Но я любил Нарцисса потому, что, когда он лежал на моём берегу и всматривался в меня, в зеркале его глаз я видел отражение моей собственной красоты. Оскар Уайльд «Ученик»
Отражение 1. Ослепление
Шторы едва колыхались от нежного майского ветерка. Они, полупрозрачные, рассеивали острые солнечные лучи по комнате, распыляя их в разные стороны яркими брызгами. Солнечный зайчик, соскочив с подоконника, перепрыгнул на высокую зеркальную стену и, пробежавшись по ровным стыкам ромбовидной стеклянной мозаики, отпечатался посередине центрального, самого большого ромба. Задержавшись там на секунду, тут же пустился дальше: к высокому, во всю стену, шкафу с зеркальными дверцами. Отразился в них и, найдя ещё одну глянцевую поверхность (дисплей смартфона, лежащего на прикроватной тумбочке), легонько лизнул её, окончательно замирая на зеркальном потолке над кроватью. В хвосте солнечного следа, рикошетом отражающегося от зеркал, летали невесомые пылинки. Арсений повернул голову влево, уходя от солнечного прикосновения, завозился и перевернулся набок. С его плеча соскользнула горячая рука Сергея. Тем лучше: жарко и душно с самого утра. К тому же, Сергей никак не желал слышать твёрдое «нет», когда дело касалось лишних ласк и касаний — он тискал Арсения, точно свою обожаемую игрушку, и делал это постоянно. Особенно в те моменты, когда ему не могли этого запретить: специально засыпал вторым, чтобы подлезть под бок и завлечь в кокон рук-ног. С виду вроде маленький, а стоило проснуться в узле чужих конечностей, как чудилось, будто он попросту бесконечный. Какой приставучий. Самый волнительный момент утра — это пробуждение. Сладкая истома, предвкушение, оседающее на языке и губах покалывающей горечью, занимающейся улыбкой. Полежав ещё немного с закрытыми глазами, Арсений вслушался в тишину квартиры: лёгкое похрапывание Сергея на соседней подушке, щебетанье птиц за окном и звуки далёкого шоссе, льющиеся из открытого окна. Почти лето. Выждав ещё несколько секунд, Он открыл глаза, мгновенно встречаясь взглядом со своим отражением на потолке. Лежал со сбившейся в ногах белой шёлковой простынёй, совсем нагой, прекрасный настолько, что не существовало ещё эквивалента для сравнения. Любой, даже самый чарующий закат или рассвет, любой миг рождения жизни, самый изящный природный ландшафт, тысячи полей с цветами, миллионы гектаров леса, загадочная водная гладь завораживающего убийцы-Ньос или миллионы километров неба — всё это ничтожно, убого и мало по сравнению с красотой Арсения. Пожалуй, Арсений сам по себе абсолютный концентрат эстетики всего мира. Это с Ним нужно сравнивать все чудеса света и всё существующее в мире великолепие. Арсений потянулся, не сводя взгляда со своего отражения. Кожа натянулась, лёгкие тени очертили перекатившиеся упругие мышцы на белоснежном теле. Светлее только постельное бельё, купающее кожу в гладкости и прохладе невесомой ткани. Никаких ненужных волос: гладкая грудь с розоватыми сосками, подтянутый живот и — ещё ниже — лобок, лишённый всякой растительности. Только сантиметры голой кожи, полувозбуждённый, по утреннему обычаю, член с красной головкой, едва выглядывающей из крайней плоти — тёплый, идеально правильной формы и необходимого размера. Арсений опустил руку ниже и сжал себя. Его двойник с потолка повторил движение. Пальцы сомкнулись под головкой и медленно оттянули крайнюю плоть ниже, оголяя её полностью, и вверх — скрывая чувствительную поверхность под тонкими кожаными складочками. Вверх. Вниз. Легко, приятно и неторопливо. Арсений всмотрелся в отражение получше: головка блестела от выступившей смазки, отзывалась соответствующим звуком и тяжестью внизу живота. Собственные пальцы, умелые и точно знающие, как доставить этому телу удовольствие, не шли ни в какое сравнение с чужими прикосновениями