Mio caro, mio cuore

      Рим, 1989       «Запоминай, Рико».       Эта страшная мысль приходит к Хайнкель Вольф на втором стакане, когда она ещё не совсем пьяна, но достаточно разогрета: он красивый.        Энрико Максвелл — красивый. Даже в своей суеверной потерянности, с бегающими от едва пригубленного вина глазами, весь в поту на неопрятной койке и в рассеянном дыму сигарет. Он не знает, куда деться, итальянский июль заставляет сливки чистой кожи течь в рубашку тремя ручьями, искусанные губы будто подкрашены, — слепленный в нежной астенике, такой живописный.       Такой невинный. — Ещё, caro? — щёки Хайнкель тоже облиты алым, глаза шало блестят; китель оперативницы давно сброшен на пол, и Максвелл отмечает про себя: стандартные брюки сидят на крепких бёдрах как влитые, шов плотно прилегает между, и соски остро проступают сквозь чёрную майку. Она тоже вся в испарине, как в растопленной купальне, тугие мышцы на плечах лоснятся, лоснятся ключицы, контуры небольшой груди…       Ему нельзя смотреть.       Боже правый, он скоро примет сан. Ему нельзя.       — Да. — Голова кружится, в комнате светлым-светло и пыльно, до крохотного балкона, заставленного неухоженной зеленью, долетает грохот полуденной автострады. Яркое лето, пьяное, последнее. — Немного.       Хайнкель льёт доверху, поддерживает его дрогнувший локоть; последними глотками он всё-таки давится, и медовое золото сбегает по чуть шершавому подбородку, едва узнавшему бритву.       — И хорош же ты. — Она смеётся приятным грудным смехом, зажимает между зубов дольку лимона, дразнится — а он и вправду хорош, как не был и не будет ни один из её бравых сокурсников, солидных заказчиков, напомаженных консильери. — Где твой безупречный тон? Поцелуй меня, ну. Ты когда-нибудь целовался, Рикито?       Он тоже смеётся — хрипло и неловко. Хайнкель водружает стройные ноги поверх его, откидывает голову, горячее солнце пляшет на ресницах — его удобно рассматривать с такого ракурса, на свету он сплошь серебряный и хрустальный. Она не церемонится, ловит длинную прядь, подтягивает его к себе; волос у него густой и гладкий, завитой на концах, совсем по-граждански пахнет чистым мальчишеским телом — никаких отдушек культа.       — Что, твоя единственная не слишком-то к тебе благосклонна?       — Ты обещала, — припоминает Энрико, обводит большими ладонями её талию — крепким поглаживанием поясницы, и Вольф бледнеет от резкого осознания происходящего. — Это последний раз. Мы больше не увидимся.       — Я знаю. — Хайнкель подставляет лимонные, чуть раздражённые губы, целует Максвелла в кончик длинного носа, в угловатый кадык. — У меня распределение в специальную часть в Милаццо. Ты знаешь, Рико, где это?       Это лето — роковое для обоих, лето разлома, лето выбора; Хайнкель мотает по самым отдалённым провинциям, а Максвелл не может выбрать из тринадцати путей один. Хайнкель наконец-то выходит из стен училища в казённой форме, а Максвеллу сидеть в церковных застенках всю жизнь; у Хайнкель назначение, против которого не пойдёшь, и треснувшее самолюбие, которого не залечишь молитвой, а тот, кто залечит, только и мечтает нацепить колоратку.       — …Сицилия, чтоб её, — шепчет Вольф и тихо матерится; Максвеллу нравится, как она сквернословит на итальянском — плевками, с жёстким акцентом. Её хочется поцеловать, но целовать тоже нельзя. — Задница мироздания. Полтора часа на пароме до Реджо-ди-Калабрии. А до Рима — целая вечность на поездах.       ...Он звонит ей один-единственный раз, в субботу, когда не дежурит во владениях Нунциата. Воровато оглядывается у телефона-автомата за углом семинарии, разворачивает затёртую бумажку с номером, которую ему украдкой всунула в руку Юмико, когда он две недели назад навещал её в психиатрическом отделении. Хайнкель снимает трубку со второго гудка, сбивчиво говорит неверным голосом — так, будто вот-вот заплачет, — что куда-то уезжает, что у неё уже куплены билеты. Хайнкель диктует адрес, и Максвелл полчаса трясётся на трамваях с пересадками до окраины Борго, где Вольф снимает служебную квартиру. В простой рубашке и прямых брюках, с распущенными волосами и наигранно-легкомысленным выражением лица его, больше похожего на студента или натурщика, чем на выпускника семинарии, никто не узнаёт.       — Ты знаешь, что такое вечно трястись в поездах? — она кусает его за нижнюю губу, растирает след пальцем. — Жить перекати-полем, постоянно оглядываться, не помнить, каково это — спать без ствола под подушкой? Что такое толкаться среди десятка тупых мужланов, каждый день иметь дело с наркотой, чужим блядством, быть разменной монетой? — Максвелл дышит глубоко, рывками, гладит её под ремнём, бездумно трогает мокрую спину под майкой. — Ни хрена ты не знаешь, Рикито. Только гундосишь целыми днями свои прописные истины, а я… я сдохнуть хочу.       