Когда время останавливается

Когда время, кажется, останавливается, и вены наливаются расплавленным свинцом долгожданного, почти мучительного удовольствия, Рамуда с остекленевшим взглядом замирает на мгновение, а после неуклюже слезает с бедер Саматоки и падает без сил рядом на мягкую простыню. Пара судорожных, рваных вздохов, и дыхание восстанавливается; грудная клетка, покрытая испариной, вздымается чуть заметно, размеренно и спокойно. Неминуемо накатывает опиумное расслабление; шевелиться совершенно не хочется, но Рамуда все равно заставляет себя протянуть руку в сторону и нашарить на тумбе пачку сигарет. Всё в их жизни происходит не то чтобы внезапно, однако они не успевают и заметить, как по вечерам, почти стабильно через день, начинают делить постель друг с другом. После распада Mad Comic Dialogue всем бывшим участникам пришлось несладко. Разрыв отношений внутри команды стал ударом для них. Хотя по Саматоки даже не скажешь: по своему обыкновению он рычит на всех, злится по пустякам, разбрасывается угрозами хотя бы раз в час, если у него хорошее настроение, но когда замолкает… Рамуда не знает, видят ли это другие члены The Dirty Dawg, но стóит Саматоки замолчать, и плечи его выдвигаются вперед под гнетом незримого груза, голова едва заметно поникает, а взор неминуемо утыкается в серый асфальт. Он сверлит землю не то тоскливым, не то потерянным взглядом, словно решительно не представляет, что ему теперь делать, будет ли это иметь смысл и где он теперь вообще, этот смысл. Растерянно старается нащупать рациональность происходящего, как ребенок не глядя пытается схватить мать за руку, но лишь рассекает пальцами воздух, не находя, кажется, ничего, кроме глухой пустоты, которая так и норовит поглотить его целиком, как сверхмассивная черная дыра, оставив лишь пустую оболочку, не выражающую ничего за исключением напускной агрессии. От внимания Рамуды не ускальзывает, что с течением времени Саматоки молчит все чаще и дольше, погружаясь в вязкость мыслей так глубоко, что не сразу можно его дозваться, и долго он потом еще хмурится перед ответом, пытаясь выудить из рассеянного сознания, что же у него спросили. Рамуда же из какого-то спортивного интереса изучает реакцию (такую же заторможенную, как и на прочие раздражители) Саматоки на собственные выходки. Со временем, сколь бы Амемура ни донимал его, сколь ни вел себя в крайней степени раздражающе, он вовсе перестает злиться — не сжимает до побелевших костяшек кулаки, не хватается за микрофон, яростно скалясь, не отпихивает Рамуду от себя грубо, нет. Сначала он лениво отмахивается от него и нехотя, будто по инерции шипит, а вскоре вообще принимается только бросать краткое «отвали» и искать по карманам пачку сигарет. Глядя на такого Саматоки — задумчивого, тихого, противоестественно спокойного, со сквозящим безысходным страхом одиночества взглядом —, Рамуда начинает замечать за собой некоторые мысли, вернее, их обрывки, яркие блестящие идеи, сверкающие и искрящиеся, как солнечные блики на водной ряби; сначала они не воспринимаются как что-то подлежащее осуществлению. А потом вполне четко, обжигающе неожиданно осознается: он, черт возьми, был бы совсем не против потрахаться с Саматоки Аохитсуги. Рамуду тянет к нему. Не выходит раскопать корни собственных желаний, прийти к их истокам, зато ощущаться они начинают все острее и острее. Сначала Рамуда думает: в этом нет ничего удивительного, внешность Саматоки привлекает много кого, вот и он купился на красивые глаза. Потом решает, что это объяснение недостаточно правдоподобно и даже его самого не в состоянии убедить. Думает, что, возможно, его притягивает нынешний контраст в поведении Аохитсуги. А может, причина кроется куда глубже, чем Рамуда способен дотянуться, и ответ, казалось бы, уже пойманный за хвост в результате рефлексии, все выскальзывает и выскальзывает из его рук, устремляясь в пучину подсознания. Потом он шлет к черту анализ своих ощущений — отнимает слишком много сил — и просто предлагает Саматоки то, что хотел. Притом Рамуда почти на все сто убежден в отказе, когда однажды они остаются наедине, и он, подобравшись к Саматоки непростительно близко, озвучивает свое предложение ему прямо на ухо, опаляя шею жарким дыханием. Он уверен, что тот непременно назовет его пидором, возможно, без