в роту после излечения от ран возвращается еще один офицер, лейтенант Сассун, не вызвала у Роберта никаких предчувствий. К тому же вскоре началась переброска войск на передовую, и стало не до этого. Первые слова, которые Роберт услышал от лейтенанта Сассуна были: — Стреляете отвратительно, Грейвс, но задница у вас красивая. Так что продолжайте уж, как умеете. В это время Роберт стоял на ступени окопа и, припав потной щекой к прикладу винтовки, силился понять — где игра света и тени, а где за рядами колючей проволоки мелькают фигурки фрицев. Он вздрогнул и оглянулся. Позади него, заложив руки за спину стоял тот самый недавно вернувшийся из госпиталя лейтенант. Все еще бледный и осунувшийся после болезни, отчего вокруг его темных глаз залегли модные декадентские тени. И сейчас он с кривой усмешкой и без тени смущения рассматривал находившуюся прямо на уровне его глаз задницу Роберта. Роберт не нашелся что ответить, и только глупо открывал и закрывал рот, глядя на зубоскала. Надо же, Сассун знает его имя. Ну что за злосчастная судьба, никогда он не умел быстро придумать меткий и остроумный ответ на неприличную шутку. А тот продолжал: — Когда стреляете, делайте упор на локоть. И не надо при этом так отклячивать зад. А то выглядит как страстное приглашение к более тесному знакомству. Тут Сассуна окликнули, и он ушел, не дождавшись от Роберта ни слова. Это была лишь первая из подобных шуточек лейтенанта Сассуна. Роберт не мог решить, радоваться ему или огорчаться тому, что пошловатое остроумие Сассуна концентрировалось именно на нем. Возможно, говорил себе Роберт, Зигфрид просто счел меня удобной безответной мишенью. Более опытные парни могли не моргнув глазом предложить Сассуну поискать тесного знакомства с полковым козлом Билли [3] или ответить другой веселой непристойностью, а Грейвс только пламенеет ушами и смотрит в ответ — робко и застенчиво. В другой раз во время обстрела траншеи, когда последовал приказ: “Ложись, у них гранаты!”, Роберт послушно бросился ничком в грязь. И тут же жалобно охнул, когда сверху на него обрушилось еще одно тело. — Ну как, Грейвс, чувствуете приятное волнение? — раздалось над самым ухом. — Признайтесь, вы мечтаете об этом каждую ночь. И снова Роберт не нашелся с достойным ответом. Потому что это действительно было очень необычно, тяжело, но приятно — ощущать на спине вес живого и теплого тела. Чертова толстая шинель, не позволяющая получше прочувствовать эту близость. Роберт готов был лежать так вечно, и плевать что под ним противная мокрая глина. От близости Зигфрида становилось так жарко, что просто удивительно, как никто вокруг не заметил исходящих от младшего лейтенанта Грейвса тепловых волн. Но на самом деле, строго увещевал себя Роберт, Сассун не имеет в виду ничего из того, о чем так легко говорит вслух. Потому что иначе и быть не может. Потому что это было бы слишком хорошо — встретить в окопах мужчину, разделяющего тайные пристрастия Роберта, питающего к нему интерес и не скрывающего этого, как будто это совершенно нормально, как будто так и надо. Подвергнув все двусмысленные замечания Сассуна самому глубокому анализу, Роберт заготовил несколько в меру остроумных ответов. В следующий раз, когда тот снова начнет зубоскалить, Роберт уже не будет краснеть и смущаться как пастушка… Но интеллектуальные усилия оказались напрасны, потому что двусмысленности прекратились так же внезапно и необъяснимо, как и начались. Наверное, разочарованно думал Роберт, я просто прошел период очередной дурацкой армейской инициации. Он был вместе со всеми не передовой, участвовал в боях и показал, что не трус, терпел все тяготы окопной жизни, мерз с мокрыми ногами и опробовал тысячу и один неэффективный способ вывести вшей. Он был свой теперь, и в этот период над ним прекратил шутить не только Зигфрид, но и вообще все. Больше никому не приходило в голову подсунуть ему мастерски подделанный приказ о том, что младший лейтенант Роберт Грейвс назначается адъютантом того самого полкового козла Билли. Но вдруг дело не в этом? Вдруг Зигфрид отстал, потому что отчаялся дождаться ответа? Как выяснить правду? По козлу и необходимости искать ему достойную супругу (таково было первое задание для адъютанта) Роберт не скучал, но шуточек от Зигфрида ему не хватало, и он однажды отважился первым вступить в контакт. Это было во время обеда. Получив свою миску с кашей, Роберт разыскал в окопе Зигфрида и уселся рядом с ним, вежливо поприветствовав его: — Приятного аппетита, — но сразу понял, что зря это сказал, потому что Зигфрид одарил его угрюмым взглядом и ответил: — Издеваетесь? В самом деле, о приятном аппетите тут говорить не приходилось. Роберт обескураженно умолк, не зная, как поддержать беседу после такого неудачного начала. Но Зигфрид неожиданно пришел на помощь: — Я одного не пойму — зачем они кладут в чертову кашу столько масла? Чтобы мы лучше наедались? Так я охотнее побуду голодным, зато без изжоги. Роберт удивился. На его взгляд, каша была, наоборот, удручающе сухой, и крохотный кусочек сливочного масла, размером с почтовую марку, больше не надо, был бы как нельзя более уместен. Но, заглянув в тарелку Зигфрида, он с удивлением обнаружил, что его подогретая на примусе каша в самом деле буквально плавает в растопленном масле и сверху еще лежит увесистый комок, не успевший растаять. Зигфрид, в свою очередь, заглянул в его тарелку и озадаченно поднял густые брови. — Должно быть, раздатчик обеда в вас влюблен, вот и подкармливает, — догадался Роберт. Но тут же сам испортил весь эффект шутки, пламенно покраснев и пряча глаза. — Как думаете, — засмеялся Зигфрид, — Если я сейчас отдам вам хотя бы половину масла, это мне зачтется за страстное признание в любви? Не поднимая глаз, дрожащими руками Роберт с готовностью протянул ему свою миску. *** После гибели Дэвида Роберт пошел на сближение еще решительнее. Зигфрид поначалу немного уставал от этого. Роберт все время смотрел на него влажными глазами, будто хотел что-то сказать. Сперва Зигфриду даже казалось, что глаза у Роберта просто воспалились и слезятся – от неистребимой пыли, от песка, от окопной грязи. Однако с другими офицерами и солдатами младший лейтенант Грейвс