***
— Тебе стоило подождать меня, — у Нормана в голосе тревожные нотки, и это почти льстит ему, на самом деле, но по большей части он скорее чувствует себя мудаком от этого (самому Норману это необязательно от него узнавать, но тот наверняка и сам догадывается). Он усаживает его на диван, приносит стакан воды и, скрестив руки, ждёт, пока Рей запивает лекарства ладонью убирает капли воды с губ. — Зачем ты туда поехал один? Вдруг тебя бы накрыло посреди улицы? Почему ты не принял таблетки, Рей? — Я не сказал, что я их не принял, — отвечает он, и видя, как у Нормана сужаются зрачки, опережает его: — Угомонись, без тебя знаю. Но я не хочу видеть их ещё. У него было ещё два часа до приёма, прошло недостаточно времени, чтобы принимать повторно — ему не очень хотелось узнавать, чем это чревато, но это было хотя бы гарантией, что больше сегодня демонов не будет. Что он не будет думать о бесконечной слежке, с опасением смотреть в углы комнат и окна и иррационально бояться, что дорогие ему люди не вернутся домой, потому что были съедены. Рей устало вздыхает, отводя взгляд от Нормана и опуская голову, потому что видеть сейчас упрёк ему не хочется. Понимание видеть не хочется тоже, потому что, собственно, Норман отлично понимает. Норман достаточно нездоров сам, чтобы понимать — и Рей всю жизнь борется с мыслью, что это было его виной. Он не видит несуществующего, не слышит несуществующего и не думает о несуществующем — но временами говорит и делает такие вещи, после которых его хочется изолировать, но Рей знает, что не может этого допустить. Его приступы пугают почти так же, как чудовища, которых Рей видит за окнами, и он каждый раз допускает мысль — что, если это из-за меня. Что общался с ним слишком долго и слишком долго, дефективный, находился с ним рядом — и оттого его улыбки в приступах заставляют замирать сердце от ужаса, не сулящие ничего хорошего. Он не мог отделаться от чувства вины за то, что не могло быть правдой — а если и могло, то не в их случае, ведь Эмму это (и он готов благодарить кого угодно за это) обошло. Хотя, возможно, это из-за того, что она была особенной — у Рея никаких не было поводов, чтобы в этом сомневаться. — Я думаю, это из-за неё, — говорит он после долгой паузы, чувствуя, что Норман пилит его немым вопросом, и сцепляет опущенные на колени руки. — Мне кажется, галлюцинации обостряются после того, как я навещаю её. Я не представляю, как это может работать, не спрашивай, я просто… Забей. Вряд ли он забивает, но не расспрашивает об этом дальше — и на этом спасибо. Говорить о своих шизофренических предчувствиях ему не понравилось. Будто он делает их реальными, выпуская куда-то за пределы своей головы. Норман молчит какое-то время — понимающе, чтоб его, молчит — а потом садится рядом с ним. Рей чувствует, как чужая ладонь опускается ему на плечо, и почему-то вспоминает, что Эмма говорила, как отличаются их прикосновения — что у Нормана (как у неё самой, кстати), руки приятно тёплые, а у Рея они были ледяными. От этого жеста в нём самом теплеет, и от этого осознания он чувствует себя сентиментальным идиотом, но ему хочется улыбнуться. Он так сильно любил этих двоих. — Выяснил что-нибудь важное? — Нет, мы толком не говорили, — в голове Рея всплывает её бездушный взгляд, и он закрывает глаза так, будто это может позволить его не видеть. — Как обычно. Норман замолкает ещё на пару секунд, но Рей знает, что он хочет знать. Это логично, потому что он сам бы спросил это — но всё равно он чувствует себя так, словно его застали врасплох, потому что ответа на этот вопрос у него нет. — Рей, — Норман чётче выговаривает его имя, и оттого звучит серьёзнее обычного, — Зачем ты ходил туда? Потому что надеется, что однажды, когда он придёт, она окажется здорова. Потому что он устал быть ненормальным, и это дало бы ему надежду на то, что однажды он не примет лекарств и ему нечего будет опасаться — что ничего, кроме реального мира, не будет поджидать его. Потому что если Изабелла прекратит видеть их и говорить с Лесли — значит, для него ещё существует шанс. Он не знал, был ли Лесли его отцом — первое время в приюте он даже верил в это и ждал, что однажды он придёт за ним туда — но он помнит, как Изабелла называла его именем пустоту комнаты раньше, и всё ещё слышит от неё, что он никак его не застанет. А ещё он — сравнительно недолго, конечно — знает, что Лесли мёртв, и умер ещё до того, как Рей родился. Лесли не бывает рядом, когда Рей навещает её, и мысль о том, что это тоже не просто так, его напрягает и пугает. Рей медлит с ответом слишком долго. Он понимает, что его руки дрожат, только когда чувствует, как Норман накрыл их свободной ладонью. Тёплой. — Я не знаю, — отвечает Рей через силу, и ком в горле искажает ему голос.***
В их квартире у окон открываются только форточки, комнаты не очень большие, а Эмма единственная, кто знает, где лежат спички и ножи, но это место было отличным, потому что оно всецело было их. Когда ты прожил в приюте, тяжело свыкнуться, что что-то действительно может быть твоим собственным, и потому называть это их общим как-то уютнее и правильнее. Эмма просыпается раньше него сегодня, и потому он видит рыжую макушку, когда заходит на кухню. Из радио играет что-то весёлое, призванное, видимо, разбудить слушателей с утра — и она зевает у тостера, но всё равно притоптывает ногой в ритм. Футболка на ней огромная — не её — а волосы после сна выглядят так неряшливо и по-детски, что кажется, будто им всё ещё по двенадцать. Когда Рей подходит к кофеварке, Эмма поворачивается к нему и сонно улыбается — от этого греет, как солнечным светом, хотя окна у них закрыты