особого энтузиазма скажет, что Рамуда совсем уж ебанулся. Но он соглашается. Первый их раз проходит сумбурно и будто в какой-то спешке. Несмотря на это, Рамуде, давно позабывшему о телесности и близости с кем-либо, сносит крышу, и он теряется в ощущениях, пускай даже они не идеальные и почти разочаровывающие. В первый только раз он замечает, что по окончании всего Саматоки моргает часто-часто, почти не говорит, чтобы не выдать дрожь в голосе, спешит одеться и сбежать как можно скорее из квартиры Рамуды, растворившись в чернилах ночи. Он делает вид, что ничего подобного не происходило, и кто Амемура такой, чтобы не подыграть ему. Со временем они притираются друг к другу, и Рамуда наизусть выучивает карту удовольствия Саматоки, а Саматоки — его. Каждый их раз занимает ни более получаса и проходит почти бесшумно — громче тяжелого загнанного дыхания ни один ничего не издает; Саматоки даже иронизирует по этому поводу, бросив что-то вроде «думал, тебя будет не заткнуть», в ответ на что Рамуду захлестывает волна удушающего возмущения, но он проглатывает колкость, только усмехаясь. Сразу после они курят, прямо в постели, молча, потому что сказать им друг другу нечего, и все их беседы ограничиваются перекидыванием дежурными фразами, вроде «я в душ», «где взять полотенце» и «до завтра». Саматоки всегда уходит, и обоих это вполне устраивает. Частота их встреч, о которых никто не знает, увеличивается, и оба вскоре молчаливо убеждаются в их необходимости. Они даже договорились на определенные дни: каждые вторник, четверг и субботу Саматоки заезжает к Рамуде примерно на час, после направляется в ванную, где для него уже приготовлено полотенце, и возвращается домой. Это просто способ снимать стресс, заключает для себя Рамуда. И заглушить выгрызающее разум изнутри чувство одиночества — добавляет после. Для Саматоки, вероятно, тоже. Кроме того, думает Рамуда, наверняка это заставляет забыться. Заглушить боль хотя бы на жалкие полчаса, без остатка растворившись в слепой, сладкой похоти с человеком, вовсе тебе не близким. А Рамуда открывает для себя, что присутствие рядом чужого, теплого тела, которое пускай даже холодного к нему, заставляет душу успокаиваться, а мысли течь свободно и умиротворенно, как после долгой затяжки. Иногда, судорожно вдыхая запах Саматоки — терпкую смесь табачного дыма и чересчур ядреного, почти до слез, мужского парфюма — Рамуда задумывается о двух вещах. Во-первых, что нужно подарить Саматоки нормальную туалетную воду. Во-вторых, что ему интересно, о ком во время секса тот думает. О нем, или о ком-то другом? Какое тебе вообще дело, спрашивает он сам у себя, прикусывая проколотую мочку Саматоки, и поспешно прогоняет эти мысли, потому что они заставляют чувствовать иррациональную ярость, низко рычать и машинально сжимать зубы на мочке сильнее, пока Саматоки не вырвется или не застонет от боли и возмущения. Рамуда убежден, что их отношения не походят ни на дружеские, ни на романтические, потому что они не испытывают друг к другу решительным образом ничего, кроме немой солидарности. Никто не догадывается об их вечернем времяпрепровождении, даже проницательный Джакурай, потому что вне спальни Рамуды они ведут себя абсолютно так же, как и всегда. Только ходят курить вместе чуть чаще, но как будто это вообще может что-то значить. Рамуда очень тактильный — знают все, поэтому внезапные объятья не вызывают вопросов ни у кого, кроме, пожалуй, Саматоки. Всерьез Рамуда задумывается, какого рода отношения зачинаются меж ними, когда вечером, после работы, к нему домой кого-то приносит. Звонок надрывно визжит, и игнорировать его не выходит, как бы он ни старался. Рамуда раздражается и собирается с силами оторвать голову любому, кто решил потревожить его покой, но, открыв дверь, лишь удивленно выдает: — Ты что тут забыл? — Сегодня четверг, — Саматоки едва ворочает языком, от него так несет дешевой и крепкой выпивкой, что Рамуда невольно морщится, — пришел… к тебе. — Сегодня пятница, идиот, — шипит Рамуда и ахает — Саматоки, чудом до этого удерживающего равновесие, подводит вестибулярный аппарат, и он опасно клонится вперед; Амемура успевает его подхватить (ну и туша) и смягчает падение на пол, — Саматоки, если тебя вывернет на мой ковер, я заставлю мыть его вручную. Саматоки едва ли способен