Bambola! Mi butterai. Bambola! E non cambierai. E come fossi una- E come fossi una bambola! E come fossi una- E come fossi una bambola! E come fossi una-
Мне всегда было интересно, был ли Смерть привлекательным мужчиной. (Думал я про себя.) Большинство воплощений Смерти всё же мужчины, не? Мужчина в длинной чёрной мантии, с большой косой и, может быть, песочными часами. Смерть - мужчина, выезжающий из ворот на коне, глаза которого в темноте сияют зелёным. Но никто никогда не говорил, красива ли Смерть. В самые тяжёлые времена мне нравилось представлять, что да. Было ли ему когда-нибудь одиноко, этому загадочному человеку, грустил ли он из-за того, что все боятся его? Быть может, я мог утешить его. Я бы мог показать ему танец, подарить ему поцелуй, от которого у него подкосятся колени, обнять его и позволить ему пронзить себя косой абсолютно добровольно. В этой идее было искусство. Было бы прекрасно быть любовником Смерти. Я бы мог носить особый костюм, весь чёрный, подходящий мне, жить со Смертью во дворце, сделанном из теней, что люди прячут на задворках сознания. Чёрные шёлковые шторы и жемчуг из костяного фарфора. Мне нравилась эта эстетика. Может, я полюбил бы её настолько, что забыл бы, каково это, быть живым - забыл все эти попытки, которые были ничем иным как жалкой прелюдией, короткометражкой перед началом фильма. Бессмысленные и не достойные внимания. Я был бы любовником Смерти и я был бы идеальным и целым, и я так влюбился в эту идею, что одной ночью она свела меня с ума. Я с ним заигрывал, со своим любимым, да. Я пил в полном одиночестве, пока всё не теряло смысл, и забирался на крышу жилого комплекса, чтобы посмотреть вниз на улицы, на проносящиеся огни фар. Мне казалось, это звёзды. Я наклонялся так далеко, что едва сохранял равновесие, и мечтал о том, чтобы броситься в небо. Я мог бы падать и падать, и падать до тех пор, пока меня не утянет на орбиту к солнцу, а после меня бы уже не существовало. В дни, когда солнце за окнами было слишком ярким, я принимал успокоительные, одну таблетку, две или больше, не спрашивай меня, дорогая Смерть, я не считал. Я это делал только чтобы видеть сны чернее, чем что бы то ни было, чтобы отправляться туда, где я ничего не вижу, не слышу и ни о чём не думаю. В место без света и воспоминаний. В прекрасное место! И пробуждение меня огорчало. И, конечно же, у меня были револьверы. Симпатичные игрушки с сияющими краями, особенно ярко - в свете луны. Я заряжал их, клал их в рот, облизывал ствол, словно член - потому что я был хорош в этом, в сосании членов. Я бы так же преклонился перед Смертью, играясь со спусковым крючком, как с яйцами, жадно ожидая разрядки. И если бы он кончил, я бы проглотил всё. Оргазм, не создающий жизни. Хотя, так далеко я не заходил. Может, я не был достаточно отчаянным. А может, потому что я не знал, был ли Смерть красивым. Должен, иначе всё зря. Но я никогда не видел его лица. В своих снах я касался его великолепного белого черепа, который был лишь маской - такие используют при ограблениях, я поднимал её, желая увидеть его, но каждый раз это был... Ох, блять, и каждый раз это был он! В моей квартире всё ещё было много его - нашего плана, его деталей. Игрушки, модели, карты. Я лишь некоторые уничтожил. Хотя надо было сжечь всё, это было уликами, более того, это причиняло мне боль. Но я так и не смог сделать это. Будь он проклят, потому что я по-прежнему безнадёжно его любил. Я знал, что мои мечты были глупыми и ненастоящими. Не хотел я быть партнёром Смерти. Я хотел, чтобы тень другого человека преследовала меня. Я был выстеган, у меня не было гордости, потому что даже сейчас, если бы только он поманил меня, я бы приполз к нему. Даже после того, как он унизил меня. Если я не думал о Смерти, я думал о том, как он меня бросил. Как же жестоко он поступил, поцеловав меня, он дал мне всё, чего я хотел, я думал, что сбылись все мои надежды, мечты и отчаянные фантазии! Все те женщины не имели никакого значения, все его браки распадались, потому что он заботился обо МНЕ, он сказал, мы родственные души, просто на осознание этого понадобилось время, как и мне - это не имело значения, я немедленно простил его за