шторами. — Выглядишь ужасно, — говорит она и хихикает, и Рей скептически пробегается по ней взглядом, приподнимая бровь. — Кто бы говорил, — его пальцы зарываются в рыжую копну на её голове, растрёпывая ещё сильнее, чем было, и Эмма с наигранным недовольством что-то мямлит и смахивает с макушки его руку. — Это футболка Нормана? — Может быть, — она хитро ухмыляется, и Рей фыркает, закатывая глаза и включая кофеварку. Эмма задерживает на ней взгляд ненадолго, а потом, нахмурившись, бесцеремонно выключает её обратно у него перед носом. — Никакого кофе, налей себе чай. Рей недоуменно моргает и поворачивается, желая возразить, но его сбивает строгий сердитый взгляд. Пару секунд они молча смотрят друг на друга, соревнуясь, кто будет более упёртым, пока он не принимает поражение и с раздраженным вздохом не идёт за чайными пакетиками. Эмма довольно хмыкает и выкладывает на тарелку готовые тосты. Ему много чего пришлось сделать и многое пришлось убрать из планов — он обещал Анне фотосессию неделю назад, но сейчас это, конечно, накрылось, и ему было неудобнее, чем следовало бы. Рей не особо питал чувства к фотографии, но это было тем, что у него получалось — и это всегда оставалось тем, что напоминало ему о реальности, даже когда он ходил по грани с потерей рассудка от нескончаемых видений. На снимках никогда не появлялись демоны. Снимков его разум не искажал, не мог обмануть, не мог нарисовать на них несуществующего — они всегда приходили только снаружи, и никогда не оказывались на его фотографиях. Так выглядел реальный мир, которого он не видел. Возможно, это одна из причин, по которым он не любил фотографироваться сам. Его в этом мире просто не существовало. — У тебя сегодня врач, ты помнишь, Рей? — Эмма напоминает, со строгим видом направив в его сторону пластиковую ложку, пока устраивается поудобнее за столом. Поудобнее — это поставив одну согнутую в колене ногу на стуле и обхватив второй его ножку, пока она намазывает черничный джем на хрустящую поверхность хлеба, и воспринимать кого-то всерьез в таком положении было бы сложно, не знай Рей это недоразумение всю свою жизнь. — Я думаю, если честно, Норману тоже пора, но… — Пора? — Рей ощутил прохладу в своем же голосе. — Эмма, если он что-то… — Нет, в смысле, не сделал он ничего! И он не сделает, — она звучит твёрдо и достаточно серьёзно, чтобы он нахмурился. — Просто прошло уже много времени, и ему не помешало бы. Ничего ведь страшного в том, чтобы перестраховаться, да? — Ничего страшного в том, чтобы перестраховаться. Ты себя слышала вообще? — Ой, заткнись, Рей, ты меня понял. Он сдавленно усмехается, садясь рядом с ней за стол, и не может перестать думать — да, она права, прошло уже много времени с тех пор, как Норман чуть не задушил его, и отпустил лишь оттого, что она умоляла. С тех пор, как Норман извинялся, и Рей помнил сожаление в его глазах так же отчетливо, как холод и пугающую улыбку, пока он чувствовал хватку на шее. Прошло достаточно времени — и да, Эмма права, всегда права. Ничего страшного в том, чтобы перестраховаться, но для начала им нужно подлатать другую голову; Рею не хотелось бы тонуть в видениях, пока один из двух самых дорогих для него людей бежит на него с ножом. Или, упаси боги, но он знает, что никогда такого не случится, на Эмму. Эмма сидит перед ним в футболке Нормана, и Рей пытается думать о том, что сегодня у него врач. Вовсе не о том, что, потягивая чай, Эмма почему-то безмерно напоминает ему о собственной матери.***
Нормана усыновила богатая семья за несколько лет до того, как они должны были покинуть их дом, и они, естественно, реже с ним виделись — Рей долго думал, что они с Эммой остались одни без него, но правда была в том, что это Норман остался один. Он понятия не имел, что было с Норманом те пару лет и почему он так спокойно ушёл от своей приемной родни к ним. От родни, о которой он почти ничего никогда не рассказывал — и после которой, как считала Эмма, у него начались /проблемы/. Рей не был уверен в этом, и ему стоит многого признавать, что это началось ещё задолго до того, как он покинул приют. Может, его призрачные демоны пробрались в голову его друга, ещё когда они были детьми — Рей не мог отбросить навязчивую идею, что он действительно был в этом виноват. Может, правда была в том, что Норман всегда был таким. Ничто из этого не могло означать, что нынешнее положение вещей хоть сколько-нибудь было положительным. — Можешь представить, что я стану отцом? То же самое, как если бы я сделал это, думает Рей. Безответственно, эгоистично, легкомысленно — если отбросить полную неготовность сидеть с младенцами остается то, с какой наивной уверенностью нужно полагать, что твоё сумасшествие не породит кого-то такого же. Норман не наивен, но ему, очевидно, нет до этого дела. Эмме, скорее всего, есть, но она не будет избавляться от ребёнка по другой причине. Неоправданный, страшный риск, и Рею хотелось бы за них радоваться, если бы на них и так не было чертовски огромной ноши, и дело даже не было в нём — хотя, разумеется, он бы мешал тоже. Рей не понимал, зачем он им так нужен и почему они оба любят его, потому что у него, наверное, не получилось бы. — Представь себе, могу, — угрюмо отвечает Рей, хмурится и скрещивает на груди руки. — Плохая идея, и ты знаешь, почему. Норман понимающе смотрит на него, мягко и грустно улыбаясь. Так привычно и по-своему, но в голове заседает другая его улыбка. Рей не хочет однажды увидеть её у ребёнка, который будет, наверное, рыжим, похожим на них обоих, чёрт, да он бы невероятно сильно полюбил этого ребёнка — почему всё у них должно быть именно так. Рей сжимает пальцы в кулак, видя