сейчас воспринимать его слова, и Рамуда страдальчески вздыхает. Вздыхает, но пинками заставляет Аохитсуги доползти до ванны, не расплескав по дороге содержимое желудка. Сидит рядом с ним на кафельном полу, пока тот избавляет организм от выпитой дряни, с божьей помощью транспортирует в кровать и выдыхает, утирая выступивший на лбу пот. А после совершенно теряется, не представляя, будет ли уместно лечь спать рядом. Заключает, что это как-то неправильно, и не спит всю ночь вовсе: пьет чай, курит и проверяет, дышит ли вообще Саматоки. Глядя на хладное мерцание бесконечной россыпи звезд и выдыхая сизый дым, моментально растворяющийся в черном воздухе, он разбирает на крохотные детальки это идиотское происшествие: Саматоки, будучи почти до бессознательности пьяным, пришел не домой, в заботливые объятия сестры, а к тому, с кем делит постель по три часа в неделю. Это озадачивает Рамуду, решительно поражая до глубины души, и он все никак не может выстроить предполагаемый ход мысли в этой пустой и чрезвычайно красивой башке, понимая, что никогда не сможет восстановить его рассуждения сегодня, как и сам Аохитсуги на утро. Саматоки просыпается в предлихорадочном состоянии: его трясет, сил нет даже на то, чтобы поднять руку, и Рамуде приходится поить его (из бутылки для удобства), как слепого котенка, от которого отказалась мать. Когда он утоляет изнуряющую жажду, и Амемура рукавом утирает с его подбородка капельку воды, Саматоки сипло, почти беззвучно, спрашивает: — Какого черта я тут делаю? — Саматоки вчера заявился ко мне таким пьяным, совсем-совсем не круто, — рефлекторно привычным высоким тоном рассказывает Рамуда, разводя в стакане обезболивающее. Саматоки проводит рукой по осунувшемуся лицу. — Твою мать… прости. — Забей, — тяжело вздыхая и вычищая фальшь из голоса, тихо говорит Рамуда и протягивает ему болеутоляющее, — голова болит? — Адски, — Саматоки пытается состроить что-то вроде улыбки, но получается неправдоподобно, и он тушуется, — ты, это… спасибо тебе. — Забей, говорю же, — отмахивается Рамуда. Не сказать, что ему пришлось легко этой ночью — именно что наоборот —, но все равно хочется бросить «мне не трудно». Вопрос про причины выбора столь нестандартного места для ночевки теряется в ворохе сторонних тяжелых мыслей. Саматоки болезненно стенает, приподнимая голову навстречу стакану, и Рамуде снова приходится его поить. Он бережно придерживает его затылок, чтобы тот не напрягался, вливает в него растворенный в ледяной воде спасительный порошок и так же аккуратно опускает на подушку. Гладит по волосам (наверное, так всегда делают, выхаживая кого-то) и замирает, глядя в бледное лицо Саматоки, расцветшее темными синяками под глазами. Даже сейчас, в ужасном состоянии, красив почти до совершенства. К вечеру Саматоки оправляется и готовится сбежать, как оперившийся птенец из отчего гнезда. У Рамуды нет причин его останавливать, но почти с беспокойством в голосе он спрашивает, не нужно ли его проводить. Губы Аохитсуги трогает подобие улыбки, вымученной и извиняющейся, и он отрицательно мотает головой. А Рамуда одергивает сам себя, когда запирает дверь опустевшей квартиры, уличая свою персону в постыдной мягкосердечности. Хмыкает, сдерживая злость на себя самого, и возвращается к повседневным заботам, насильно выметая воспоминание о произошедшем. Между ними, убеждает себя Рамуда, зубами зажимая фильтр сигареты, ничего, кроме спасительной для них обоих близости. Он протягивает пачку запыхавшемуся Саматоки, который, щуря ослепленные послеоргазменной дымкой глаза, осматривает ее и взмахивает рукой. — Крепкие? Не курю такие. Он неловко свешивается с кровати, чтобы отыскать джинсы, брошенные где-то за ее пределами, и достает из кармана свои. Рамуда узнает пачку и усмехается. — Серьезно, с двумя кнопками? — И че? — Как-то слишком по-пидорски для тебя, — пожимает плечами Рамуда, втягивая терпкий дым. Саматоки внимательно смотрит на него с полминуты, словно пытается выискать в его профиле что-то неожиданное для себя. Вероятно, хочет сказать что-то вроде «а трахаться с тобой не слишком по-пидорски?», но только с щелчком раскусывает кнопки. — Ты пиздецки странный, — говорит он и добавляет, — мне закурить нечем. Без слов Рамуда поворачивается к нему с сигаретой во рту, позволяя прикурить от