разговаривал совершенно нормально, вежливо и достойно. Но едва подсаживался поближе к старшему лейтенанту Сассуну, сразу начинал вертеться, вздыхать, притягивать внимание и создавать дискомфорт. Все время, когда младший лейтенант Грейвс не был занят своими прямыми служебными обязанностями, он постоянно ошивался поблизости. Поистине, во всем окопе, протянувшемся на сотни ярдов, не сыскать клочка сухой земли, чтобы примостить свою задницу, нежели рядом с Зигфридом. Создавалось впечатление, что Роберт способен съесть миску остывающей бобовой похлёбки, только глядя на своего командира. Сомнительная честь быть усилителем вкуса, вроде соли или перца. Если Роберту требовался огрызок химического карандаша, он тоже немедленно отправлялся на поиски Зигфрида. — Я похож на поставщика писчих принадлежностей? — ворчал тот, охлопывая себя по карманам в поисках требуемого. – Роберт, напишите уже запрос в службу снабжения. И пусть вам пришлют ящик карандашей, бумаги, конвертов, сургуча… Что еще вы у меня регулярно клянчите? Роберт рассыпался в благодарностях, несоизмеримых с масштабом услуги, но через некоторое время снова приходил выпросить какую-то мелочь. Или вовсе без внятного повода пристраивался коротать бесконечное, с ума сводящее ожидании атаки, приказов или приема пищи так, чтобы взгляд Зигфрида все время спотыкался об него, как о записку от кредитора. Конечно же, Роберт знал, что в секретной книжечке Зигфрида вовсе не порнографический роман. Когда Зигфрид бывал в хорошем расположении духа (а умение распознавать душевные настроения и выбирать благоприятные моменты было для Роберта важным стратегическим умением), то с подчеркнутым равнодушием позволял Роберту прочитать что-нибудь из своих стихов. Стихи были под стать окружающей действительности. На мятых и заляпанных грязными пальцами страничках они перемежались самыми прозаическими заметками: «Запросить еще два ящика патронов, эти чертовы идиоты прислали не тот калибр»; адрес жены Стивена Р. из Манчестера с пометкой: «Написать соболезнования. Имя сына? Джон? Джонатан? Узнать у сослуживцев». Стихи теснились между схематическими набросками укреплений для пулеметных гнезд и кривоватыми табличками с графиками увольнительных и инспекций. И поэтому стихи были живые – они вобрали в себя все, что видел старший лейтенант Сассун. А еще в них проскальзывало и то, о чем вслух он не говорил ни с кем. Разве что с Робертом, и то в минуту самой черной усталости, когда от недосыпа и напряжения уже все равно, что подумает собеседник, такой же осоловевший и полуживой. Но Роберт запоминал. И был готов превозмогать любую усталость, лишь бы не упустить ни минуты таких откровенностей. Ему очень хотелось, чтобы Зигфрид хоть раз заговорил о личном, дал возможность и Роберту коснуться занимавших его вопросов. Но все разглагольствования Зигфрида не выходили за рамки занимавших его проблем бессмысленности и несправедливости войны, калечащей судьбы невинных людей ради захвата ресурсов, которые попадут в карманы членов правительства. — Зигфрид, вы бы поосторожнее с такими речами! – мягко увещевал Роберт, когда старший лейтенант особенно увлекался и начинал крыть продажную палату лордов, для которых эта война лишь выгодный источник доходов с военных поставок. – Не ровен час, на вас напишут донос. — Пусть пишут, — был ответ, — хочу запомнить имя того, кто первым бросит этот камень. Роберт настолько нуждался в обществе старшего лейтенанта, что иногда это толкало его на подлинные безумства. Узнав, что Сассуна в очередной раз конвоировали на гауптвахту (“В присутствии солдат обругал нашего полковника идиотом”, - сочувственно пояснил часовой), он в порыве вдохновения высыпал в лужу свой недельный запас патронов и отправился к полковнику с повинной. — Что мне с вами делать, Грейвс? — раздраженно вздохнул Стоквелл, еще взбудораженный и не отошедший после скандала со старшим лейтенантом. — Вы портите боеприпасы. И вместо того, чтобы попытаться просушить патроны своими силами, являетесь ко мне. — Может быть, на гауптвахту?.. — вежливо и смиренно подсказал Роберт. Полковник смерил его подозрительным взглядом, но кивнул: — Сегодня там уже занято. Ну ничего, потеснится. Ступайте туда и передайте, что я приказал вам просидеть под замком до утра. Без занесения в личное дело, раз уж вы сами пришли и во всем сознались. Наскоро откозырыв начальству, Роберт бегом бросился к месту отбывания наказаний. Полковая гаупвахта представляла собой низенькую землянку, а дверью темницы служила символически прислоненная ко входу широкая доска. Когда Роберт подошел, часовой стоял задом к нему и, наполовину нырнув в щель, озабоченно разговаривал с узником. До Роберта долетел обрывок разговора: — Может быть, чайку вам принести, сэр? Ночь будет холодной. — Спасибо, Джонс. Но лучше раздобудьте мне еще керосина для лампы, тут почти ничего не осталось, а мне нужно позаниматься. Роберт кашлянул, привлекая внимание. Часовой вздрогнул, как застигнутый на месте преступления, и недружелюбно обернулся к гостю. — Младший лейтенант Грейвс. Прибыл для отбывания наказания, — поспешно отрапортовал Роберт. — Разрешите? В штрафной землянке, куда Роберту пришлось протискиваться, согнувшись чуть ли пополам, было тесно, холодно и скверно пахло. Зато тут вдоль стен имелись длинные деревянные лавки. На одной из них полулежал Зигфрид, подоткнув под спину вместо подушки свернутую шинель. На полке рядом с ним коптила вонючая керосинка. Раскрытая записная книжка покоилась на коленях заключенного. — О нет, — простонал Зигфрид, закрывая лицо рукой с зажатым в пальцах самопишущим пером. — Только я собрался отдохнуть в тишине и покое, так снова вы. Садитесь вон туда, чтобы я вас не видел, и не отсвечивайте, сделайте милость. Роберт несколько раз попытался заговорить, но Зигфрид яростно строчил что-то в свою записную книжку, отвечал односложно и раздраженно. Видимо Роберт попал на самую темную и мрачную фазу его переменчивого настроения. Разочарованный и смущенный, он наконец уснул на своей жесткой скамье. Вскоре после этого случая Роберт выбрал удобный момент и застенчиво показывал Зигфриду свои стихи. Скромные и ученические: Надежды нет совсем, когда снимает шляпу Влюбленный