у Нормана за спиной чёрную костлявую руку, касающуюся с улицы оконного стекла, и, обрывисто вздыхая, упорно смотрит Норману в глаза. Он бы даже не сомневался, будь это его ребёнок, потому что меньше всего ему бы хотелось, чтобы кто-то после него ещё жил с этим. С галлюцинациями, паранойей, что они следят, даже когда ты их не видишь. Рей вспоминает стеклянные глаза Изабеллы и не знает, что чувствует. Его ужасает сама мысль о том, что однажды кто-то, рожденный по его вине, будет так же смотреть на него самого в больничной палате. — Я понимаю, что это рискованно, — он пожимает плечами. — Но вероятность не такая большая, правда? Я надеюсь, мы с Эммой не столкнемся с этим. Я хочу, чтобы она была счастлива. Рей тоже. Рей так сильно этого хочет. Чтобы они оба были. Он не произносит этого. Норман замечает, как дергается его рука, когда когтистая черная конечность начинает царапать оконное стекло, и оглядывается. Оглядывается, чтобы, конечно же, ничего там не увидеть. — Тебе следует говорить об этом, — Норман зашторивает окно и тут же нажимает на выключатель, чтобы не позволять его галлюцинациям переходить из окон в тени комнаты. Рей потирает переносицу. — Норман, — собственный голос кажется ему тише. — Ты не можешь быть уверен, что всё обойдётся. Со мной не обошлось. Норман выглядит уверенным, не прекращая улыбаться — он словно издевается, думает Рей, издевается надо мной, делает вид, что не понимает, о чём я говорю — когда подходит ближе, и Рей ощущает прикосновение теплых пальцев к своей щеке. Норман ведёт костяшками вверх по скуле и — Рею кажется, что на какое-то время он прекращает дышать от того, как он на него смотрит — осторожно заправляет волосы ему за ухо. — Знаешь, всегда приятно видеть, что ты беспокоишься, — говорит он, и голос тише, чем до этого. — Что тебе настолько не всё равно. Это такой способ уйти от разговора, зная, что он ни к чему не приведёт. Будто он может вот так сделать вид, что вопрос исчерпан, что слушать Рея он не собирается дальше, что он может просто коснуться его, и всё исчезнет. До скрежета в зубах хочется высказать ему, насколько это не должно сработать — и как ему на самом деле хочется, чтобы оно так и было. Чтобы от этого всё исчезло. — Придурок, — всё, говорит Рей в итоге, обреченно делая вид, что сработало, и чувствует себя бесконечно уставшим. Он не отворачивается, когда Норман притягивается ближе. В противовес тому, что он весь тёплый, от ощущения его губ на своих всегда осадок такой, словно губами ты касался стекла. Норману приходится наклоняться — пусть и меньше, чем когда они были младше, и тем более меньше, чем с Эммой, дышащей даже Рею в ключицу — и в какой-то момент он зарывается пальцами в светлые волосы. Норман берёт его лицо в ладони, отрываясь, чтобы вдохнуть, и касается своим лбом его. Несколько мгновений Рей даже чувствует тепло в груди, и от этого, пусть даже немного, но хочется улыбнуться. Хочется поверить, что всё может быть нормально. — Всё будет хорошо, — успокаивающим, мягким голосом произносит Норман. А потом в том же тоне, отпрянув от него и мягко, так по-своему улыбнувшись, заверяет его, не перевирая слов: — Если он сделает что-нибудь плохое, я от него избавлюсь. И иллюзия разбивается. Всё резко леденеет внутри от его стеклянного взгляда, в котором Рей прекрасно читает, что он всерьёз. Демоны бьются в закрытое шторами окно, но глаза Нормана пугают его сильнее. Ничего не будет нормально, думает он. Руки на его коже сейчас кажутся ледяными.***
Одно из самых первых воспоминаний Рея было о том, как он держит маму за ткань домашнего халата очень крепко, пока она бежит, прижимая его к себе, и он громко плачет, потому что знает: её ни в коем случае не должны догнать. Он не может видеть их за её спиной, но он их чувствует. Ощущает со вздохами, с покалыванием на коже, с каждым ударом сердца, который он слышит в маминой груди. Она напуганная, но взрослая и сильная в его памяти, и она хочет защитить его, он знает, что она хочет. Они отрываются от демонов спустя лестничный пролёт, и следующее, что он слышит после того, как за ними захлопнулась дверь, уже не её сердце. Ладонь мамы закрыла ему рот, и Изабелла, пытаясь ему улыбаться, тихо шептала, что он должен перестать плакать. Рей, понимавший, что он должен, старался. Он правда старался, но не мог. И тогда она тихо, но достаточно для того, чтобы он услышал, запела. Мама качала его на руках, и он слушал, как она поёт ему. Рей знал, что она напугана, потому что он сам был, но она улыбалась, словно ничего больше не существовало вокруг. На какое-то время, очень короткое, но прекрасное, ему самому начало так казаться. Что дальше кошмаров никакие демоны не их не застанут. Но Рей начал слышать, как кто-то пытается вломиться, почти сразу после того, как прекратил плакать. У них было плохое убежище, и некуда было деться. Иллюзия тепла и безопасности исчезла так же, как и появилась, но это ни на секунду не прерывало голоса его матери. Изабелла улыбалась, и песня звучала вплоть до той секунды, как дверь, наконец, распахнулась. Каждый раз после этого Рей просыпался. Каждый раз в дрожи, будто всё ещё был маленьким и верил, что они реальны. Каждый раз с мелодией в ушах, которая всю жизнь была рядом, даже когда он рос вдали от матери и сам прятался от демонов вместе с Эммой, очень долго считавшей, что они играли. Рей на ощупь находит тёплую ладонь Эммы на одеяле, и выдыхает, чувствуя, что она рядом. Он слышит, как шуршит простыня, и её пальцы сжимаются на его руке. — Рей, что случилось? — тихо спрашивает она, приподнимаясь на локтях. — У тебя был плохой сон? Его глаза привыкают к темноте, и Рей различает её