нее. Саматоки сосредоточенно хмурится, а когда прозрачная ленточка дыма начинает тянуться от кончика его сигареты вверх, снова откидывается на подушку, расслабленно закатывая глаза. Они едва касаются друг друга локтями, но Рамуду все равно лижет сравнимый с лихорадочным жар, исходящий от остывающего тела Саматоки. Украдкой Амемура глядит на него: растрепанный более обычного, покрытый блестящими бусинками пота, но в крайней степени умиротворенный. Рамуде думается, что с каждым проведенным вместе вечером раны душевные Саматоки затягиваются все больше. Сейчас они, кажется, даже не кровоточат. И думается, как же здорово, что он слишком крепко законсервирован в своем горе, чтобы замечать происходящее вокруг него. Поэтому с ним так легко: Аохитсуги не лезет ему в голову, не пытается разворошить его душу и отыскать там что-то, неизвестное даже самому Рамуде; и Рамуда очень благодарен за это безразличие. О пепельницу на тумбе Саматоки тушит окурок и медлительно поднимается, чуть покачнувшись. Подбирает джинсы и вытряхивает свернувшуюся штанину. — Я пошел, — бросает он. И вдруг Рамуду как током прошибает. Его бросает в пот, и ему кажется, что непременно нужно остановить Саматоки, притом сам не понимает зачем. До дрожи в руках становится дурно, и даже новая затяжка не помогает успокоить нервы. — Стой! — он действует быстрее, чем думает, и Саматоки замирает, вопросительно уставившись на него. И что теперь ему сказать? У него нет причин оставаться. Ситуация патовая, и Рамуда почти рефлекторно делает голос высоким, — на улице сегодня та-а-ак холодно, Саматоки не боится простудиться? Саматоки обычно не спрашивает, почему на людях Амемура ведет себя так, а наедине с ним его поведение меняется. Ему было плевать, но сейчас, вероятно, в его голове рождаются некоторые вопросы. — Я в кожанке, — озадаченно отвечает Саматоки. Сознание сдавливает паника. Накатывает беспричинная слабость, а весомые аргументы не лезут в голову. Саматоки должен остаться, говорит он себе, и это желание, капризное, необъяснимое, охватывает его целиком. — Останься, — говорит Рамуда чуть слышно. Тихо. Жалобно. Почти умоляет. Испытывая отвращение к себе. Саматоки притихает в растерянности. Они смотрят друг на друга молча, пока Аохитсуги не бросает джинсы и не возвращается в кровать. Рамуде странно. Он знает, что Саматоки тоже. Они всегда только трахались, без объятий, трепета и даже поцелуев. Остальное для них было за гранью необходимого минимума. Теперь, когда Саматоки лежит напротив Рамуды и сверлит его взглядом, вероятно, пытаясь понять, что на него нашло, он решительно теряется и не понимает, что нужно делать. Смотрит на руку Саматоки, а после касается пальцами его ладони. Она намного больше его собственной, разница почти смехотворна. Пальцы Рамуды короче на целую фалангу. — Не знал, что ты сентиментален, — хмыкает Саматоки. — Тихо, — Рамуда раздраженно хмурится. Рука Саматоки теплая, почти горячая, бледная, но на костяшках кожа темнее — результат множества драк на кулаках. Рамуда оглаживает шрам с краю ладони и задумывается о его происхождении. Выглядит так, будто Саматоки хватался за лезвие ножа; спрашивать он точно не собирается. Когда Рамуда завороженно переплетает их пальцы, то не встречает сопротивления. Но Саматоки скалится, чтобы скрыть чересчур очевидное смущение. — Ты что, попросил меня остаться, чтобы подержаться за ручки? — Да, — без раздумий выпаливает Рамуда. Пусть будет так. — Тц. Саматоки расцепляет их руки, а следом тянет Рамуду на себя. Тот охает от неожиданности и оказывается заключенным в объятия. Он не против. Пожалуй, он даже рад, что Саматоки тоже проявил глупую слабость. Это не любовь, знает Рамуда, но, черт возьми, он также знает, что нуждается в Аохитсуги. Хотя бы три раза в неделю по часу, лучше — если целую ночь. Нуждается в том, чтобы они хотя бы соприкасались локтями, лучше — чтобы Рамуда утыкался ему в голую грудь, вдыхая запах табака и этого дурацкого парфюма и щекотал ресницами его покрытую бледной паутиной шрамов кожу. Это не будет продолжаться долго, знает он, и ему, наверное, даже не грустно от этого. Хотя потом этого определенно будет не хватать. Но Рамуда отгоняет эти мысли. Ничто не мешает ему отдаться моменту сейчас, когда время останавливается, и наивно воображать, что все у них будет хорошо.