птицелов пред дочкой сквайра-папы, Но лучше б птиц своих он отпустил на волю, Чтоб звонко пелось им над милой головою… Пошел он на это только от крайнего отчаяния, когда ему вдруг почудилось, что командиру уже всерьез досаждает его преданное восхищение. Признаться в бумагомарании, протянуть между ними тонкую ниточку общих интересов… Роберт почти не рассчитывал на успех и напряженно смотрел, как Зигфрид читает его каракульки. Попыхивая трубкой, тот склонился над листами бумаги, разложив их поверх пристроенной на коленях фуражки. И мысли Роберта соскользнули не в том направлении. Какие у Зигфрида красивые каштановые волосы, красноватого оттенка на свету, густые и блестящие, как шелк. Интересно, какие они на ощупь? Таким волосам позавидовала бы любая девица. Роберт где-то слышал сплетню, что в жилах Зигфрида течет немало экзотических восточных кровей. Может, отсюда вздорный нрав, темные глаза и какая-то болезненная, лихорадочная беспокойность и неприкаянность его натуры? Как хотелось Роберту быть допущенным в круг его друзей! Чтобы всегда подставлять плечо, благоговейно выслушивать недовольство, выполнять мелкие просьбы и вообще наслаждаться честью просто быть рядом. Пока Роберт размышлял, Зигфрид законичил чтение, поднял глаза и широко улыбнулся. Похвалил композицию, ритм, необидно предложил улучшения в паре трудным мест. И даже не поднял Роберта на смех. С этого времени в их отношениях случился некоторый прогресс. Роберт был допущен к священной записной книжечке в черной коже, и ему теперь было с кем отвлеченно посоветоваться про выбор университета на “после войны”. Зигфрид обещал помочь своими связями. И даже, о чудо, Зигфрид знал кто такие Элий Сеян, Помпей и прочие любимцы Роберта, не путал цитаты из Тацита, Светония и Иосифа Флавия. Кажется, именно это стало последним кирпичиком — Зигфрид был возведен в ранг человека в высшей степени интересного, предмета восторгов и обожания почти истерического. *** Окончательному сближению между ними способствовала нелепая ночная тревога. День накануне выдался спокойным — крупнокалиберная вражеская артиллерия сосредоточенно лупила по позициям где-то на милю правее. По полевому телефону сообщили, что есть раненые, но помощь от соседей не требуется. К ночи пальба совсем утихла. Но лишь затем, чтобы с наступлением темноты обстрел начался уже на участке фузилёров. Дело привычное. Даже общую тревогу не объявляли, и Роберт не стал вставать со своей ступеньки окопа, где расположился на ночлег в неглубокой подбусверной нише. Если включить фантазию, то можно было найти приятное даже в грозном дрожании земли — наверное, что-то подобное ощущали жители Помпей в начале февраля 62 года от Рождества Христова... Роберт натянул одеяло на голову, в надежде хоть немного поспать. И тут доски под ним подскочили вверх, а на плечи посыпались комья земли, и слежавшегося песка. Оглушенный, он заметался под одеялом, инстинктивно стремясь выбраться, пока его совсем не засыпало просевшей стенкой окопа. Это длилось едва ли дольше минуты, но казалось, что прошла вечность. Отчаянно кашляя и отплевываясь, дрожащий Роберт оценил понесенный ущерб: руки и ноги все еще при нем, только голове звенит, как церковный колокол. Но спальное место, вещевой мешок и шинель остались погребенными под свеженьким завалом из земли, песка и кусков досок. — Целы, сэр? — спросили из темноты с другой стороны прохода. — Эк вам повезло. Снаряд, кажись, попал во внешнюю часть бруствера. Утром будем ремонтировать, откопаем ваши пожитки, сэр. С этими словами солдат повернулся на другой бок и захрапел. Роберт тупо переводил взгляд с его затылка на кучу рыхлой земли, которая едва не стала его могилой. Даже думать не хотелось, что если бы грунт на этом пятачке был другой и его завалило бы камнями. Ежась от холода и держать за стенку окопа (перед глазами все еще прыгали разноцветные искры), Роберт побрел прочь, чтобы найти часового. Тем временем обстрел прекратился так же внезапно, как и начался. Должно быть, немцы в темноте так и не поняли, что навели орудия почти идеально точно. — Во взводе есть раненые? — спросил Роберт, удивляясь, как хрипло и надтреснуто звучит его голос. — Никак нет, сэр. Кое-где подпортило нам стены, склад со стройматериалами обрушился, да вот вас засыпало знатно. Еще Паркера из второго взвода садануло по ноге осколком камня, но фельдшер говорит, ничего страшного. Роберт поглядел по сторонам, думая, как же теперь дождаться утра. Кроме часовых все спали, сухие участки ступенек заняты. Да и вовсе, все жилые зоны застолблены и размежеваны не хуже, чем пастбища где-нибудь в Уэльсе. Попробуй только на фут-другой забраться на территорию лежанки соседа, начинаются такие скандалы, что приходится вмешиваться офицерам. Даже в случаях безвозвратного выбытия личного состава, удобные жилые ниши ту же наследовались по сложным негласным законам. У часовых на посту Роберту налили кружку горячего чаю (сахара не было), разогретого на крохотном примусе, но больше ничем помочь ему не могли. На душе было погано и тоскливо, и Роберт почти бессознательно потащился вдоль Кентербери-авеню, искать Зигфрида. Если уж придется всю ночь зевать и подпирать стены то лучше рядом с ним. Старший лейтенант обнаружился в почти уютной, похожей на альков старинной кровати, подбрустверной нише из мешков с песком, заботливо укрепленных чисто выструганными досками. Любовь подчиненных проявлялась вот в таких бытовых мелочах — соорудить для командира сухое и теплое спальное место, защищенное от ветра и дождя. Роберт деликатно присел на самый краешек этого царского ложа, но Зигфрид почувствовал движение и тут же вскинул голову: — Ну наконец-то, хоть кто-то вспомнил обо мне. Слышал, у вас было веселье. — Можно, я немного посижу здесь? Мой кусок траншеи только что разнесло. — Это так теперь делаются доклады? — Зигфрид выбрался из-под одеяла и сел, приглаживая волосы. — Подкрадываетесь на полусогнутых как вампир, сопите, вздыхаете, на кровать лезете. — И продолжил уже более деловым тоном: — Потери? — Нет, я уже узнавал. Из потерпевших тут только я сам. — И откуда же прилетело к вам счастье? — От немцев, — тупо ответил Роберт, заморгав глазами. — Удивительно! Ну кто