три часа

три часа и двадцать две минуты. – недолго нам осталось. зажатая меж пальцев сигарета тлеет так же медленно, как и идёт время, оставшееся у двоих. пульс стучит в висках слишком громко для окружающей тишины, не даёт насладиться сполна и отдаться ей, а разом с тем и отдать свои мысли, свои последние слова, свою жизнь. пальцы сжимаются сильнее, сдавливая никотиновую трубку, и пепел осыпается на порядком изношенные чёрные ботинки. они повидали пыль, грязь, влагу, а ещё небрежное отношение своего хозяина, который, кажется, к жизни своей относился так же. "это так смешно, так смешно" - думает хосок и улыбается. боль и отчаяние в этой улыбке, подступающая истерика комом давит в горле, руки трясутся от нервов, так глупо истраченных давным-давно. на сознание ложится тень неминуемости будущего, фатальности ситуации и сильного страха перед неизвестностью. – хёну.. - тихо зовёт шин, обращая на себя внимание напарника, а сам тушит о пол сигарету, выбрасывая окурок куда-то во тьму их временного убежища и не спеша идёт к источнику своих нелёгких болезненных раздумий. – хёну-я, - тянет, будто пробуя имя на вкус, как в первый раз, в их первую встречу и короткое знакомство, после которого резко пришлось отбиваться от проснувшейся чёрной твари. три часа до конца. конца их мира. у них же - целая вечность. только на том свете. хёну сидит на потрёпанном покрывале, сомкнув руки в замок на согнутых перед собой коленях. он, кажется, со всем уже смирился и лишь ждал, спокойно ждал свою судьбу. и хосок бы рад, с удовольствием рад смириться тоже, принять всё как есть, как должное, но только кое-что не давало покоя. глупая влюблённость, которой не суждено перерасти в любовь, глупая история, такая короткая, и с плохим концом. хотелось спросить - почему так? - да вот только спрашивать было не у кого. три часа и шестнадцать минут. – хёну-я, - снова повторяет шин, будучи уже совсем рядом с хёну, заглядывая в глаза напротив. они убивали его, эти глаза, получше любой аномалии или чёртова гуля, убивали ещё с самого начала, затягивали внутрь себя, будто в болото, и не давали шанса на спасение. а хосок в нём и не нуждался. – да, хосок-и? - хёну смотрит вопросительно, повернув голову к компаньону. его хосок тоже убивал, правда немного не тем, чем он сам убивал его. своей добротой, наивностью, порой глупостью и безрассудностью, своим оптимизмом и пофигизмом. может, в другом случае, они могли бы умирать от одного и того же, только сон видел всё слишком поверхностно, прямо, слишком просто, в отличии от мечтательного шина, что в свои двадцать шесть оставался ребенком внутри. и влюбился. а вот хёну заметил слишком поздно, слишком поздно понял. хосок сел рядом с мужчиной, подомнув под себя ноги и сложив ладони на согнутые колени. – хён, что если.. нет, скажи мне, если бы у тебя был выбор: сделать что-то очень глупое, но, всё же, сделать, или же не делать, чтобы не совершить ошибку, и унести своё глупое желание с собой в могилу, что бы ты выбрал? – хосок, если ты будешь счастлив, сделав это, почему нет? - приподнятая бровь и взгляд немного удивлённый. он мог бы поинтересоваться, почему тот спрашивает столь очевидные вещи, да вот только сам хорош - не заметил очевидного. или просто не хотел замечать? – какая разница, что о тебе подумают после этого, если их желания всё равно не совпадают с твоими, и судить они будут только потому, что не понимают. или же ты предпочтёшь умереть несчастным, так и не узнав, что выйдет в итоге? не зря говорят - лучше жалеть о сделанном, чем о не сделанном. со стороны входа доносится уродливый негромкий скрежет, кажется, гуль шкребется в двери, но к чёрту, всё летит к чёрту, когда хосок подаётся вперёд и прижимается своими губами к губам хёну в неловком, нервном и порывистом поцелуе. он выходит горьковатым, с привкусом отчаяния и дешёвых сигарет. мир содрогается и переворачивается, когда мужчина отвечает, и хосок лишь сильнее сжимает пальцы на ткани чужой куртки в районе