то, что он заставил меня ждать. И я бы был всем, что ему было нужно, подарил бы ему всё удовольствие в мире, мы были бы так идеальны вместе... На секунду я познал счастье, тогда, когда я думал об этом и верил в то, что это правда. Но, может, счастье и не должно было длиться вечно. И он бросил меня вот так. Я до сих пор иногда не могу в это поверить. Я мог поверить в то, что он не хотел меня так, как своих женщин, мог поверить в то, что он таскал меня за собой, зная, каким отчаянным я был, потому что это радовало его и забавляло. Но я не мог поверить в то, что он бросил меня окончательно. Вычеркнул, оставил. Он даже не захотел снова увидеться со мной. Как такое вообще могло произойти? Я бы омыл его золотом. Я бы отдал ему всё. Вместе мы бы поставили мир на колени, на один великолепный момент были бы самыми могущественными людьми под солнцем. У нас бы было всё. То будущее, в которое я так верил, сейчас не существовало, оно исчезло, будто мимолётный сон в ранние часы утра, будто роса на паутине. Может, его никогда и не существовало вовсе, но в то же время, это было так осязаемо, ощутимо, реально в моих руках - сейчас это было ничем. Андрес меня бросил, а потом умер. Я помнил, как смотрел репортаж с ограбления в Монетном дворе по телевизору, как голодающий. Ну, возможно, я и был голоден. Это было единственной причиной просыпаться, единственное, на что мне было не плевать, единственное, что пронзало мой разум. Я следил за каждым их шагом, затаив дыхание, знал, что будет дальше, но всё равно ждал. Я смотрел репортажи двадцать четыре часа в сутки на каналах Испании, Италии, Франции и даже Америки поздней ночью, когда остальные не показывали ничего нового. И когда показался Андрес... Берлин ...с бинтами на голове, с прекрасными словами, я плакал и пялился на него так, будто мог всосать его своими глазами, если бы приложил достаточно усилий. Или лучше, может, я мог бы просочиться в экран, сквозь пространство и время, чтобы быть с ним, стоять в той душой комнате, слушать звуки механизма, который печатает деньги далеко внизу. План был неплохой, не такой красивый, как наш, но по-своему милый, но наблюдая за ним со стороны, мне как никогда хотелось быть его частью. Скучал ли он по мне? Думал ли он обо мне теперь, когда он был за работой, а меня рядом не было? Хотел ли бы он, чтобы я был рядом, сравнивал ли своих новых подельников со мной? Конечно, ведь они и в половину не так хороши... Как бы я называл себя? У всех в масках Дали вместо имён были названия городов, основ цивилизации с разными оттенками. Там были Токио, Рио, Москва, Денвер, Найроби, Хельсинки, Осло и Берлин, Берлин, Берлин, Берлин... Палермо - город в Италии. И подходил мне так же, как холодный немецкий город подходил Андресу. Меня уже тошнило от просмотра этих трансляций. Я едва ли занимался чем-то ещё. Я тратил на это всё своё время, не понимая, что, должно быть, я был голодным или уставшим. Никогда не замечал, как кусал до крови губы, а потом перешёл на пальцы, ладони и запястья. Никогда не замечал, что глаза болели. Но я следовал за этими городами, куда бы они ни отправились. Я уже был уничтожен, когда вышли новости о том, что полиция доложила о найденном в Монетном дворе теле. Если я собирался прикончить себя, то только тогда. Тогда, под маской с черепом был действительно Андрес. Я бы отправился в Ад, чтобы найти его, хотя, зная меня, мы бы кончили на разных кругах, что бы разодрало мою душу ещё сильнее. Но я бы всё равно его нашёл, и мы бы танцевали в огне. Это было бы идеально, прекрасный такой конец. Подобно Ромео, я бы умер из-за разбитого сердца. Но к тому времени по какой-то причине, когда я осознал, что он умер, моё желание умереть пропало. Капелька росы в утреннем свете - воздух по-прежнему был влажным, но больше не был осязаем. Не могу объяснить это. Мне всё ещё было ужасно грустно. Я был жалок. Я облил малыша Серхио молоком, весь день ходил в пижаме и слушал старый клубняк. Но заигрывать прекратил. Стал больше танцевать. Постепенно грусть превратилась в нечто другое, такое же сильное, но гораздо более яркое. В ненависть. И стало гораздо легче выбираться из постели, когда ты заполнен ненавистью, а не горем. (Даже