растрепанные волосы, сонное, но встревоженное лицо. Он так часто заставляет её просыпаться, что ей пришлось привыкнуть быстро приходить в себя. Норман на другой части постели включает прикроватную лампу, поворачиваясь к нему, и Рей щурится от света. — Всё нормально, — говорит он, потирая переносицу свободной рукой, и хочет добавить что-то ещё, но предательски дёргается от мерзкого звука скребущих по оконной раме когтей. Их не видно за шторой, но он знает, что они там. Он обреченно выдыхает, утыкаясь обхватившей его руками Эмме в плечо, и понимает, что теперь отмазаться не получится. Рей слышит собственное тронутое страхом сердце слишком громко. — Простите, — собственный голос кажется ему далёким, и он чувствует, как рука Нормана зарывается в его волосы. Скрип за окном ледянит его изнутри, но от этого жеста ему постепенно становится теплее. — Не извиняйся, — Эмма целует его в лоб. — Принести тебе молока? — Не… — Я сам схожу, побудь с ним, — перебивает его Норман, поднимаясь с кровати, и шаткое чувство теплоты улетучивается окончательно, стоит пальцам Нормана покинуть его волосы. Эмма зевает, укладываясь вместе с ним на подушки, не выпуская его из объятий. Она очаровательно фырчит ему на ухо и в принципе издаёт очень много звуков; Рей старается слушать Эмму и всё в ней, сливаться с теплотой, которую она ему дарит, только бы не цепляться слухом за царапанье с другой стороны окна. Обычно после кошмаров это помогало ему, но мысль, резко пришедшая к нему на ум, словно окунула его головой в лёд, и сон безвозвратно ушёл от него. У неё уже немного выпирает живот — Рей не считает недель, а время ускользает от него, как вода сквозь пальцы, с тех пор, как ему исполнилось двадцать — и все его страхи медленно, но верно обретают очертания внутри. Ещё не ребёнок, ещё не человек, но уже несёт на себе столько боязливых ожиданий. Рей думает, что его судьба была такой же, и колыбельная голосом матери, звучащая сквозь удары демонов о дверь, выплывает в реальность из его кошмаров. Какова вероятность, что он родится таким, как она? Какова вероятность, что они с Норманом не испортят его жизнь? Какова вероятность, что жизнь у него будет? — Эмма, — говорит он тихо, хотя понимает, что Норман вот-вот вернётся — в любую секунду будет здесь со стаканом молока, стаканом, который можно разбить о что-то твёрдое и превратить его в острые осколки, разумеется смертельно опасные, если в родной, бесконечно любимой ими обоими светловолосой голове что пойдёт не так — но он не может промолчать об этом, просто не может. — Пожалуйста, не рожай. Пока не поздно ещё, сделай… — Нет, — строго и прохладно произнесла она, по тону — явно проснувшись с концами, и немного отпрянула, чтобы взглянуть на него. — Мы уже говорили с тобой об этом. Уже решили, что Норман… — Эмма, он… непредсказуем, — Рей мнётся, смотрит в её глаза и поверить просто не может, что действительно говорит это вслух, но так отчаянно хочет до неё достучаться, что голос его не слушает. — Мы не можем быть уверены, что он не… ранит нас. И вашего ребёнка. Не можем. Он говорит одно, но суть в глотке попросту застревает. Пожалуйста, послушай. Я так хочу защитить тебя. Я так хочу защитить вас обоих. Эмма смотрит на него с таким растерянным выражением на лице, будто умудрилась услышать именно это, и медлит, думая, что ему ответить. Рей хотел бы, чтобы она колебалась, но на самом деле он знал, что за этим последует. Колебаний у неё не было. Разумеется, у неё не было колебаний никогда, если дело касалось Нормана. Эмма прикрывает глаза на секунду, собираясь с собой, а затем глядит с уверенностью, и даже не раздумывает, когда с сияющей улыбкой поворачивается в сторону двери, проверяя, не идёт ли он обратно. — Это Норман, — в её голосе столько любви, когда она произносит его имя, что от этого в груди колет от собственных слов — это же их Норман, ну как же он мог говорить и думать такие вещи, — Он старается уже очень долго. Он не сделает с нами ничего плохого. Ничего очень плохого, понимаешь? Я это знаю. Эмма берёт его ладонь обеими руками — маленькими, меньше его, обхватывает и смотрит прямо в глаза. Она невозможно простецкая, искренняя и открытая — он смотрит на неё и не знает, может ли ей верить, но он так сильно хочет. Здравый смысл и ещё что-то, глядящее на него из подсознания глазами сумасшедшей матери, скребут его когтями изнутри, как демоны за окнами, и он точно так же искренне хотел бы их не слышать. Рей выдыхает, опуская голову, и ничего не отвечает ей. Он хочет оказаться неправым больше всего на свете. Эмма льнёт к нему снова, утягивая в объятия, и он не видит, когда Норман заходит в комнату — но он чувствует прохладные пальцы на плече, когда тот подходит к нему с молоком. Разумеется, с целым стаканом. Разумеется, улыбаясь и глядя на Рея с нежностью, от которой он чувствует себя самым отвратительным человеком в мире. — Я не буду спать, поэтому не волнуйся, — говорит Норман, включая прикроватную лампу, пока с его подачи Рей опустошает стакан. — Я посижу с тобой. — Всё нормально, я их уже не вижу, — лжёт Рей, терзаясь чувством вины перед ними обоими; нескончаемо, в самом деле, терзаясь, потому что вся их жизнь состоит из мелочей, которые он портит. Им обоим утром куда-то нужно, а он будит их посреди ночи. Уродливые твари за стеклами окон хотят сожрать их всех, и это Рей приводит их сюда. Нет, он ничего не приводит. Их нет. Их нет, но Рей их видит и слышит. И ему страшно, как будто бы они есть, сколько бы он не знал о том, почему это не так. — Брешешь, — Эмма зевает, обхватывая его руками и укладываясь на подушки, утягивая его за собой. Норман забирает стакан из его пальцев и ставит на тумбу рядом, забираясь обратно под одеяло, и берёт книгу из выдвижного ящика. — Я видела, как ты на окно косишься. Рука Нормана вернулась в его волосы, мягко ероша их у корней, и Рей, измотанный кошмаром, скрипящими о стекло когтями и тяжелыми мыслями о неминуемом, не смог возразить. Они с Эммой коротко касаются друг друга губами, прежде чем она окончательно укладывает голову ко сну, а Норман наклоняется к нему, почти касаясь губами уха: — Я защищу нас всех, — обещает он, и Рей, скептически приподняв бровь, фыркает ему что-то о том, что он просто идиот, если думает, что это звучит сейчас не тупо. Но на самом деле это помогает. И Норман прекрасно знает об этом. Норман улыбается, и от этого Рей, даже напуганный их туманным будущим, чувствует себя дома.***