груди. он предпочёл умереть счастливым. три часа. все терзающие неприятные мысли отброшены, теперь в черепной коробке бьётся лишь "хёну, хёну, хёну" раненной безумной птицей, и не вырывается наружу лишь потому, что язык переплетён с чужим, а губы в горячем плену. у них сносит крышу, хотя у шина, теплившего эти чувства издавна под сердцем, кажется, чуть больше, чуть сильнее, чуть безумнее. три часа, у них есть три чёртовых часа. затем - пустота. и вечность. руки исследуют разгоряченные тела, жаркие поцелуи не разрываются, томные вздохи заполняют пространство. они будто упиваются друг другом и не могут напиться, жизнь до этого похожа на пустыню, жизнь сейчас - на оазис с живительной водой. реакция на ласки и прикосновения будто на электрические разряды, будто вместо клеток сплошные оголённые нервы, и пусть оба давно не девственники, этот раз другой, этот - особенный. хосок громкий, привлекает всех гулей в округе, и усилившийся скрежет, вперемешку с глухим рычанием, мог бы пугать и настораживать, да вот только двое не слышат, увлечённые друг другом. их стоны сливаются в унисон, и вместе с приятной истомой и чувством опустошенности, приходит ощущение настоящего счастья. да, они предпочли умереть счастливыми. секс на драном покрывале, что на грязном пыльном полу, в пустом холле заброшенного завода, среди обломков металла и под аккомпанемент утробных рыков страшных монстров - явно не то, о чём мечтает каждый, но главное ведь не где и как, главное - с кем, не так ли? час и двадцать девять минут. они ещё долго-долго лениво целуются на том самом драном покрывале, на том самом пыльном полу, прикрытые курткой хёну. по-хорошему, им бы уснуть в обнимку, да вот только сейчас не до сна совсем, когда счёт идёт на жалкие минуты. тридцать минут. когда они всё же отрываются друг от друга, циферблат показывает около получаса. хотя, и без прибора можно догадаться, по воздуху, светящемуся в разы ярче кислотным зелёным - близко. но ведь.. пол часа.. дурные цифры. молча собираются, встают, хёну в охапку берёт покрывало, а хосок поднимает с пола мятую пачку сигарет. решают пойти на крышу - там оставаться лишь на злобу гулям, поганым монстрам будет проблематично до них добираться. на крыше просторно, воздух чуть свежее, а ещё холоднее, отчего шин сильнее кутается в чужую куртку, вдыхая её запах. пахнет немного дымом.. но у них уже всё им пропиталось. вид на просторную, серую, безжизненную пустошь открывается безумно красивый. не в привычном понимании красоты, а в извращённом, мрачном, испорченном, в целом, подходящем нынешнему миру. двадцать пять минут. – ты жалеешь? - первое, что спрашивает хосок, после пятиминутного молчания. – нет, - ответ приходит мгновенно, звучит твёрдо и уверенно. собственно, не о чём жалеть, сложилось всё так, как сложилось, ничего не изменить, ничего не исправить, ничего не спасти. хотя.. всё же, спасти можно - друг друга. – когда я пошёл в музыкальную школу, в десять лет, я познакомился там со своим лучшим другом, - шин не знает, какого черта говорит сейчас об этом, но он и не мог иногда сдержать порывов глупых бессмысленных слов, рвущихся наружу. хёну слушает внимательно, зажимая меж пальцев дрянную сигарету, вторя хосоку, и сидит скрестив свои длинные ноги. а хосок их свесил с края крыши, болтает ими - точно ребёнок. – его чжухон звали. знаешь, он излучал ауру какую-то дерзкую, агрессивную что ли, но когда улыбался - выглядел как милейшее создание, у него на пухлых щеках появлялись ямочки, и моя мать ужасно любила тискать его за них и трепать по волосам. мы бегали друг к другу домой на ночёвки, вместо того, чтобы спать, смотрели дурацкие шоу по телеку, и ели чипсы, ржали как угорелые. нам за это доставалось от его родителей, нас выставляли на балкон, грозились выгнать из дома.. шин тушит сигарету о холодный бетон и выбрасывает, смотрит как заворожённый на то, как она летит вниз, отвлекшись на полминуты. но затем продолжает, вздыхая: – как-то раз, мы решили