бы мог подумать! Так и напишу в рапорте: “Линия обороны повреждена неизвестным снарядом, прилетевшим от немцев”, вот охренеют в штабе. — Сами, что ли, не знаете, откуда они летят? Чего вам от меня надо? — жалобно спросил Роберт. Ему хотелось, чтобы ему посочувствовали. Может быть, даже обняли и пожалели, хоть он и понимал, что с этим пришел не по адресу. — Мне надо, чтобы вы доложили обстановку. Роберт, у вас что, контузия? — Я не сплю нормально третьи сутки, — буркнул Роберт, обхватив себя руками и дрожа от холода. — Только прилег — и тут это. У меня уже нет сил. Зигфрид трагически вздохнул, но спустил ноги с импровизированной кровати. — Ладно, идите спать. Я сам разберусь. Но Роберт не двинулся с места, только жалобно посмотрел: — Мне некуда идти. Я же вам сказал, что нас разбомбили. Практически в меня и попали. У меня теперь даже одеяла нет. И шинели… И всех моих блокнотов… А еще у меня там был взятый в библиотеке Полибий. Помните, эта передвижная библиотека, приехавшая в прошлом месяце. Мне же больше не дадут книг, если я его не верну! — И Роберт не удержался горестно всхлипнул, оплакивая несчастья. — Мать твою…. да куплю я вам Полибия, только не надо истерик. Ладно, посидите пока тут, а я пойду осмотрюсь. Может, траншею уже захватили немцы, а у вас в голове только Полибий. Когда Зигфрид ушел, Роберт благоговейно осмотрел оставленные ему владения. Впрочем, ничего необычного — тощенький соломенный тюфяк поверх мешков с песком, свернутая в подушку шинель, да шерстяное одеяло, которым в мирное время побрезговал бы даже нищий с вокзала Ватерлоо. Но это ложе еще хранило сонное тепло, и Роберт, воровато оглядевшись, спрятал ладони под одеяло. Убедившись, что небо не упало на землю, Роберт осмелел и прилег на самый краешек, обнимая одеяло и утыкаясь лицом в шинель. Он только на минуточку. Как только со стороны поста послышатся чавкающие в грязи шаги, он тут же вернет все как было… Роберт очнулся от того, что его бесцеремонно трясут за плечо. — Я, конечно, всегда рад обнаружить в своей постели юношу, но все же. Роберт? Подъем! — Простите! — Роберт ужасно покраснел и подскочил, едва не уронив одеяло в грязь. — Я… я… — Часовые говорят, все в порядке, а завалы будут разбирать утром. Видел я и ваше логово. Вот ваш Полибий и тетради, чтобы вы не убивались так. — Спасибо… — прошептал Роберт, принимая из рук Зигфрид свой брезентовый вещмешок. Ужасно грязный, но целый — Это так мило с вашей стороны. — А вот одеяло ваше, боюсь, спасти пока не удалось. Повисла короткая пауза. Вероятно,Роберту следовало поблагодарить еще раз и уматывать с чужого спального места. Но широкий жест придал ему храбрости: — Можно я останусь тут? Всего на одну ночь. Много места не займу, да и вдвоем спать теплее. Зигфрид задорно хохотнул: — Вы самый храбрый парень в полку, лейтенант Грейвс. Не думаю, что кто-то кроме вас отважился бы лечь со мной под одно одеяло. А Дэвид? Как же Дэвид? — Но ведь это только разговоры, правда же? — пролепетал Роберт. — Нет, не только. Не волнуйтесь, я вас в любом случае не изнасилую, но мой долг предупредить. А вообще, решать вам. Если захотите поискать себе более безопасный уголок в нашем термитнике, я не обижусь. Вместо ответа Роберт проворно скинул сапоги и заполз вглубь ниши — пока Зигфрид не передумал. И вежливо приподнял край одеяла, приглашая хозяина присоединиться. Зигфрид присвистнул. — Ах, Роберт, Роберт. А я так берег вашу репутацию все это время… — В смысле? — Если вы не заметили, я старался особенно не сближаться с вами, хоть вы мне очень симпатичны — симпатичны в самом невинном смысле, разумеется. Симпатичны и как автор, и как читатель, и даже как подчиненный офицер. Кто-то может сказать, что как офицер вы не блещете, что видно по вашему сегодняшнему “докладу” хотя бы, но вы порядочны и видите в солдатах людей, а для меня это главное. Однако я опасался, что дружба между нами возбудит толки, которые вам не понравятся, а может, и испортят вам жизнь. — Дэвиду вы не боялись ничего испортить. Возникла пауза. Роберта сразу обдало волной холода даже сквозь одеяло. — Если вы собрались обсуждать со мной Дэвида, — медленно произнес Зигфрид, — лучше сразу убирайтесь. — Ладно, ладно. Я просто хотел сказать, что мне совершенно плевать на все эти толки, — ответил Роберт, покраснев. — Я ничего не хочу больше, чем сблизиться с вами. В самом невинном смысле, разумеется, — уточнил он, покраснев еще сильнее. — Поэтому прошу вас лечь сюда. — В самом невинном смысле, разумеется, — прибавил Зигфрид и скользнул под одеяло. Роберт не смея шелохнуться ждал, пока тот перестанет ворочаться и обустраиваться на ночлег. Но вот Зигфрид вытянулся под своей половиной одеяла и затих. Как, и это всё? Роберт разочарованно скривил губы. Его даже не пытаются обнять под благовидным предлогом защиты от ночного холода. — Вы знаете, — он осмелился подать голос, — в античные времена к этому относились проще. Особенно в армии. — Это вы о чем? — отозвался Зигфрид. — Никто не осуждал близкую дружбу между двумя воинами… — Роберт выразительно умолк, но Зигфрид подачи не принял. — Спите уж, воин. — Но я полагаю, что это был очень разумный подход. — Роберт сделал еще одну попытку. Ну пусть он наконец поймет, что не встретит протеста и возмущения, если... — Каждому человеческому существу нужен близкий по духу друг, а где, как не в око… э-э-э... на войне по-настоящему узнаешь цену людям? В обычное время можно годами здороваться с соседом при встрече на улице, но не узнать о нем ничего сверх его имени и рода занятий. Вот взять нас с вами, — обнадеженный отсутствием возражений, Роберт перекатился на бок и будто случайно поудобнее перекинул руку через грудь Зигфрида. — Вы бы ни за что не заметили бы меня, встреться мы в Лондоне. — Вас трудно не заметить, если вы все время вертелись у меня перед носом. — Правда? — обрадовался Роберт. — Я бы тоже заметил вас... везде. Я совершенно серьезен, не смейтесь, пожалуйста. Мне кажется, это судьба свела нас вместе... — Все забываю спросить, сколько вам лет, лейтенант Грейвс? — спросил Зигфрид, бесстрастно выслушав эту взволнованную речь. — В июле будет двадцать один, — осторожно ответил Роберт. Безопаснее было бы приврать, накинув