День сменяет другой, и каждое утро ему кажется, будто он проснулся в последний раз. Эмма гуляет с ним, держа его под локоть, пару раз в неделю, потому что находиться в одиночестве на улице стало чем-то невозможным. Одному дома находиться тяжело тоже, но укрытым за стенами он ощущает себя намного лучше, нежели окружённый демонами вживую. Иногда он вцепляется Эмме в руку так сильно, что ей становится больно, и не может заставить себя двинуться дальше, потому что тварь показывается совсем недалеко. Каждый день, проведённый им на улице, ощущается как последний. Эмма провожает его в забронированные студии и сидит там до конца съемки — Рей не хочет не получать деньги и не фотографировать, потому что без этого ему кажется, что он совершенно и безоговорочно бесполезен (и нужно больше снимков без демонов — как можно больше видеть, что их нет в мире за пределами его головы, чтобы совсем не потерять рассудок). В детстве он учился — зазубривал до бесконечности материал от корки до корки, и его голова была и остаётся выверенным механизмом, который постоянно в работе. Обучение помогало ему сосредоточиться на информации, поступающей в мозг, и — он знает, что они никуда не исчезали — но Рей отвлекался от них. Это было надежным средством, и однажды оно просто прекратило работать. Учиться он тоже вместе с этим прекратил. Процесс никогда ему не нравился (только мизерным шансом ощутить освобождение хотя бы ненадолго). Фотография оставалась всем, что помогало ему. В зашторенном окне за его спиной, пока он настраивает камеру перед Анной — до невозможного милой, только и делай, что снимай — он ощущает демона и слышит скрежет по тонкому стеклу. Рей включает лампы, сосредоточившись, и старается ничего не думать. Они ворвутся. Они съедят её. Не думать. Они съедят меня. Нет. Они съедят Эмму, Нет. съедят Нормана, Прекрати. в любую секунду, ворвутся однажды в здания — когда-нибудь стены прекратят останавливать их. Рей делает снимок. И на нем ничего, кроме Анны, её светлых волос, тёплой улыбки и нежного взгляда. Она была его первой и постоянной клиенткой, старой подругой из детдома, с которого они вышли все вместе. Странно, что её не забрали оттуда малышкой — более ангельского ребёнка нужно было ещё постараться отыскать. — Ты такая красивая! — восхищенно и громко произнесла Эмма, и Рей угрюмо взглянул в её сторону, вынуждая выпрямиться на стуле. — Ой, прости, нельзя мешать. Молчу. Эмма приложила палец к губам, смотря на него таким честным взглядом, будто она клялась не произнести ни звука, пока он не разрешит. Разумеется, это не так, она забудет об этом пять минут спустя. Разумеется, на самом деле Рей совсем не сердился на неё. Анна просматривает снимки, улыбаясь, заправляет за ухо нежную светлую прядь — её мягкие волосы всегда охота заправить самому, но ему не хочется без спросу нарушать ее личное пространство — и Рей много думает, глядя на неё. Будь он нормальным, были бы они вместе с Норманом и Эммой, как сейчас? В конце-концов, им бы не было смысла возиться с ним, будто с беспомощным (и есть беспомощный), и они были бы счастливы вдвоём. Он бы не жил слишком далеко, потому что всё равно считал бы их своей семьёй, потому что любил бы их, как и сейчас, больше всего на свете. Просто он мог бы допустить в свою жизнь других, не становиться таким зависимым от двух самых дорогих для него людей. . Анна улыбается своей прекрасной улыбкой, благодаря его за работу, как и множество раз до этого, и Рей думает, что мог бы пустить в свою жизнь эту улыбку ближе. Рей думает, что мог бы позволить себе ответить — когда-то Анна смущённо гладила руками светлые косы, отводя от него взгляд, и рассказала, что влюблена. Рей пытался не выглядеть бледным, не смотреть за её спину — в углу двора из-под куста на него во все свои четыре алых глаза смотрел демон. Рей глядел только на Анну, чудесную и милую, и подумал, что, утянув в мир Нормана и Эмму, в свой проклятый, больной и неправильный мир, он уже совершил слишком большую ошибку, которую никогда не должен больше повторить. Может, он смог бы — если бы был не таким, какой он есть — сказать ей что-то кроме «извини, я такого не чувствую». Может, он смог бы однажды полюбить её. — Заходи обязательно, когда будешь рядом с нами, мы будем рады тебя видеть! — Эмма целует Анну в щёку, прощаясь и тиская со всей силы своей сестринской любви, и Рей улыбается — впервые за весь день — когда говорит ей «пока». — Рей, как ты себя чувствуешь? Как всегда. Встревоженным. Напуганным. Невозможно уставшим. — Сойдёт, — говорит он, делая вид, что не чувствует посторонних взглядов. — Я хочу погулять перед тем, как мы вернёмся, Эмма. Пальцы Эммы сжимаются на его локте. Рей не находит в себе сил посмотреть на неё в эту секунду, потому что знает, что передумает. — Ладно, — говорит она с неуверенностью в голосе. — Куда ты хочешь пойти, Рей? — До старого дома, — отвечает Рей и сжимает в кулаке ремешок перекинутой через плечо сумки.***