губ-рук и всего прочего — то были лишь ничего не значащие брызги воды, обрастающие на солнце радугой, но без него не значащие ничего. Арсений сам превращал чужие касания в удовольствие. Это легко: всего лишь не видеть того, кто смел дотрагиваться до Его кожи, всего лишь представлять себя на их месте, и тогда оргазм точно достигал своей цели, бил ровно и чётко в солнечное сплетение, заставляя жмуриться и мелодично стонать. Сергей под боком завозился, переворачиваясь на спину и отвлекая Арсения. Он с сожалением перевёл взгляд влево, рассматривая спящего мужчину рядом с собой. Совсем чужой человек — без всяких «будто» и «точно». Живут вместе почти полгода, Арсений знает о нём всё: о том, какие звуки Сергей издаёт при сексе, как радуется солнцу, не плачет, нарезая лук, ненавидит мелодрамы и вздыхает при упоминании ужастиков. (У Сергея уже есть главный ужастик в жизни, и мелодрам ему достаточно безо всякого кино.) Но Сергей не тот. Смотрит на Арсения со слепым обожанием, любит без меры, болезненно привязан к совершенству, которым никогда по-настоящему не овладеет. Так всеобъемлюще могут любить только люди, отдающие все чувства без остатка, оставляющие себя ни с чем, смотрящие на близкого и не видящие в отражении их глаз себя. Потому что «себя» уже давно нет: он полностью растворился в желании и обожании к другому человеку. Это уже не любовь. Чёрт знает, что такое. Человек, не умеющий ценить себя, не сможет ценить и других. Арсения нужно ценить — иначе как и зачем вообще нужно держать рядом посторонних? Выдрессировал ручного зверька, готового на всё в любое время, а теперь устал от этого потакания прихотям, отсутствию своего мнения и малейшему сопротивлению. Обратной дороги нет. Сергей прежним не станет. Не после Арсения. Центральная нервная система уже угнетена, организм запустил процесс саморазрушения. Сердце умирает первым — оно, в плену чужой красоты, усохло и сжалось до невидимости, больше никогда не полюбит. Разве можно испытать что-то ещё после того, как в твоих руках находилось Божество? После поцелуя Дьявола с ангелами не совокупляются. Сергей сгинет без Арсения, и это, к счастью, только его проблемы. Арсений сбросил остатки простыни с ног и плавно встал с кровати. Потянулся ещё раз, выше, кончиками пальцев стремясь достать до зеркального потолка со своим неземным отражением. Улыбнулся горько-восхищённо и пошёл, нагой, в душ, ловя по дороге каждое своё отражение: в потолках и зеркальных стенах. Любой, кто впервые оказывался в его квартире, сначала поражённо молчал несколько секунд, а потом выдавал глупую, заезженную шутку про Алису и Зазеркалье. Арсений редко кого приводил к себе домой — только тех мужчин, которые, как Он думал, смогут помочь Ему. Говорил, что благодаря зеркалам квартира выглядит более просторно и кажется, словно в ней больше воздуха. Однако те, кто задерживался, понимали: дело не в иллюзорном увеличении пространства. Чистя зубы и смотря на себя в большое ванное зеркало, Арсений думал: задерживались не часто. Сергей — первый за несколько лет, кто продержался рядом так долго. Не то отчаянный безумец, не то сильнейшей воли человек. Уже безразлично. Сейчас он проснётся, и Арсений скажет ему сухое: «Прощай». Ты не вылечил меня, я разрушил тебя. Мы сделали друг для друга всё, что могли.Отражение 2. Искажение