себе пару лет. Но вдруг Зигфрид при ближайшей поездке в штаб сверится с полковой картотекой досье. — Но, это ничего не значит, конечно же! — Вот доживете до моих тридцати, десять раз подумаете, прежде чем лезть к джентльменам с такими речами. Вам следовало бы побеспокоиться о своей фамильной чести. Особенно, когда вас предупредили о возможных последствиях. — Я не боюсь, — Роберт чуть не задохнулся от собственной смелости, а снисходительно-беззлобный тон Зигфрида давал надежду. — С вами не боюсь. Понимаю, что здесь, в траншее это не очень удобно, но… Не могли бы вы устроить, чтобы нам дали увольнительные в одно и то же время? — Вы бы с такой прытью бросались на фрицев, нежели на джентльменов... — Я люблю вас! — сейчас или никогда. Хуже точно не будет, а шанс на откровенный разговор может представиться еще не скоро. Роберт приподнялся на локтях, нависая над Зигфридом, жадно подставил губы для поцелуя… — Вошь ползет. — Что? — Вошь, говорю, ползет, — Зигфрид озабоченно глядел куда-то на воротник его потертого и давно не стиранного кителя. — Не шевелитесь, а то стряхнете на меня. Роберт вымученно улыбнулся, а Зигфрид сделал какое-то неуловимое движение пальцами возле его уха, улыбнулся как гордый охотник и вытер пальцы о штаны. — Вы слышали, что я сказал? — от обиды у Роберта задрожали губы. — Разумеется. Чтобы вы знали, в мире наших предков, еще до ваших обожаемых римлян, совместная охота на паразитов ценилась в любви выше разговоров. — Эй вы там, хватит копошиться и трепаться, дайте поспать! — прикрикнули откуда-то из темноты. Видимо, потревоженный солдат спросонья не разобрал, что неуставная возня происходит в подбрусвтерной нише любимого командира. *** Весь следующий день Роберт дулся. И, насколько позволяло сосуществование в окопе, избегал Зигфрида. За всю ночь не произошло ровным счетом ничего. Даже попытки Роберта подкатиться поближе и невинно (ну почти) пообниматься, встречали только злобный шепот и чувствительные тычки локтем под ребра. Но долго сердиться на Зигфрида он не мог. И вскоре придумал сотню убедительных объяснения такому поведению. В конце-концов, они находились посреди окопа, под завязку набитого однополчанами. Достаточно одного свидетеля, и дружеские шуточки про командира могут перерасти в опасную травлю, а то и вовсе закончиться трибуналом. Просто ему следовало объяснить всё нормально, без иносказаний про вшей. Кстати про вшей. Роберт навел необходимые справки, расплачиваясь за сведения сигаретами и кусочками табака. И вскоре располагал всей полнотой разведданных: в тыловом городке в паре миль отсюда живет некая мадам Луиза. У мадам есть уютный дом с ванной комнатой, который она сдает хоть посуточно, хоть на несколько часов. Плата за домашний комфорт заставляла изумленно присвистнуть. Зато в сервис, помимо настоящего дома, полной ванны горячей воды и кровати с чистыми простынями входила также стирка и шопка белья и одежды, горячая еда на ужин и завтрак. Неслыханная роскошь, стоящая своих денег. Полковник Стоквелл, командир полка, как и большинство старших офицеров, пребывал в неведении относительно существования этого райского уголка. — Мы могли бы снять этот домик вдвоем, — предложил Роберт. И умоляюще уставился на Зигфрида. — Разумеется, абсолютно по-дружески. — И ты призываешь меня к этому сибаритству, когда наши товарищи месяцами не видели чистых простыней, — усмехнулся Зигфрид. Но по его рассеянному взгляду было видно, что соблазн очень велик. — Полная ванна горячей воды, — сладкоголосой сиреной зазывал Роберт. — Я всё разузнал. Мясной салат и жареная в сале картошка на ужин. Яичница и кофе на завтрак. Настоящая кровать. — Уговорил. *** Зигфрид на удивление быстро выхлопотал обоим увольнительные на двое суток, а Роберт договорился с мадам Луизой. Сперва женщина даже не хотела принимать сразу двух солдат разом, подозревая их в желании сэкономить. Но, услышав про двух офицеров, сменила гнев на милость. И даже пообещала им на стол бутылку бургундского вина. За ужином (сидя за настоящим столом, а не сгорбившись над пристроенным на коленях котелком!) Зигфрид заметно подобрел и повеселел, даже сделал несколько комплиментов зардевшейся хозяйке. Из переписки Роберт представля мадам Луизу этакой скупой старой каргой, но хозяйка оказалась симпатичной молодой женщиной. Муж ее воевал, а жить как-то надо, объяснила она. Вот и придумала сдавать комнаты. На первом этаже гостевой части дома была гостиная с камином и очагом и ванной комнатой, на верхнем, куда вела темная скрипучая лестница, — маленькая, но чистая спальня. — Ну, не буду вам мешать. Отдыхайте, мальчики. Котел сейчас закипит, набирайте ванну. Только одежду и белье сложите у дверей, я чуть позже загляну и заберу, постираю и отглажу. К утру будете оба красивые, хоть прямо на парад. Едва за мадам Луизой затворилась дверь, Роберт побежал в ванную, чтобы открыть кран пыхтящего паром старенького дровяного бойлера. В большую медную ванну с шипением хлынула горячая вода. Во весь рот улыбаясь от предвкушения, он вернулся в комнату. — Признайся, Роберт, ради этого ты все это и затеял, — хмыкнул Зигфрид, аккуратно расстегивая китель. Он раздевался без суеты и смущения, глядя прямо на Роберта. Роберт поколебался и тоже расстегнул ремень. Смотреть на Зигфрида, слой за слоем вылезающего из грязной одежды, было умопомрачительно страшно и приятно. Вот он снял сбрую из портупей, китель, и трикотажную нательную рубашку с длинными рукавами, демонстрируя узкий жилистый торс, покрытый мягкими и воздушными на вид завитками каштановой шерсти. У Роберта такой не водилось, и ему немедленно захотелось зарыться в нее пальцами. Поставив ногу на стул — разулся и вытянул из петель ремень. — Надеюсь, ты тоже не будешь разочарован, — пробормотал Роберт, прыгая на одной ноге — стараясь не отставать, он запутался в собственных штанах. И едва не растянулся на полу, глядя как Зигфрид все с тем же олимпийским спокойствием стягивает штаны вместе с бельем. — Все еще не боишься? — усмехнулся он, предупредительно ловя Роберта за локоть и помогая устоять в вертикальном положении, когда тот все же начал заваливаться на пол, не в силах вынести такого роскошного зрелища. Какие у него сильные