когда ненавидишь себя). О, а ещё, наверное, я ненавидел мир и обстоятельства, и что они сделали со мной и с такими, как я. Я ненавидел Судьбу, потому что она была женщиной, и она отняла у меня Андреса, точно так же, как остальные. Я думал о том, что повторял мой отец много-много лет назад (мой отец, Боже, сколько же времени прошло с тех пор, как я думал о нём в последний раз?), что я омерзительный педик, безнадёжный дегенерат, что заслуживаю гореть в Аду, и что для него я мёртв. Эти слова преследовали меня всю жизнь: педик, голубой, извращенец - я столько времени потратил на то, чтобы оградить себя от них, считал себя лучше этого, что в итоге устал. И что же я доказал этим? Только то, что это было правдой. Меня действительно невозможно было любить. Со мной и правда что-то было не так. Жаль, что я родился таким, иначе он бы не был мне так нужен. Или ещё лучше, с такой тягой к сосанию членов, жаль, что я не родился тупой тёлкой! Может, тогда наша любовь была бы взаимной. А сейчас я был просто чудовищем. И всё же в том, чтобы себя ненавидеть, было что-то прекрасное. Это наполняло меня энергией! Во мне было такое топливо, горящее так ярко и жарко, что у меня не было выбора, кроме как нестись со скоростью две тысячи километров в час. Гонка, чтобы посмотреть, что произойдёт раньше - кончится топливо или произойдёт столкновение, после которого я останусь изуродованным до неузнаваемости. Эта отвратительная отчаянная эстетика: всё такое кроваво-красное, яркие огни и сильные запахи - была по-своему симпатична, и какое-то время я любил её гораздо сильнее, чем идею о Смерти. Благодаря этой энергии я ел и беспробудно пил, спускал сотни евро на украшения и одежду, каждый вечер ходил по барам и клубам. Почти не спал, но в отражении зеркала я был красив, необуздан, неотразим и опасен, как волк. Я похудел за это время, слишком уж сильно, это пугало, но в тоже время, мне это нравилось. В конце концов, было в этой ненависти что-то, чем я гордился. Если я собирался быть чудовищем, я должен быть самым худшим из всех! Я бы плюнул в лицо Судьбе, назвал бы её никчёмной шлюхой, которой она и была, и провозгласил бы себя Императором всех фриков. Мой трон был бы в Палермо, не в воинственном Риме, не в пуританском Ватикане, передо мной бы все преклонялись и одновременно - презирали. Неправильно было бы сказать, что я "снимал любовников". Не любовники это были. Я просто трахался. Я трахался, трахался и трахался. Каждую ночь у меня был новый мужчина, я не трудился запоминать имён, я вышвыривал их на утро. Я заставлял их делать со мной всякие развратные штуки - выплёскивать свои наигрязнейшие фантазии мне на лицо или глубоко в моё тело - я это обожал и ненавидел. Одной ночью я хотел, чтобы меня мучили, а следующей - мучить сам. Я мог не ограничиваться одним мужчиной за раз, до тех пор, пока ванная, машина или подворотня, где мы были, не начинали вонять сексом. Порой тем, что меня отрезвляло, было быть придушенным до отключки, или униженным - стоять на коленях и играться с его яйцами, как котёнок, иногда я хотел кусать его шею до крови, или связывать его и использовать, как игрушку, или трахаться, как животное, часами, до тех пор, пока в нём ничего не останется, а я не смогу ходить. Кем бы этот "он" ни был. Мне было похуй. Любое тело, лишь бы с членом, любые фетиши, неважно, насколько мерзкие, грязные или порочные - лишь бы они причиняли боль. Единственное, чего я не выносил, были нежность и близкие знакомства. Я не хотел заниматься любовью. Мне не нужна была привязанность. Я никогда не позволял заботиться обо мне и не заботился о нём. Когда всё заканчивалось, я не хотел его видеть снова и я очень ясно давал это понять. Бум-бум-чао. Я занимался этим до тех пор, пока не потерял контроль над собой. Свидания не имели значения, я одичал, бодрствовал всю ночь, а спал днём, завтракал шотами в четыре утра. Закидывался таблетками, хотя не был зависим от них, не так, как я был зависим от секса. У меня не было планов. "Завтра" для меня не существовало - а что планировать? Если меня выселят или у меня кончатся деньги, ну... ну, я так далеко не загадывал. Я говорил всякие гадости людям, которых видел на улицах - никто из них мне другом не был, и я только отчасти в это верил, пытаясь избавиться от яда в своём теле, не важно, через какое отверстие. Я был уверен, что все начинают меня ненавидеть так же, как я ненавидел себя, что меня полностью устраивало, что было моей целью. Мной завладела мысль быть однажды убитым - пьяным гомофобом или тем, чей член будет у меня в глотке, как и ожидалось от такого никчёмного дегенерата, как я. Бессмысленная и расплывчатая смерть. Всем будет похуй, если это произойдёт. Всем будет похуй! Топливо не кончилось. Я был удивлён. Может, я был неуязвимым. Может, я смог бы прожить так вечность. (Но нет). Нет. Потому что Серхио пришёл ко мне снова. Малыш Серхио. Профессор. Я уж и забыл о нём. Забавно, ведь именно он сыграл главную роль в моём падении. Он сказал мне невероятное. Он хотел пойти на ограбление - на наше ограбление, лишить Банк Испании золота. На его причины сделать это, я почти не обратил внимание: спасти пацана и почтить Андреса. Я едва ли понимал, что он говорил. Заметил ли он, насколько разбитым я был, каким безнадёжным монстром? Не думаю. Ведь я был неплохо одет, в конце концов. Он не из тех, кто понял. Андрес бы понял, он бы знал, просто посмотрев на меня, что я с собой сделал, делаю, во что я превратился. Но не Серхио. Как бы там ни было, я пошёл с ним. Он внёс коррективы в план. Я не возражал, он - умный мальчик, проникал к опорным конструкциям в те места, где фундамент был слаб, а я и понятия об этом не имел. Он возводил плотные стены дворца, защищающие его от бесчисленных исходов, готовый к тому, чтобы сдержать осаду. Но, конечно, он знал, это не пройдёт хорошо, не пройдёт идеально. Даже при идеальном плане что-то всегда идёт не так. Конечно, он свой урок выучил. Ведь его собственное безупречное ограбление стоило трёх жизней. О, чёрт меня подери, потому что мысли об этом причиняли боль. От возвращения в монастырь тоже было больно, но в то же время и веселило. Слышать эхо собственных шагов пробуждало в памяти запах в воздухе, звуки. Вкус розового шампанского, что было на его свадьбе, танцы на зелёной траве и собственную улыбку, потому что я сумел усмирить своё сердце ради его счастья. Я помнил, каково это, целовать его. Я не мог выкинуть это из своей головы, но в этот раз это не уничтожило меня. Я не знал, была ли это сила, но, по меньшей мере, выглядел я под стать. Наконец-то исполнилось одно из моих желаний: мне позволили стать "Палермо". Я встретился с остальными городами, которые были безликими Дали в репортажах, заглянул в глаза тем, ради кого Андрес отдал свою жизнь. (Хотя я знал, что это было не ради них. Это было ради искусства. Почти всё было ради него). Разве мы не были очаровательной группкой воришек, Робин Гудов? Обедали вместе, разделяя прекрасный настрой, зажигали свечи, чтобы в ночных колпаках дойти до кроватей. Чудная маленькая семья из милых супружеских пар, и от этого мне становилось грустно, потому что союз мужа и жены для всех выглядит намного лучше, более здоровым, таким естественным, даже несмотря на то, что ничего естественного в этом не было от слова совсем. Чёрт возьми, одна из женщин даже назвала себя Стокгольм. Но у меня ничего такого быть не могло, потому что я фрик, так что я так им и заявил. Меня и мне подобных нельзя было любить, а сердце моё было чёрным, как смола. Среди них был человек, который называл себя Хельсинки. Он тоже был уродом, я думал, я понял это по тому, как он посмотрел на меня, когда увидел меня впервые. Думал ли он, что я симпатичный? А я-таки был. И каким человеком он был, настоящим зверем, мускулистым и безмозглым, наполненный чистой внутренней силой северян. И я немедленно возжелал его. Он был медведем, а я отчаянно хотел быть растерзанным им. Из-за этого я был слишком опрометчив. И предположил, что он такой же, как я. Ведь он выглядел, как тот, кто трахается в тюрьме, в конце концов. Конечно, я так подумал, он не пощадит меня. Но оказалось почти невозможным заставить его быть с собой грубым. Даже когда той ночью я выкинул все свои худшие трюки - укусы, шипение, проклятья, он был раздражающе и несправедливо нежным. Вёл себя так, будто я был диким зверем, ещё и покалеченным, нуждающимся в