С Антоном Арсений познакомился спустя четыре месяца после ухода разбитого Сергея. Сердце Арсения не дрогнуло: чужая боль не волновала его никогда, только приятно щекотала нервы, давала понять, что он, помимо любви к себе, может чувствовать что-то ещё. Например, наслаждение чужим отчаянием. В особенности тогда, когда источником отчаяния становился он сам. Мир зиждился на двух черепахах: эгоизме и боли, а стояли эти черепахи на горбу огромного кита — любви. Через Арсения проходило множество мужчин. Львиная доля не задерживалась с ним и на пять минут: те, кто с самого начала не был готов к тому, чтобы принять Его правила игры. Антон балансировал на грани, Арсений уж было решил, что тот отправится в топку ко всем остальным, но Его внезапно удивил весёлый тон мужского голоса и заразительно улыбающиеся глаза. Это, пожалуй, подкупило даже больше: Арсений не помнил, когда в последний раз улыбался кому-то, кроме себя самого. — Арсений Сергеевич, — представился Он, рассматривая подошедшего к столику на двоих молодому человеку, который без приглашения не спешил присаживаться на свободный стул. — Антон, — представился ещё почти совсем юноша. — Стало быть, Арсений. — Возможно открою для тебя Америку, — недовольно отозвался Арсений, скривив губы и опуская разочарованный взгляд в свой полупустой стакан, на дне которого мелькали его глаза. — Но при знакомстве человек называет именно ту форму имени, которую считает приемлемой для использования. Антон. — Понял. На «ты» не переходим? — Ты — нет, — отрезал Арсений. И вот тогда Он поднял голову. И увидел ту самую улыбку Антона, которая спасла совсем молодого мальчика от «топки», привела в зеркальное убежище, в шёлковую постель и объятия божества. Антон принял правила. Звал Его на «Вы» и только «Арсений Сергеевич». Даже в постели, когда произнести лишний слог равнялось плетению морских узлов языком. Антон уважал Арсения, принимал Его странную слабость перед любыми зеркалами, умилялся этой «очаровательной самовлюблённости» и не задавал вопросов (потому что они не возникали). Любить Арсения Сергеевича ему давалось легко: он, на десяток лет младше, в самом деле уважал мужчину старше себя и восхищался им. Не так, как Сергей — его чувства не отнимали собственную личность, целуя Арсения, он не растворялся в Нём, сохраняя себя, помня о своих желаниях и потребностях. Антон продержался рядом на месяц меньше, чем Сергей. Одним вечером в середине октября пришёл к Арсению без приглашения. Завалился в квартиру с шуршащим пакетом из ближайшего гипермаркета, сверкал улыбкой и не обращал внимания на сжатые губы любовника. — Я тебя сегодня не ждал. Почему ты пришёл без спроса? — поинтересовался Арсений, наблюдая за хозяйничающим на его кухне Антоном. Тот доставал из пакета шампанское, пластиковый контейнер со свежей клубникой, голубой сыр, виноград, персики и что-то ещё. — Думал, Вы любите сюрпризы, — ответил Антон. — Нет, — Арсений присел за стол, взял в руки упаковку сыра, убедился в том, что это именно тот, который Он любит. Что ж, в этом Антон хорош: быстро учился и запоминал Его предпочтения на лету. — Нарежь. — Сейчас, — Антон, разобравший пакет, принял из рук Арсения упаковку сыра, достал из шкафчика тарелку, доску и нож, нарезал быстро и тонко — так, как нужно. Налил в маленькую соусницу жидкого мёда и поставил рядом. Всё помнил. Во многом потому, что предпочитал то же, что и Арсений Сергеевич. Обмакивая ровный кусочек сыра в мёд и отправляя его в рот, Арсений продолжил рассматривать копошащегося Антона. Тот намыл фруктов, высушил их бумажным полотенцем, уложил в глубокую прозрачную вазу на тонкой длинной ножке. Открыл шампанское, разлил по бокалам. Воодушевлённый, довольный собой и предвкушающий предстоящий вечер. Даже самую малость жаль его: ни этой ночью, ни когда-либо ещё он больше не окажется в постели Арсения: Он уже всё решил, но продолжал запивать тающий сыр, намереваясь порвать с Антоном в конце вечера. «Я думал, ты любишь», «Разве тебе не нравится?», «Мне казалось, тебе это подойдёт»… Антон, без сомнения, любил Арсения Сергеевича. Но не того, настоящего, который исходил мучениями от неспособности дотронуться до своего зеркального двойника, не того, мечтающего только об одном, не того, который не мог возбудиться, не представляя себя