Эмма полагала, что он хотел прогуляться до их старого приюта — она с недоумением оглянулась в сторону ведущей к нему улицы, мимо которой они просто прошли в прямом направлении. Рей выдохнул, стараясь не думать о том, что в месте их взросления почему-то было самое большое скопление чудовищ, что он видел за всю свою жизнь. Рей не мог оставаться во дворе один, чувствуя, как из-за угла на него смотрят голодные красные глаза. Эмма верила, что они играют. Норман, кажется, уже тогда начал догадываться — первее самого Рея — что его лучший друг отличается от других. — Куда мы идём, Рей? — Эмма крепче сжала его руку. — Хочу увидеть кое-что, — ответил он. — В доме… Изабеллы. Эмма тут же остановилась, не давая ему идти вперёд, и Рей устало вздохнул. — Ну уж нет, — она надула щёки и нахмурилась, как делала всегда, когда всем видом хотела показать — «ты идиот, и я не дам тебе это сделать». — Мы снова не пойдём туда. Ты забыл, что было в прошлый раз? Мама, мама, отпусти меня — Не забыл, — сухо ответил Рей. — Но её там теперь нет, помнишь? Он носил ключи от её дома на собственной связке. Логичнее было бы бросить их в ящик достаточно далеко, чтобы забыть о них насовсем, но он почему-то не сделал это. Его пробирает леденящее чувство ужаса, когда они приближаются к двери. Это место будто было зловещим логовом всех его кошмаров, будто здесь гнездились демоны; но Рей знал, что это не так. Демоны не пробираются в дом, только тогда, в тот день, с чего бы им жить в старом убежище его сумасшедшей матери? — Я не понимаю, — говорит Эмма, когда замочная скважина щёлкает, приглашая их войти. — Что ты хочешь найти здесь? Рей не отвечает. Рей думает о том, что по той же причине он здесь, по которой зачем-то до сих пор ходит навещать Изабеллу. Получить надежду, что для него всё не закончится так же. Вероятнее всего, разумеется так и будет это закончится точно так же, как и с его визитами к матери. Мебель, накрытая простынями, делает старый пустой дом настолько более неприветливым, что Рей начинает чувствовать себя так, будто стоит только пошевелиться — и в ноги, проткнув обувь, вонзятся острые когти из-под паркета. От этого сделать шаг вглубь темной комнаты становится тяжелее, и мимолётное желание развернуться и уйти паникой кричит внутри, пока Эмма не касается его плеча. Единственным светом в доме был тот, что давало пасмурное небо за окнами — этого, в общем-то, хватало, чтобы нормально видеть, но лучше от этого не становилось. В прошлый раз он не смог пройти дальше коридора, так что ясность воспоминаний об этом месте угасала, когда он зашёл за его пределы. Ящики под покрытой пылью простынёй открывались со скрипом. — Некрасиво рыться в чужих вещах, Рей, — Эмма нахмурилась, глядя, как он берёт в руки что-то, извлеченное из комода. — Это фото, — говорит он, прикованный взглядом к старому альбому, вспоминая, что в детстве он, кажется, любил рассматривать фотографии — тогда по иной причине, нежели сейчас. — Ничего особенного. — О, тут есть маленький ты? — высокоморальное неодобрение улетучилось, как не бывало, и она подскочила к нему. — Покажи! Рей вздыхает, чувствуя, что у него не остаётся выбора. На первых страницах они не находят его фотографий. Зато он видит Изабеллу — улыбающейся на удивление так же, как сейчас (похоже на него) — моложе значительно, и каждый снимок был подписан — даты, выведенные в уголках квадратных снимков полароида, говорили о том, что ей на них всего лишь около двадцати. Её фотографий было много. Подписи были сделаны не небрежно — аккуратно и с любовью выведенные, кто-то, кто делал это, очевидно очень её любил. — А это кто? — Эмма нахмурилась, глядя на фотографию юноши с гитарой, облокотившегося о ствол дерева. Тень от листьев красиво падала на его волосы, и он улыбался, перебирая струны — он не видел, что его снимали. Лесли. «Играет для меня», — недатированная подпись почерком Изабеллы отчего-то задевает Рея изнутри. У Лесли светлые волосы, мягкая улыбка и голубые глаза. В мыслях Рей горько усмехается — судя по всему, у него с матерью ещё и есть схожести во вкусах. — Не знаю, — лжёт он и тут же переворачивает страницу. Фотографий Изабеллы было больше всех. Лесли появлялся реже — на общих снимках или на таких, как первый, не входивших в его планы, спонтанно запечатлевших момент — он будто не хотел, чтобы его снимали, но никогда не противился таким попыткам. Изабелла хотела, чтобы он был на этих фотографиях. А затем — судя по последней дате, он делает вывод, что это после гибели Лесли — снимки прекратили датироваться и подписываться, и Рей, лишь взглянув на них, понял всё сразу. Потому что таких же фотографий — запечатлений пустых улиц, видов из окна, не занятых столов в кафетериях — у него самого насчитывались сотни. Изабелла — его невменяемая, сумасшедшая мать, живущая взаперти и не отличающая реальность от своего безумия — снимала, чтобы удостовериться, что демонов нет. Рей ощущает слабость в коленях, и Эмма подхватывает его, не давая свалиться — он видит в окне скребущуюся в здание когтистую руку и слышит её взволнованный голос, и его последняя мысль перед отключкой лишь о том, что нельзя выпускать из рук альбом — отчего-то у него ощущение, что он впервые нашёл что-то действительно важное.***