мягком шёпоте и невесомых прикосновениях, чтобы быть крепко прижатым к нему. Я ненавидел это. И ненавидел то, как жёстко я с этого кончил - сильнее, чем за все те месяцы, да как это вообще было возможно, вести себя так, будто я голоден, хотя я должен был пировать, и я должен был выставить его как только, так сразу, потому что иначе я бы точно распался. (Грязные осколки стекла на асфальте. Я был брошенной куклой и хотел умереть). К своему раздражению, я обошёлся с ним мягче, чем с ему подобными прежде. Я наплёл какую-то чушь про "братьев", обнял его, хотя разбить его сердце было в моих силах, я не мог заставить себя сделать это. Я не знал, почему. Вместо этого мне пришлось довольствоваться синяками. Утром я пожалел об этом. Я пожалел, что связался с ним вообще, потому что то, как он смотрел на меня - эдакая смесь взгляда брошенного щеночка и жалости. Жалости?! Да как он посмел жалеть меня! Я решил, что не смогу терпеть его за то, что он был таким жадным и жалким, и если он до сих пор не понял, как всё происходит у таких, как мы, я ему покажу. Всё же он был со мной ещё пару раз между уроками Профессора и нашими шумными обедами, в потайных комнатах, таких пыльных и далёких, что когда мы были в них, нас не существовало вовсе. Я всегда пытался сделать ему больно или заставить его сделать больно мне - я хотел, чтобы это было жестоко, а он был настолько сильным, что мог бы уничтожить меня, если бы захотел, а ещё потому что он был настолько сильным, что ни за что бы не сделал это. Он удостоверился, что никто из нас не получит синяков, даже когда я этого хотел. Да как он смел гладить меня по голове вот так, когда я стоял перед ним на коленях? Да как он смел хвалить меня на своём корявом испанском - хуже были только его попытки сделать это же на итальянском - говорить, что я милый и так хорош, я терпеть это не мог. Я не мог это терпеть, но продолжал возвращаться. Но я не давал всего, что было нужно ему. Я знал, что он бы часами мог обнимать меня после того, как мы закончим, мог бы заснуть, прижимая меня к своей груди, как куклу. Будучи верным своим жестоким обещаниям, я не позволял ему это. Я не давал ему целовать себя, только иногда, в пылу момента, когда всё забывал, даже собственное имя, и отчаянно цеплялся за ядовитое удовлетворение, которое получал от знания того, что я сделал ему ещё чуточку больнее. Когда мы были вместе - всей счастливой семьёй, со всеми этими сладкими парочками, я не давал ему к себе прикасаться и только издевался над ним. Он никогда не показывал, хотел он этого, или нет - хотел ли он сидеть рядом, класть руку на моё плечо, может, чтобы показать этим объятием, что я был в безопасности, и что я принадлежу ему - это было невозможно. Мы не были парочкой, как Денвер и Стокгольм или Лиссабон с Серхио, или буйная Токио и её похищенный принц. Это не было любовью. Я был слишком омерзительным, чтобы меня любить. В этом грубом балансе дни сменяли друг друга всё быстрее и быстрее, и в глубине души я всё ещё не верил в реальность происходящего, что мы на самом деле собираемся сделать это, исполнить план, привести в действие версию того далёкого потерянного будущего, о котором я однажды с нежностью думал. Я не мог в это поверить до дня - до hora cero. Звук бомб на входе был больше, чем отголосок сна. Когда ваза разбилась у головы, пуля уничтожила её, вместо меня, я пережил свой первый конец света. Лёжа на столе, испытывая кошмарную боль от осколков стекла, глубоко застрявших в глазах, я понял, что уже давно обезумел. И как я не заметил этого? Создал лихорадочные сны в своём сознании. Я был ужасно болен. Конечно, что бы там ни росло во мне, оно было слишком огромным, чтобы управиться с этим теперь. Конечно, пути назад не было. Я удивлялся, если бы я умер здесь, в Банке, умер за план, за искусство, умер, как Палермо, точно так же, как умер Андрес, как Берлин, в Монетном дворе. В конце концов, всё это бы кончилось, а так, я не знал, для чего я им, по-прежнему дышащий, нужен. Об этом я думал, когда пытался уйти. Моим глазам стало лучше, хотя по периферии всё ещё было смазано, и были проблемы с тем, чтобы отличать свет от тени, но я об этом никому не сказал. Вблизи в зеркале