на месте второго партнёра… он любил какого-то своего Арсения Сергеевича. Того, которого придумал сам, сам же наделил какими-то чертами характера и умело закрывал глаза на все несостыковки. Такого Арсений терпеть не собирался. Он идеален таким, каким родился, и то, что Антон закрывал глаза на многие черты Его характера, непозволительно снижало образ. Какая грубая ошибка. Расплата соответствующая. После Арсения Антон станет очередной пустышкой, не способной на любовь к кому-либо. Потеряет себя и никогда не сможет забыть. Потому что кто угодно после Арсения — недостойное ничтожество. К счастью, это снова не Его проблема. — Арсений Сергеевич, можно я Вас поцелую? — серьёзно спросил Антон, придвигая свой стул поближе, усаживаясь почти вплотную, но не касаясь своими коленями в обычных синих джинсах Его голых колен. Помнил и это: без спроса не притрагиваться. Арсений посмотрел на Антона, раздумывая над ответом. Целовать его — как и всех прочих мужчин до — не хотелось. Он снова ошибся, выбрал не того: Антон не смог излечить Его, даже близко не подошёл к тому, чтобы хотя бы на несколько секунд унять бесконечную дрожь и глодающее нутро желание. Но он действительно старался как мог. — Да. А потом ты уберёшься отсюда. — Подставив левую щёку, Арсений поднял глаза на стеклянную дверцу кухонного шкафа, наблюдая, как Антон медленно прикоснулся губами к Его гладкой щеке, остановился долгим касанием и нехотя отстранился. Арсений прикрыл глаза, представляя, что его целуют не эти пухлые и сухие губы, а совсем другие — более узкие, с чётким абрисом и совсем иным теплом.Отражение 3. Зеркальный туннель
Глаза закрывались сами собой, желанный образ толкался изнутри, выл и метался в поисках выхода. Арсений сдерживал этот позыв изо всех сил. Он лежал, впервые за несколько лет, на спине с раздвинутыми ногами и членом внутри себя. Дима сверху двигался тяжело и размеренно, опирался одной ладонью о спинку кровати, второй придерживал Арсения за плечи. Покусывал осторожно, чтобы не оставить следов, шею, шумно выдыхал и каждой фрикцией попадал точно по простате. Но удовольствие всё не шло и не шло, замирало на половине пути, концентрировалось внизу живота, копилось, но не расплывалось по организму. Под закрывающимися веками мелькали каштановые густые волосы, голубые радужки, точёный нос и чувственные губы. Арсений распахивал глаза и видел перед собой Диму: с короткими седеющими кудрями, карими глазами и лёгкой щетиной. Арсений распахивал глаза, и те сами собой тянулись выше, к потолку, где в зеркальном отражении мучился Его такой же несчастный двойник, извивающийся под ласковым и тёплым, но нелюбимым телом. Он изо всех сил старался не смотреть наверх — только на Диму, на Диму, на Диму. Думал о его губах на шее, о члене внутри себя, о седых висках и тёмных глазах. Но — ничего, кроме пустого соприкосновения кожи с кожей не чувствовал. Досада, досада, досада. Арсений цеплялся за смуглые плечи и жмурился, и вздыхал тяжело, и стонал от бессилия, а не от удовольствия. Член не стоял, и ничего не хотелось, кроме как перестать искать во всём и везде свой образ. — Дима, Дима, — полузадушено хрипел Арсений, сжимая пальцы на чужих плечах. — Укуси меня сильнее. Дима нежно лизнул потную кожу на шее, намечая место укуса. Арсений закинул голову, обнажая больше пространства, почувствовал, как зубы плотно сомкнулись на нём, до тупой боли и потемневших глаз. Но ничего, кроме этого, укус не принёс. Арсений отчаянно застонал, опустил руку между их тел, обхватил себя родными знакомыми пальцами, распахнул глаза и впился взглядом в своё отражение: во влажные у корней волосы, зачёсанные назад, в высокий открытый лоб, в искрящиеся током глаза, в приоткрытый рот, в тонкую жилистую шею с краснеющим пятном укуса, в плечи и родинки, выглядывающие из-за чужой