руки: без видимых усилий принял на себя весь вес Роберта. — Нет! — радостно выпалил Роберт. Все было идеально. Слишком идеально. Предмет его обожания и восхищения вот так легко отказался с ним наедине, обнаженный и прекрасно осведомленный о чаяниях Роберта. — Тогда будь добр, отнеси и мою одежду куда велела мадам. Не хочу бегать по дому с голой задницей. Роберт был только рад оказать ему эту маленькую услугу. Спрятать бы эту одежду! Или пусть мадам Луиза затянет со стиркой и починкой: тогда они точно не выйдут из домика еще довольно долго. Надо было догадаться и тихонько предупредить ее, чтобы не спешила и не трудилась ночь напролет. Подхватив в охапку всю одежду, Роберт побежал в прихожую и без разбора свалил в кучу на стул возле дверей. И кинулся обратно к Зигфриду. Тот стоял уже в дверях ванной комнаты, за его спиной клубился горячий пар. — Спасибо, — и захлопнул дверь. — Что ты делаешь? — еще не понимая что произошло, Роберт подергал ручку. Заперто. — Догадайся с одного раза, — послышался плеск воды и блаженный вздох: — Боже, хорошо-то как! — А как же я?! — завопил Роберт, дергая дверь. — Так не честно! Пусти! — Потерпишь полчаса. Мне самая горячая вода, зато ты полежишь подольше, хоть до утра отмокай. Волновала Роберта, конечно, не горячая вода, а развеивающиеся в прах фантазии. Ведь он мог щеткой бы потереть Зигфриду плечи, расспрашивая про каждый обнаруженный шрам. Потом Зигфрид ляжет в ванну, а Роберт сядет к нему на колени. И крепко прижмется всем телом, лицемерно сетуя, что эта ванна так тесна для двоих... Ну хорошо, утешал себя Роберт, садясь голой задницей на стул перед дверью и вслушиваясь в каждый доносящийся изнутри всплеск. Может быть так даже лучше. Ляжем в постель чистыми и свежими. Но ждать было скучно, и Роберт, дурачась, принялся петь — очень старательно, стремясь попадать во все ноты, с выражением и громко: Пуска-ай горит родной оча-аг, Хоть па-арни на войне-е… — Та-ак, я же выпустил приказ! — прокричал из ванной Зигфрид. — Тут не твоя рота, так что можно. — И Роберт продолжал вдохновенно орать: — Для ни-их любви нашей маяк… [4] — Роберт. — Хорошо, хорошо. Только полчаса твои уже прошли. Выходи, или еще спою. Через пару минут Зигфрид действительно вышел, целомудренно обернув бедра полотенцем. Его кожа порозовела, с облепивших голову длинноватых волос и шерсти на груди лило. — Валяй. Твоя очередь, а то вода зря стынет. Роберт лежал в ванной до тер пора, пока вода не сделалась чуть теплой, поскольку в бойлере совсем закончился кипяток. Вода была чуть грязновата, но это его не смущало. Он несколько раз намыливался и растирал себя жесткой щеткой с ног до головы. Даже воспользовался по назначению деликатно стоящей на полочке бутылью с керосином. Было бы неплохо попросить хозяйку за небольшую мзду вскипятить еще воды. Но это займет кучу времени, а Роберту не хотелось заставлять Зигфрида ждать. Но, когда Роберт вышел из ванной, в комнате никого не было, хотя грязная одежда так и лежала у дверей в ожидании стирки. Роберт, стыдливо прикрывшись до горла краем занавески, даже выглянул во двор, но и там никого не увидел. И тут с верхнего этажа раздался какой-то странный звук, не то стон не то вздох. Не зная что и думать, Роберт взбежал по ступенькам и распахнул дверь спальни. На кровати, задрав подол так, что виднелись нижние юбки и подвязки грубых трикотажных чулок, в объятиях Зигфрида лежала мадам Луиза. Зигфрид на Роберта даже не посмотрел, а мадам Луиза хотя и видела потрясенно замершего на пороге свидетеля, но никак не отреагировала, уставившись на него затуманенным похотливым взглядом. Надо было деликатно исчезнуть, но Роберт будто прирос к месту. — Что ты делаешь? — Постарайся догадаться, — Зигфрид привстал на руках, чуть сменив позу, чем вызвал у мадам Луизы одобрительное восклицание. И только тогда соизволил обернуться через плечо. — Не волнуйся, тебе тоже достанется. Мадам Луиза выразила согласие радостным вскриком: — О, да, господин офицер! Роберт тихо закрыл дверь и спустился в гостиную. Сверху еще долго неслись непотребные звуки и скрипы кровати, будто Зигфрид нарочно хотел его помучить, изображая героя-любовника. Роберт снял с дивана накидку и завернулся в нее на манер римской тоги, даже накрыл одним краем голову в знак своего траура. Жест, который вряд ли поймет кто-то, кроме самого Роберта. В таком виде и застал его Зигфрид. Он не подумал чем-то прикрыть наготу, кожа блестела, от него веяло сытостью и довольством. — Иди, хозяйка ждет, — с этими словами, он утомленно растекся в кресле. — Бабенка хоть куда. Половина нашего полка тут уже побывала, а я и не знал. Спасибо, Роберт. — Благодарю, я что-то не в настроении, — раздалось из-под опущенного на лицо края тоги. Роберт надеялся, что Зигфрид поинтересуется, что не так, или хотя бы пошутит насчет его вида, но того сейчас занимало только одно: — Нет? В самом деле не хочешь? Мадам Луиза очень рассчитывает на продолжение. Ладно, тогда придется мне. Постою за честь королевских фузилер, а то что хозяйка будет говорить о нас, если мы ее разочаруем? Он встал, с блаженным стоном потянулся и направился к лестнице. — Между прочим, Зигфрид, у меня есть для тебя хорошая новость, — заявил Роберт противнейшим голосом. — Да? — Зигфрид обернулся. Его обнаженный силуэт ярко белел, почти светился на фоне дверного проема. — Ты не гомосексуален. Вообще. Ни капельки. — Это к тебе ангел явился, пока ты отмокал в ванне, вострубил и возвестил? — Зачем нужен ангел, когда достаточно знания медицинской терминологии? Мужчина, который сношается с женщинами и начисто игнорирует проявившего к нему интерес двадцатилетнего парня не самой уродливой наружности, а некоторые утверждают, что даже и симпатичного, — это кто угодно, но не гомосексуал. Над тобой, похоже, жестоко подшутили когда-то. Зигфрид вернулся в комнату и снова сел в кресло. — Ты дуешься на меня за то, что я не ответил на твои авансы? — наконец-то догадался он. — Не воображай, пожалуйста, — огрызнулся Роберт. — Это бы я как-нибудь пережил. Но строить из себя то, чем ты не являешься, — это просто аморально в данном случае! Это как… ну, как богач, который настолько взбесился с жиру, что переоделся в нищего и пошел на улицу просить подаяния ради острых ощущений. Ни один гомосексуал не счастлив оттого, что он такой. Они попадают в тюрьму, кончают с собой, становятся жертвами шантажа, их отвергают родные и друзья… они живут в аду! — продолжал Роберт, все возвышая голос.