— Расскажи мне о Лесли. — Ты мог бы поздороваться сначала. — Не мог. Изабелла фальшиво улыбается, глядя прямо в него своим холодным безразличным взглядом, и Рей заранее жалеет, что снова пришёл сюда. Вновь втайне, даже прекрасно понимая, чем это чревато. — Тебя снова будет некому защитить. Рей хмурится, стараясь сдерживать кипящее внутри раздражение, и молча достаёт из сумки старый фотоальбом. Изабелла перестаёт улыбаться. — Расскажи мне о Лесли, — повторяет он. — Что изменилось, когда он умер, что ты… — Он жив, — перебила она. — Мне нечего рассказать тебе. — Нет, он мёртв, — отвечает Рей. — Тебе было двадцать три, когда он умер. И ты родила меня после. Взгляд напротив стал холоднее льда. Она так сильно стиснула пальцы на чашке, что даже Рею практически было заметно, как они побелели. Он открывает альбом перед ней, не представляя, что именно движет им сейчас. Рей чувствует себя снова ребёнком — тем самым, который, только попав в детский дом, каждый день вспоминал, что от матери его отобрали через силу, ребёнком, который искал родной дом с тех пор, как они смогли ненадолго выходить на улицу. Рей был смышленным ребёнком. Сориентироваться по вырванной из библиотечной книжки карте города и собственной памяти ему было несложно. Они с Норманом и Эммой, решившим обязательно пойти с ним, не хотел ввязывать их, но демоны на улице так много демонов хорошо что они были рядом прогуляли школу всего лишь около двух раз, прежде чем отыскать его дом. А потом Изабелла заперла его там, пряча от демонов, и тогда он, чувствуя себя преданным, разбитым и совершенно несчастным, впервые в полной мере понял (или признался себе), что его мать была сумасшедшей. Нормальные матери не запирают в доме своих детей. — Ты снимала это, — говорит он, показывая на страницы пустых фотографий улиц. — Чтобы увидеть, что их нет. Ты знаешь, что их нет. Изабелла даже не бросила стеклянный взгляд на снимки — только на него смотрела, глядела в него так глубоко, как он сам не заглядывал никогда в своей жизни. Молчание, сопровождающееся, казалось, самыми долгими гляделками в мире, висело между ними около минуты. А затем она улыбнулась снова. — Тебе сейчас столько же, сколько и мне было тогда, — произнесла она размеренным голосом, каким говорила с ним каждый раз, и Рей ощутил разочарование — что-то в нем бесконечно надеялось, что однажды это изменится. — Они придут за тобой. — Их нет, мама, — он даже не замечает, как непривычное слово по-странному легко ложится на язык. — Ты ведь видишь. Их нет. Она ни разу не одарила взглядом раскрытый перед ней альбом с фотографиями, и внутри Рея что-то болезненно сжималось. Вот что ждёт его. Стеклянный взгляд, направленный вникуда. Никакого спасения в том, что (не)поймано на собственных фотографиях. Близкий человек напротив, у которого раздроблено сердце. Изабелла напевала свою колыбельную. Рей почувствовал, что у него начинают дрожать руки. — Не делай так, чтобы тебя было некому защищать, — сказала Изабелла чересчур тихо для себя. — Тебе столько же, сколько было мне. Домой Рей добирался уверенным, что это были последние слова, которые он услышал от матери.***
Квартира была пустой, когда он вернулся. Он тяжело дышал, и пульс казался ему таким высоким, что он будто мог слышать собственное сердце. Оно колотилось о грудную клетку так, словно хотело прорваться и закончить всё это. Не то чтобы Рей не понимал его. Квартира была пустой. Норман, вероятнее всего, отправился за своими лекарствами —за последние несколько дней из-за того, что они с Эммой были заняты, он умудрился скрыть от них то, что они закончились. Эмма поняла этим утром, когда он странно улыбался, глядя, как за окном соседский пёс пытается загрызть кошку, и, конечно, скрывать дальше было бессмысленно. Эмма работает, пока её состояние позволяет ей — разумеется, квартира была пустой. Рей лежал, чувствуя, что не может пошевелиться. Стены смотрели на него. Он не мог наступить на пол. Он не мог двинуться, потому что они реагировали на это, но скрыть свой страх у него не получалось. Квартира была пустой. Он повторял это, словно мантру, раз за разом — лишь в мыслях, потому что не мог даже заставить себя говорить вслух — в отличии от Нормана, он последние дни исправно принимал лекарства, но нельзя было позволять себе мыслей, что они ему и не были нужны. Что это не он сумасшедший, а мир вокруг слеп — и существа, впервые за всю его жизнь проникшие внутрь, где Рей всегда мог ощущать себя в безопасности, видны ему, в отличии от других. Нет. Нет. Нет. Квартира пуста, и здесь никого больше. Существо у окна скалится, проникая внутрь, и пытается что-то произносить — издаваемые им звуки кажутся смесью скрипа ногтей по школьной доске и истошных воплей, которые Рей слышал сегодня утром от раздираемой псом несчастной кошки. Кровь леденеет внутри него, когда вопль становится более явным, и Рей рад, что не может различать его слов. Он не представляет, что эти чудовища могут сказать ему, но знает, что будет больно. Каждый раз ему было невообразимо страшно и тяжело, когда они подходили слишком близко, и сейчас он чувствует себя так же. Сердце так бешено стучит, что Рей начинает надеяться, что вскоре оно остановится. мама, я совсем один Ком в горле мешает дышать. Он ничего больше не слышит, кроме оглушающего вопля — каждый из них, вылезая, начинает кричать, и у Рея болят уши, словно его правда пытаются оглушить. Ему столько же, сколько было его матери. Рей вспоминает, как громко стучались в дверь, пока они прятались от демонов. Рей вспоминает её песню и в отчаянии пытается выдавливать из себя звуки — он с трудом мычит мелодию под нос, надеясь, что так ему будет не настолько страшно, но не слышит собственного голоса в этом потоке криков. Время будто останавливается в этом безумном, истязающем вопле, и Рей теряет счёт времени — вокруг него наравне с этим проносится целая вечность. — Рей, — слышит он на грани сознания, и заставляет себя открыть глаза. Его охватывает страх