спины. Пальцы сжались на члене знакомо и ласково, умело повели вниз, остановились у самого основания, оттянув крайнюю плоть до предела. Арсений закрыл глаза, и тут же тело Димы стало своим собственным, поменялся даже запах — все стало иначе. И толчки резче, и глаза напротив никакие не карие, и ноль седины в висках, и волосы блестяще-гладкие, поцелуи от тонких красных губ кололи кожу ядом и наслаждением. Это не губы Димы. Нет никакого Димы — только Арсений, только его дыхание, боль и любовь. Только с ним возможно полное единение, абсолютное удовольствие и бесконечное удовлетворение. На самом острие оргазма Арсений протянул своё имя. И Дима, совсем не удивившись, промолчал. Потому что только конченый идиот, связываясь с Арсением Сергеевичем, не поймёт, на какую ступает территорию. Дима знал, зачем влез в это. Он старше Арсения на добрый десяток лет, но согласился звать своего любовника по имени и отчеству, принял условия странных отношений, где обо всём нужно договариваться заранее, в которых нужно спрашивать до того, как сделаешь. Арсений Сергеевич с самого начала стал объектом наблюдения в исключительно научных и профессиональных интересах. Неделя за неделей Дима молил себя: «Не вляпайся в это дерьмо», но Арсений не оставил даже крошечного шанса выйти из этого великолепного сияющего ливня сухим. Он влюбил в себя, ничего для этого толком не делая. Теперь, спустя почти целый год отношений, Дима с безысходностью утешал себя: «Ты ничего не мог сделать». Арсений в самом деле хорош. Не настолько, насколько Он о себе думал, но намного лучше прочих. Самый отзывчивый любовник из всех, которые когда-либо встречались ему, самый красивый мужчина с самым странным складом ума, что, конечно, подкупало не меньше. Моменты, когда Арсений подпускал к себе, разрешая дотрагиваться до своего тела, заканчивались стремительно, а дни и даже недели без Него волочились пьяной подранной сукой по краю обочины жизни. В какой-то момент они оба подумали, что смогут дать друг другу то, что каждый из них искал. Арсений долго убеждал себя в том, что влюблён: Он так устал от знакомств, проходящих по одному сценарию, от своей зависимости, от всей жизни, что после расставания с Антоном решил: следующий станет последним, кому он сломает жизнь. За Ним тянулась череда самоубийств бывших любовников, Он искренне не желал никому смерти. Ему в самом деле плевать на их прерванные жизни, но быть причиной чьей-то гибели льстит и пугает одновременно. Дима будет следующим. Арсений понял это сразу, как только увидел его, харизматичного и спокойного, чем-то похожего на Него самого. Всё равно пошёл на это, потому что их жизни ничего не стоили. Потому что настоящую ценность имело только Его существование. Арсений напоминал Диме себя самого. Тот идеал, к которому он стремился, но на который у него, во-первых, не хватало природных данных, а, во-вторых, смелости. Дима искал того, кто бы смог полюбить его, такого же во многом эгоистичного и самовлюблённого. А, нырнув в Арсения, напоролся голой ногой на острую арматуру и, вместо того, чтобы остановиться, поплыл дальше, напарываясь на железо животом. Терять уже нечего. Дима ушёл сам. Сразу после секса собрался, не дав их телам времени отойти от оргазма, сбежал, видя подступающие к горлу и глазам Арсения Сергеевича рыдания. Сказал напоследок «Вам никто не нужен» и вылетел из проклятой квартиры, чтобы напороться на оставшиеся куски арматуры грудью. Но он, в отличие от бывших любовников никогда-и-нисколько-не-его божества, был к этому готов.Отражение 4. Осколки