— И в это время ты строишь из себя Оскара, мать его, Уайльда, отлично зная, что, в отличие от настоящего Оскара Уайльда, тебе ничего не грозит и ты можешь прекратить эту игру в любой момент. — Ты чушь несешь, — дернул голым плечом Зигфрид. — Зачем мне что-то изображать из себя? — А я не знаю! — продолжал орать вышедший из себя Роберт. — Тебе виднее, зачем ты вечно что-то из себя изображаешь! Чтобы бабы больше любили, наверное! Зачем ты записался в пехотный полк, когда у тебя, в отличие от нас, был выбор? Сидишь с нами в окопе, ловишь вшей, жрешь бобовую похлебку, раздражаешь Стоквелла, строчишь стихи под обстрелом, геройствуешь на поле боя, когда надо и не надо, — зачем все это? О, наверное, потому, что где-нибудь в престижном полку, среди таких же светских джентльменов, пописывающих стишата на досуге, ты был бы только одним из многих, а у нас в окопе ты король! И ведь тебе это, опять же, ничего не стоит! Как только тебя по-настоящему припечет или просто надоест, ты всегда можешь написать пару писем приятелям по Кембриджу, и завтра же тебя тут не будет! — Хорошего ты мнения обо мне, как я погляжу, — хмыкнул Зигфрид, внимательно его выслушав. — Об одном тебя прошу, — Роберт не удержался и всхлипнул. — Напиши эти письма прямо сейчас, хорошо? Просто убирайся отсюда. Прекрати играть в нас, потому что мы действительно страдаем, пока ты позируешь в роли никем не понятого романтического отщепенца. — Выговорив эти слова, он закрыл лицо руками и заревел как малое дитя. Зигфрид протяжно вздохнул и вдруг пересел с кресла на диван, обнял Роберта и притиснул к себе, прижав его щеку к своей мускулистой волосатой груди. — Почему ты страдаешь, Роберт? Потому что хочешь переделать себя? Напрасно. Нет ничего плохого и постыдного в том, чтобы любить мужчин. — Да что ты об этом знаешь? Ты хоть раз пробовал с парнем, хотя бы в школе? — Необязательно пробовать, чтобы хотеть этого. И знать, чего ты хочешь. Я знаю с самого детства. — Но отчего ты не делаешь этого? — сердито допытывался Роберт, вытирая слезы. — Раз в этом нет ничего плохого? Зигфрид потрепал его по волосам. — Потому что я по-дурацки устроен, Роберт. Ты, наверное, сам уже заметил, что я ничего не делаю наполовину и все довожу до энной степени. И если я в кого-нибудь влюблюсь — это будет катастрофа, стихийное бедствие, извержение вулкана. Мне это не нужно. Я хочу сохранять свободу. В жизни еще много чего интересного, помимо любви, а любовь, если она случится со мной, поглотит меня всего без остатка. Я решил, что не буду влюбляться, пока не научусь владеть собой и справляться со своими страстями. Поэтому я избегаю отношений с мужчинами, но иногда, если совсем припрет, сплю с женщинами. Не очень интересно, зато полностью безопасно, ведь в женщину я никогда не влюблюсь. — Самая безумная теория, какую я когда-либо слышал, — сообщил Роберт, обдумав услышанное. Ему было приятно и тепло в объятиях Зигфрида, нравилась тяжесть его сильных рук, но в то же время Роберт чувствовал исходящий от его обнаженной кожи солоноватый запах, не похожий на обычный запах пота, и догадался, что это запах мадам Луизы. И брезгливо отодвинулся. — Если бы я только мог быть как ты, — грустно сказал он, — то есть, если бы я мог спать с женщинами хоть как-то, я был бы счастлив. — Но это не то чтобы невероятный подвиг, — улыбнулся Зигфрид. — Ты ведь, надеюсь, хоть иногда делаешь это сам, рукой? Ну так вот, с женщиной — примерно то же самое. Можешь попробовать сейчас. Не волнуйся, все у тебя получится. Мадам Луиза, считай, сама все сделает. — Не хочу, — повторил Роберт. Ему не нравились философствования Зигфрида, но тот не оставлял ему лазеек, чтобы возразить и опротестовать. — Может быть, если мы тоже сделаем это… просто руками, только вместе, твои принципы не пострадают, а? Он выпростал руку из-под покрывала и осторожно положил на острое голое колено Зигфрида. Потянул к себе, заставляя его раздвинуть ноги и не давая времени обдумать ответ, провел ладонью вверх по бедру. Но Зигфрид перехватил и больно сжал его пальцы. — Это была бы нечестная сделка. Но Роберт был так близко, что видел, как на его скулах проступил слабый румянец и как он облизнул губы. Не такой уж Зигфрид и железный, как хочет казаться. — Ты можешь закрыть глаза, и думать что это мадам Луиза. — Последняя отчаянная попытка. — Если говоришь, что особой разницы нет. — Глупости, Роберт. — Зигфрид отпустил его руку и встал с дивана. — Уверяю тебя, ты сам не понимаешь, чего просишь. Ты мне нравишься, даже когда несешь чушь. А может быть, именно поэтому. Не исключено, что когда-нибудь, после войны… Ладно, пойду к мадам Луизе, а то ночью рядом с тобой не усну. — Не собираюсь я ждать конца войны, — упрямо буркнул Роберт. — Ты знаешь, когда она закончится? Может, через много лет. Я хочу что-то сделать со своей жизнью сейчас. С тобой или без тебя. — Нет никакого смысла что-то делать сейчас, — ответил Зигфрид, уже стоя в дверях. — Может, тебя уже завтра не будет в живых. Так что сиди и жди спокойно. Роберт вскочил и догнал его, путаясь в свое тоге. — Дэвида ты тоже заставил ждать? Зигфрид круто обернулся, явно собираясь наорать на Роберта, но тот не сдался и не отступил: — Ответь мне честно. Не смей прятаться от мертвого парня. Ответь, а потом делай со мной что хочешь за то, что я посмел тебя спросить и лишил покоя. Можешь опять отправить меня убирать трупы. — Дэвиду нравились девушки, — сказал наконец Зигфрид. — Он мне о каждой своей мадемуазель рассказывал в подробностях и спрашивал советов. Я думаю, он меня любил, но не в этом смысле. Он был просто маленький мальчик на войне. Да, он, в отличие от нас с тобой, собирался стать военным, учился в Сандхерсте, но все-таки к окопам его жизнь не готовила. Он был юный и чувствительный до ужаса, ему нужно было иногда, чтобы кто-нибудь обнимал его и гладил по голове, когда приходилось тяжело. Я это делал и дарил ему небольшие подарочки, чтобы подбодрить, только и