подшутить над прохожими, подслушивая их разговоры и отвечая на них. люди, в основном, смотрели на нас как на двух придурков, ну, мы ими и были, конечно, но ничего больше не делали. пока одним из прохожих не оказался наш физрук.. знаешь, мы убегали тогда от него долго, потому что этот мужик всё грозился надрать нам задницу, и никак не хотел отстать. потом, когда сбежали, нас накрыло не по-детски, и мы смеялись очень долго, не могли остановиться, хотя уже болел живот и в горле пересохло, не хватало воздуха, а мы всё смеялись... кажется, тогда было лучшее время. хосок упал в ностальгию, и сон слушает, запоминая каждое слово, до мельчайших деталей, ведь он решил поделиться частичкой себя, светлой, прекрасной, такой далёкой, но такой сокровенной. парень рассказывает ещё - о том, как они с чжухоном кормили бездомных кошек, а потом забрали их к себе, получив выговор; о том, как бились за последнюю порцию рамёна, устроив бой палочками; о том, как агрессивно-классно читал рэп чжухон, и как несколько раз проваливал прослушивание хосок; о том, как поступили в один университет, плачась друг другу на глупость принятого решения... хёну совсем не против потратить последние минуты на болтовню шина, такую близкую, такую родную сердцу. и это многим лучше, чем если бы они молчали по разным углам, каждый думая о своём, безрадостном. десять минут. жалобный писк прибора оповещает о том, что осталось около десяти минут. всего десяти минут. хосок не болтает больше, лишь смотрит любовно в глаза напротив, и умирает снова, тонет в них и захлёбывается водой из этих двух бездонных океанов, ныряет с головой, и больше не хочет выплывать на поверхность. мужчина чувствует порыв обнять шина, и, впервые за всё время, не подавляет его - приподнимается, расставляет руки, и заключает парня в объятия, повалив на пол. – х-хёну-я, - говорит сбитый с толку хосок, но сон приставляет палец к его губам, проводя затем нежно-нежно, невесомо, и утягивает в медленный, любовный, чувственный поцелуй, передавая через него всё то, что внутри. не нужны слова. не сейчас. две минуты. хёну оставляет лёгкий поцелуй на кончике носа парня, и ложится рядом. их руки сами невольно тянутся друг к другу, пальцы переплетаются, а взгляд, что сначала был устремлён в небо, сейчас на лицах друг друга, цепляется за малейшие детали, пытаясь запомнить как можно больше. тридцать секунд. пальцы сжимаются сильнее, глаза слезятся от количества радиоактивов и химикатов в воздухе. на расстоянии двух метров уже ничего не разглядеть. – я люблю тебя, хёну. – и я люблю тебя, хосок. они уже пропитались этим воздухом, клетки уже поражены, их тела уже светятся кислотным зелёным, и даже не свершись аномалии, всё равно бы умерли от радиации. только смертью более мучительной. секунда. резкая боль пронзает всё тело, проходится от кончиков пальцев до макушки электрическим разрядом, а затем - тьма. конец. аномалия длится около четырёх минут, но этого хватает, чтобы выжечь всё живое в зоне воздействия. гули добираются до их тел только на третий день, когда радиоактивное свечение уже совсем угасает, и остаётся лишь запах отмирающей плоти. те так и лежат а позе, что смерть застала их - переплетённые пальцы, взгляд остекленевших глаз, уже мёртвый, напротив чужого, такого же безжизненного, но некогда смотрящего в самые глубины с бесконечной любовью. будь у гулей душа - они бы пустили слезу, созерцая эту картину. но чего уж там - у них нет души, ровно как и у судьбы, забравшей две молодые жизни. чёртова невидимая аномалия, что, на неопределенное время, вывела из строя приборы, из-за чего о следующей аномалии, убийственной, их ничто не смогло предупредить. чёртовы гули, обступившие заброшенный завод, из-за чего не было возможности выбраться и попытаться спастись. чёртова жизнь, что оборвалась так резко, из-за чего их маленькая история любви не имела возможности перерасти во что-то большее. кто знает, может так и надо было. но ведь они предпочли умереть счастливыми.