Арсений остался один. Не метафорически один, лёжа в постели с нелюбимым человеком, один во всех возможных смыслах этого слова. Как он смел Его бросить? Оставить наедине с собой в такой момент?! Никто и никогда не бросал Арсения Сергеевича — только Он сам имел право прервать любые отношения! Ничтожество! Ещё пожалеет об этом… Арсений слез с кровати и подполз к шкафу с зеркальными дверцами. Сел к нему поближе, оставляя достаточно расстояния, чтобы суметь полностью рассмотреть себя. Подогнул ноги под себя, сложил руки на колени и слегка наклонился вперёд, касаясь взглядом своего отражения. Едва волнистые волосы, всё ещё мокрые и растрёпанные, прядь к пряди спадали на лоб, бледные призрачные родинки на нём, больше похожие на веснушки, две — самые яркие — над бровями точно на уровне чёрных зрачков почти симметрично выделялись на светлой коже. Тёмные брови, слегка опущенные вниз, вторили печальным морщинам во внешних уголках глаз. Арсений нахмурился, и лоб прорезала глубокая продольная складка, синие глаза блестели словно облитые стеклом, в тени колких длинных ресниц они приобрели насыщенный тёмный оттенок. Синяки под глазами, красная слизистая. Тонкие грани носа, ровные и чёткие, как ребро пирамиды, словно стёсаны циклей в одно движение опытной руки мастера. Кончик носа отшлифован и дерзко вздёрнут вверх, губы поджаты и подрагивают, вторя подбородку. Начинающая пробиваться щетина — совсем крошечные волоски уже виднелись под кожей, проделывая себе путь наружу. Высокие скулы. Гладкая шея, на которой клеймом наливался кровью и синел укус. Арсений взметнул руку вверх, вцепился в чужую метку пальцами, сжал кожу до боли, до скрипа, вцепился в неё короткими аккуратными ногтями, желая содрать с себя следы постороннего человека. Не получалось. Арсений, придя в бешенство, вскочил с колен, сделал шаг вперёд, оказываясь перед зеркалом вплотную, всмотрелся в расчёсанный и разодранный участок, расплывающийся краснотой, точно скверна, всё дальше и больше. Отвратительно. Мерзко. Ужасно. Как он посмел, как посмел сделать это с Его телом, как он мог оставить на Нём это убожество? Испортить Его изумительную шею, вгрызться в неё своими зубами и уйти? Пытаясь хоть немного успокоиться, Арсений опустил глаза ниже. На безволосую грудь с каплями родинок, на мягкие соски, выточенный всё тем же мастером мышечный рельеф, продольное ложе пупка, плавные подвздошные кости, ровный лобок и член, покоящийся на расслабленной мошонке. На несколько секунд стало легче. Арсений вернул взгляд выше, всматриваясь зрачками точно в зрачки отражения. Он знал: если достаточно сконцентрироваться и не отводить глаз, то можно почувствовать, будто двойник живой и смотрит в ответ. Это пугающе и возбуждающе одновременно. Это даёт иллюзию не-одиночества. Созерцая своё тело, Арсений успокоился. Лёгкое возбуждение спеленало гнев и уныние, сердце забилось чаще, закружилась голова, и зеркало перед Ним расплылось во все стороны, отражая десятки Его упоительных в своей роскоши копий. Спустя несколько секунд Он уже целовал себя: гладкое холодное зеркало под губами мгновенно нагрелось и покрылось слюной, но вместо влажного тёплого лона рта — твёрдость и безразличная к Нему гладкость. Язык скользнул выше, впился, насколько это возможно, в зеркало, покрывшееся от человеческого дыхания вуалью испарины. Он целовал себя, держась обеими руками за руки напротив, двигал бёдрами вперёд, ощущая, как постепенно наливающийся кровью член трётся о равнодушный глянец, кусок стекла, покрытый лёгким слоем серебра, меди и лака. Влажная обнажившаяся головка оставляла за собой тонкие мокрые следы предъэякулята. Забывшись, танцуя свой странный танец у самого любимого предмета, Арсений жалобно застонал: он мог получить себе в постель кого угодно. Очаровать, лишить рассудка, повязать на себе, разрушить судьбу и жизнь. Не имел значения ни возраст, ни пол, ни род занятий — только Его желания и предпочтения. Но все они, весь этот мир у ног, — ничто, прах, труха, не стоящая ни единого Его взгляда или вздоха. Самый необходимый, самый