всего. Мне не хотелось, чтобы он зачерствел душой или стал психом среди всего этого. Я делал все, чтобы он навсегда остался нашим милым Малышом. Боги воистину исполняют наши желания, когда хотят нас покарать. Это все, и если ты хоть раз еще заговоришь о нем, я тебе прострелю башку, Роберт Грейвс. *** “Может, тебя завтра уже не будет в живых”, — Зигфрид вспомнил эти свои свои слова пару месяцев спустя. Шел двадцатый день злополучного наступления на Сомме, и Зигфрид уже не помнил, когда он последний раз спал или ел, день сейчас или ночь. Круглые сутки стояла мгла от дыма, или это в глазах было темно от усталости. Рота отдыхала просто на голой земле, без всяких окопов, и Зигфрид тщетно пытался если не уснуть, то хотя бы просто вытянуться и расслабиться, и тут его разыскал вестовой. — Из госпиталя прислали список умерших, сэр. Зигфрид развернул лист без особого волнения. Он и так знал, что от роты осталась половина — шестьдесят девять человек. Список традиционно начинался с офицеров. В этот раз в офицерской части было всего одно имя, написанное очень аккуратно и четко, что не оставляло ни малейшей надежды на обман зрения (дальше-то рука писаря уже, видимо, устала, и получались неразборчивые каракули): ГРЕЙВС, РОБЕРТ [5] Зигфрид секунду рассматривал эту строчку, потом продолжил читать. “Аткинс, Джеймс, рядовой”, - и дальше по алфавиту. Он внимательно прочел все имена, но не запомнил ни одного. Совсем уже отупел. Роберт, как ему сообщили вчера, был ранен в грудь осколком мины, разорвавшейся в трех шагах от него. Но он не будет об этом думать и не будет ни о чем жалеть, потому что иначе сойдет с ума. Он, кажется, чего-то не успел, но какая теперь разница? Зигфрид достал из внутреннего кармана запечатанный конверт. Такими конвертами они с Робертом обменялись перед началом наступления, каждый содержал рукописные копии их стихов. Тот, кто выживет, согласно их договоренности, должен был опубликовать все. Когда будут забирать следующую почту? Кажется, пришла пора отослать вирши Роберта Эдди Маршу. Но сначала Зигфрид собирался просмотреть их сам, чтобы не отправить, боже упаси, чего-нибудь слишком личного, а то Роберт у нас такой непосредственный, как дитя… был. Сам Зигфрид, отдавая такой же пакет Роберту, в последний момент достал из него несколько несколько страничек, насчет которых был не вполне уверен. Чужие поймут всё не так, а разжевывать не хочется. Может быть, он еще раз все обдумает и опубликует их сам. Если жив останется. А нет, значит, человечество проживет без этого чтения. Первое из стихотворений Роберта было озаглавлено: “Не мертвый”. Природа-мать утешит боль Я верю, Дэвид здесь со мной. Простой, счастливый, смелый он. Вот дуб потрогал я рукой. В ручья журчанье голос твой И дерна запах как живой. Лес мое горе утолит, Твою улыбку сохранит. [6] Чертыхнувшись, Зигфрид, закрыл лист ладонью. Роберт, скромный неуклюжий Роберт оказался смелее его самого. Зигфрид вытащил из нагрудного кармана свою записную книжку, уронил под ноги, снова чертыхнулся, поднимая ее и стирая рукавом жидкую грязь пополам с гарью и пеплом. К счастью, странички не успели намокнуть, только переплет. Открыл на нужном месте. Даже в относительно спокойное время в траншеях под Фрикуром (о, какими родными и по-домашнему уютными сейчас казались те траншеи!) не всегда удавалось вести записи день в день. Но он точно помнил, как писал это, пока отсиживался на гауптвахте: “18 марта 1916 года, суббота. ...потом сказали, что мой маленький Томми [7] умер. Если бы я только знал! Теперь он приходит ко мне во снах, похожий на златовласого ангела. Мы с ним были так счастливы те четыре недели отпуска в Кембридже...” Дальше фраза обрывалась. И Зигфрид даже помнил, почему: в тот момент на гауптвахту ввалился преданный и жаждущий внимания Грейвс и сбил его с мысли. — — — [1] Цензура писем входила в обязанности офицеров. [2] ...а саму пластинку разломил на части — Имеется ввиду сентиментальная и популярная песенка Keep the Home Fires Burning авторства Айвора Новелло, которую Зигфрид Сассун действительно ненавидел и писал в письме другу: “Однажды я убью человека, который сочинил Keep the Home Fires Burning”. [3]...с полковым козлом Билли — Козел был самый настоящий. Белый, длинношерстный и ухоженный. Полковой маскот (талисман) полка Уэльских королевских фузилеров, сопровождавший их в походах. [4] “Пускай горит родной очаг…” — наш вольный перевод нескольких строк из все той же песни Keep the Home Fires Burning Айвора Новелло. Сама песня легко доступна для прослушивания в сети. [5] Грейвс, Роберт — на самом деле, Роберт выжил после тяжелейшего ранения на Сомме. Но из-за бюрократической ошибки был записан убитым, его семья получила похоронку, однополчане тоже какое-то время считали Грейвса мертвым. Зигфрид посвятил его памяти стихотворение, приводить которое здесь мы не будем, но желающие могут нагуглить. Называется To His Dead Body (в сети есть перевод под названием “Мертвому тебе”) После выздоровления, Роберт ненадолго вернулся в строй осенью 1916 года. Но пробитое легкое серьезно подорвало его здоровье, и вскоре он был признан годным только к тыловой службе в Англии. Там он и служил до конца войны, обучая новобранцев в тренировочных лагерях. В январе 1918 Роберт скоропалительно женился на юной феминистке и борце за права женщин. Зигфрид был приглашен на свадьбу, но не явился, ответил ироничным письмом, что-то в духе: “Давно ли ты бегал за мной”. [6] мой вольный перевод указанного стихотворения Роберта Грейвса, посвященного смерти Дэвида. Оригинал: Not Dead — Poem by Robert Graves Walking through trees to cool my heat and pain, I know that David’s with me here again. All that is simple, happy, strong, he is. Caressingly I stroke Rough bark of the friendly oak. A brook goes bubbling by: the voice is his. Turf burns with pleasant smoke; I laugh at chaffinch and at primroses. All that is simple, happy, strong, he is. Over the whole wood in a little while Breaks his slow smile. [7] Зигфрид Сассун называл Дэвида Томаса таким ником. Сокращенная цитата из подлинного дневника Зигфрида. Роман-оридж о дальнейшей судьбе Зигфрида читайте здесь: ficbook.net/readfic/9605872 25 июня — 9 июля 2020