ещё больший, чем прежде, и Рей не знает, от чего именно — от мысли, что всё это настигнет кого-то кроме него, или от того, что он позволил увидеть себя в таком состоянии. В шаге от окончательного безумия. Норман. Конечно, он не услышал, как тот пришёл, и не заметил, как приблизился — да и как бы он заметил в этом кошмаре? — но тот коснулся его щеки костяшками тонких пальцев, стирая влагу, и только тогда Рей понял, что всё-таки плакал. Он смотрел на Нормана, чувствуя себя совершенно беспомощным, и прошептал «помоги» из всех сил, что у него оставались. Норман, зарывшись пальцами в его волосы, хмуро взглянул ему в глаза, а затем молча поднялся — Рей до одури хотел, чтобы он мог позвать его сейчас — и удалился куда-то. На какое-то время Рей успел решить, что он тоже был просто галлюцинацией. А затем Норман вернулся, и в его бледной руке что-то подозрительно блестело. И как он узнал, где Эмма всё это время прятала от них ножи? Неожиданно Рей ощутил умиротворение от мысли, которая пришла к нему. Норман закончит это. Настоящий он или нет, именно сейчас. Может, его больное сознание создало что-то, что он любит, чтобы оно избавило его от страданий. Чтобы он не стал Изабеллой. А может, он настоящий. Норман знает, как он боится окончательно сойти с ума, и никто в мире больше не сможет пойти на такой шаг. Может, он не принимал лекарств всё это время, чтобы было легче это совершить. Рей глядел на него, не в силах пошевелиться, и надеялся, что взгляда было достаточно, чтобы Норман понял, что он готов. Но Норман не опускался рядом с ним снова. Улыбаясь, как всегда, когда был таким, он стоит над Реем с ножом в правой руке и смотрит на него с нежностью, от которой наверняка неподготовленному человеку стало бы некомфортно. А потом мягко, негромко, но перебивая все истошные вопли чудовищ, пробирающихся в их укрытие, произносит: — Покажи мне, где они. Рей, полный недоумения, хмурится, глядя ему в глаза. Норман не изменяется в лице. — Рей, я не вижу, где они. Стань моими глазами. Он не мог поверить в то, что слышит. Как он собирается резать ножом то, чего не существует? Норман терпеливо ждал, сжимая в руке деревянную рукоятку, и продолжал ему улыбаться. Рей хочет привычно сказать ему, что он придурок, но разве была у него подобная возможность? Какие ещё варианты у него остались, кроме как ждать — или пока его разум померкнет, или пока Норман решит, как использовать нож? Рей медленно, чувствуя, как ноют все клетки в его теле от страха, указал пальцем в сторону безглазой твари, пытающейся пролезть через стену у двери. А затем нож вонзился в уродливую безглазую голову так точно, будто Норман целился намеренно и видел, куда бьет. По голове стекала кровь, и тварь кричала из последних сил, пока Норман, не видя, кромсал её — Рей наблюдал за этим завороженно и не мог заставить себя отвести взгляд. Норман вытер нож о свой свитер, и следы крови остались на его одежде. — Готов? — спросил он, и Рей, изумленный и шокированный, кивнул. — Где ещё? Тварь у окна захлёбывалась в крови и своём скрипучем вопле, и Норман, кажется, задел занавеску — с негромким звуком она сорвалась, упав на пол рядом с отвалившейся головой. Шум, с которым упал стеллаж, был громче, и Рей уверен, что он напугал соседей. Тварь была раздавлена после того, как Норман воткнул лезвие в единственный уродливый глаз, и кажется, что-то звонко разбилось. Звуки криков становились всё тише с каждым чудовищем, которое Норман резал по его наводке — комната всё сильнее погружалась в хаос, потому что его заносило, но ни одной секунды Рей не провёл, сомневаясь в искренности происходящего. Норман разорвал штору, разбил цветочный горшок и вазы разлетелись вдребезги; на диване недалеко от Рея теперь зияла дыра на порванной ткани, потому что какая-то тварь положила на диван руку. Рука валялась рядом, криво отрезанная тем, кто этого не умел. Рей смотрел на это — на запачканные кровью демонов стены, осколки, упавший стеллаж и дырявые шторы, и не мог поверить. Он смог дышать спокойнее. Норман был встрепанным и испачканным в крови, пытался отдышаться и вытирал рукой вспотевший лоб, и только когда Рей подтвердил, что никого не осталось, он опустился на полу рядом с диваном, и выронил нож где-то поблизости. Он наклонился, притягиваясь к Рею, и коснулся своим лбом его — так, как смог достать, и Рей был счастлив, не слыша ничего, кроме его дыхания. Норман улыбался, и ему хотелось улыбаться тоже. Но он не делал этого. Он чувствовал себя настолько слабым, что не мог этого сделать. — Я буду защищать тебя, — говорит Норман, и это кажется Рею сейчас лучшими звуками на свете, но ни в коем случае нельзя подавать виду. — Тогда объяснять Эмме это всё будешь ты, — собственный голос кажется Рею слишком тихим, когда он выдавливает из себя усмешку. Норман смеётся, поднимая руку и переплетая с ним пальцы, и от этого почему-то становится невозможно тепло. Они сидят около часа вот так, потому что у него не оказывается сил заставить себя подняться; и Эмма действительно в ужасе от того, что видит, и только когда она прибегает к нему, Рей понимает, что на стенах нет никакой крови. Как и на Нормане. Она опускается рядом с ними, в ужасе глядя на нож, и Норман пытается объясниться — пока её пальцы роются у Рея в волосах, пытаясь успокоить, он слушает их и чувствует себя по-настоящему живым. Норман всё ещё держит его за руку, и Рею плевать, когда за ним вернутся. Рею плевать, что он увидит их завтра, что, возможно, всю жизнь проведёт только так — с ним рядом будут те, кто защитит его. Пальцы Эммы роются в его волосах, и Рей медленно засыпает, впервые в жизни чувствуя, что больше ему не страшно.