важный и любимый человек никогда не сможет быть рядом, никогда не обнимет, не приласкает, не окажется внутри или снаружи, обволакивая собой полностью. Где же, где же хотя бы крупица счастья в этой гнили и вечной ночи? Где же хотя бы малейший шанс на счастье или проблеск надежды на излечение? Он болен, ужасно болен, и никто из существующих не в силах ему помочь. Арсений выдохнул, поцеловал своё отражение ещё раз и медленно отстранился, рассматривая себя снова, продолжая соприкасаться членом с потеплевшей поверхностью зеркала. Собрал ребром среднего пальца слёзы с левой щеки и с наслаждением слизал их, прикрыв глаза. …а когда раскрыл — стоял уже не один. Его обнимали настоящие тёплые руки: жилистые, с нитями голубоватых вен, пленительные и знакомо ласковые. Арсений увидел перед собой Его: ещё лучше, чем в отражении, притянувшего к себе, обнявшего крепко настолько, что их голая кожа от жара и радостной горечи расплавилась и спаялась меж собой навсегда. Арсений выдохнул в шею — голую, не опороченную чужими метками, лизнул её бережно, затем поцеловал, слегка прикусив губами. Всё в точности так, как он представлял: потрясающе вкусно, будто бы даже сладковато. Голубые глаза напротив брезжили весенними предзакатными сумерками, утягивали в себя, вели по незнакомому пути вперёд. Под лопатками зашуршал шёлк, мягкий матрас прогнулся под весом двух тел. Арсений выгнул спину, обнимая Его, развёл ноги пошире и забылся. Тело гладили и нежили, купали в бархате слов, в чуткости касаний, триумфальной мелодии сбывшейся мечты. Он не один — больше нет. И никогда не отпустит Его: самого любимого человека. Знающего, как и что нужно делать, понимающего без слов и намёков, предугадывающего и выполняющего желания быстрее, чем они успевали зародиться в их воспалённых головах. Он возвышался над ним, Он же парил над бесконечно глубоким каньоном, Он — абсолют идиолатрии, причина, по которой Арсений удалил нижнюю пару рёбер, только чтобы стать ещё ближе к себе, чтобы ввести себя в ту необъятную негу, в которую никто, кроме Него, не сумел Его окунуть. Арсений метался по постели в бреду и сладостной агонии благостыни, и кричал, и стонал, и рыдал от блаженства и сбывшейся мечты. Они шли к этому так долго (всю жизнь!) и вот теперь, наконец-то обрели друг друга. Губы точно остриё пиков, колющее каждое нервное окончание, приводящее в экстаз томное дыхание, член в самом желанном плену, и всё это — реально. Теперь не нужно смотреть в зеркало, чтобы возбудиться, и оргазм настигает не от пустого отражения Себя, а от настоящего, дышащего жаром тела рядом. Оргазм этот — сильнейший из всех. Ярче, чем кто-либо доставлял ему, мощнее, чем длинные вечера перед зеркалом с членом в руке или пальцами между ягодиц. …когда Арсений приходит в себя, потный, тяжело дышащий и потерявший себя от ощущений, Он свёрнут в гордиев узел. Лежит на спине, кверху задницей, руки крепко стискивают внутреннюю сторону бёдер, взгляд приклеен к отражению на потолке. Снова один. Вернее, Его никогда и не существовало в реальности — Он жив только в отравленном одиночеством разуме, во всех отражениях всех зеркал; в Его душе. Больше Его нигде нет. Арсений медленно разгибается. Затёкшие конечности хрустят и щёлкают суставами, мышцы растягиваются, принимая привычное положение. Тело устало и сыто ноет, семя подсыхает в паху, на лице и бёдрах. Во рту всё ещё стоит скользкий привкус спермы. Арсений тянется пальцами к подбородку, собирает с них влагу и слизывает — точно оно. А, значит, Его действительно не было, значит, Он настолько сошёл с ума, что… Завыв от безысходности, Арсений схватил с тумбочки тяжёлый стеклянный стакан с остатками воды (Он никогда не ложился спать без этого) и запустил его в потолок. На Него, точно волшебный дождь на Данаю, полились ранящие осколки.