я видел свои шрамы, и не знал, что думать, красивыми они были, или абсолютно безобразными. Токио захватила власть, Найроби требовалась операция, а я взял кейс с маффинами (как Красная Шапочка, отправляющаяся в волчье логово). Это был ещё один прилив лихорадочного безумия, захвативший меня, и мне было похуй. Я был в предвкушении смерти ровно так же, как был взволнован возможностью одурачить полицейских, находящихся снаружи - любой исход был лучше, чем оставаться в этом убогом Банке с планом, который больше не принадлежал мне, искусство которого было полностью уничтожено. План без того, для кого он создавался, без Андреса. Я и не думал о том, чтобы заложить взрывчатку - я думал, будет легко, нажать на кнопку. В конце концов, мне было похуй на всех этих людей. Все они были уродливы и бесполезны, как и я, так почему бы вместе с огненным шаром не вытолкнуть их наружу? Почему бы всё не уничтожить, чтобы у всех в мире челюсть отвисла? Конечно, это означало бы сдаться, но я сдался уже давно. Так что было бы только лучше уничтожить последние мои цели и вместе с моим телом. Хельсинки пришёл за мной и я почти нажал на кнопку. Я сказал себе сделать это, когда он вышел, и повторил, когда он взял первую бомбу. Я хотел сделать это, Богом клянусь, потому что я ненавидел его, и это "чао" слишком затянулось и это должно было быть легко. Я буквально кричал это в своей голове, когда он поднял вторую бомбу. Если бы я нажал, его бы уничтожило так, как он этого заслуживал - тупой жирдяй, педик, принцесса-сучка, шлюха!.. Я не сделал это. Очевидно. Вместо этого я начал плакать. Он обнял меня и поцеловал, каждая его часть тела теплее, чем я когда-либо был, и я этого не заслуживал. Это был второй конец света. Я понял, что не ненавидел его вовсе. Я не знал, любил ли я его, потому что всё это время я любил только одного человека, любил настолько сильно, что это сломало меня. Но я точно не ненавидел его. Я знал, что это было слишком жестоко. И чего ради? Я пытался обмануть себя, верить в то, что я не хотел нежности и объятий, не хотел принадлежать кому-то другому. Придурок. Я был чудовищем и придурком. Но я продолжал свою глупую игру. Уже покалеченный двумя концами моего света, обиженный, я не мог видеть вариант событий, где мне было бы лучше, в котором я бы заслуживал жить. С этой точки зрения, я по-прежнему не хотел этого. Я даже будущего не мог представить. В таком состоянии, прикованный к стулу, как бешеная псина, которой я и был, я совершил худшую из ошибок. Хуже было некуда. Третий конец света случился, когда умерла Найроби. Она стала нашим Христом, распятая, с простреленными руками и головой. Создание, полное несбывшихся надежд. Мученица сопротивления, первая кровь, пролитая на нашей стороне в этой войне. А я был её Иудой. Нет, своего будущего я так и не видел. Но это уже не имело значения. Я был слишком поглощён собой, высокомерный, погрязший в дерьме и жалости к себе, я забыл, что я был всего лишь человеком - не важнее других. Пытаясь превратить себя в искусство - Смерть, Ромео, Палермо - было невозможно действовать из гордости, в этом не было цели, значимости, потому что не имело ничего общего с реальностью. Я не был похож на Андреса, который менял каждого, с кем пересекался и выжигал воспоминания о себе в памяти. Я должен был знать это. Он был римским богом, а я был его игрушкой. Я решил переступить через себя тогда, как бы сказали американцы. Я закончу это так честно, как смогу, и что бы не случилось после, я сделаю это снова. Никто бы не помог мне исправиться - я должен был сделать это сам. Встать и попытаться вычистить яд, что так долго мучил меня изнутри, вместо того, чтобы выплёскивать его на других или пытаться притворяться, что у этого есть какое-то эзотерическое значение. Стать нормальным человеком. Странно, сидя на полу там, что-то внутри меня ощущалось иначе. Тяжелее, но в то же время сильнее. Может, ниточка была перерезана. - Меня зовут Мартин Берроти. Я родился в Буэнос-Айресе, но живу в Палермо, Сицилия.Doll! You’ll throw me aside. Doll! And you won’t change. And it’s as if I was a- It’s as if I was a doll! And it’s as if I was a- It’s as if I was a doll! And it’s as if I was a-