Рубашка на Максвелле расстёгнута донизу, Хайнкель жадно ощупывает его худощавые стати — довольно широкую для такого телосложения безволосую грудь, твёрдый поджарый живот — видимо, оперативная подготовка не прошла даром, — и он неудобно обнимает её, подвижную и грубовато-ласковую, позволяет устроиться верхом, потереться немного. Солнце вовсю ломится в окна, на улице внизу уже плавится асфальт; Вольф чувствует, как вымокли изнутри её брюки, трусики липнут к ягодицам, и это распаляет ещё хлеще, побуждает двинуться размашистее.       — А ещё я хочу тебя.       — Мне не…       — Хватит выделываться, — она грубо целует его, облокачивает сидя об изголовье кровати, запускает в рот настойчивый язык — Максвелл не отвечает, пробует высвободиться. — Рико, caro mio, тебе не идёт.       — Я не могу, — он ёрзает на скомканной простыне. — Подожди, у меня…       — Всё у тебя нормально. — Хайнкель упирается изящной босой ступнёй ему в ширинку, плавно, с силой надавливает на твёрдую выпуклость, на горячую тесноту в узкой ткани — пожалуй, ни от одного мужчины она ещё не ждала самой предсказуемой телесной реакции, словно боялась, что Максвелл и впрямь на неё не способен. — Ты же хочешь этого, сколько можно, идиот? Что за радость тебе запираться, не попробовав?..       — Я не могу, — в хрустальных глазах Энрико мечется страх, и он тут же делает себе послабление: — Напрямую — не могу. Если хочешь, как-нибудь…       Хайнкель знает толк во множестве самых действенных «как-нибудь», быстро расстёгивает Максвеллу ремень, брюки, хочет вывернуться из прилипшей майки, но руки дрожат так, что от этой идеи приходится отказаться.       — Поцелуй меня, — повторяет, и на этот раз Энрико повинуется, целует неумело, суховато; Хайнкель то кусает его губы и впалые щёки, то спускается на грудь, щекоча шею отросшими волосами, а он просто инстинктивно двигает коленом, осёдланным ею, помогая облегчающей силе трения. — И теперь запоминай.       Она вцепляется зубами в полоску кожи на его плече, шипит в промежутках между вдохами — o caro, o cuore, — и поддевает пальцами плотную кромку трусов, долго дразнится, прежде чем запустить туда целиком ладонь. Максвелл расставляет ноги, поддерживает вес тренированного девичьего тела на своём бедре; мозолистая ладонь Хайнкель скользит глубже, обхватывает его целиком у основания, не высвобождая полностью из свободного хлопка белья — да его же удар хватит, обнажи она это непотребство, ей гораздо легче сымитировать укромность.       — Ох, — давится Энрико, когда она сжимает его покрепче — там он не слишком велик, зато чувствителен через край, и поросли совсем немного.       Хайнкель тихо смеётся в ухо, облизывает мочку, двигает ладонью — методично, ровно, поглаживает, улавливая, как всё вспухает и твердеет ещё сильнее, как вены топорщат тонкую кожицу. Максвелл задыхается, вцепившись в её талию мёртвой хваткой, Вольф толкается ему куда-то между боком и бедром, его свободная ладонь елозит по её животу, больно задевая крохотное стальное колечко в пупке. Хайнкель поспешно расстёгивает собственную ширинку, приподнимается, и кисть Энрико беспрепятственно проскальзывает вовнутрь.       — Запоминай, говорю. — Жилистая изнанка её бёдер сдавливает руку. Ладонь Максвелла дрожит, касаясь гладкого, влажного женского испода. Робкие, даже нежные пальцы с аккуратными ногтями осторожно исследуют налитые кровью лепестки, раздвигают, пробуя скользнуть глубже, и Хайнкель уже ничего не соображает, кроме того, что с упёртым ханжой ей в разы лучше, чем с предыдущими опытными любовниками, вместе взятыми. — Запоминай, как я касаюсь тебя, — она на миг выпускает его, потом стискивает снова, — как я зову тебя, — она толкается сильнее, вбирая неуверенную ласку пальцев. Вне сомнения, это его первый опыт, и таким — возбуждённым до предела, с красными щеками и алчущим кошачьим взглядом, он кажется ей экзотично, бесстыдно красивым...       Хайнкель обхватывает его затылок, накручивает на запястье путаное серебро. Они смотрят друг другу в глаза, подстраиваясь под ритм, Вольф припадает к нему окаменевшей грудью, и Максвелл сминает её, глубоко вцеловывая в жадный рот просвечивающий ореол соска. Основание его ладони упирается в чувствительный подъём под сползшими трусиками, находит уязвимое местечко, давит — крепче, быстрыми толчками, и так же убыстряются — на всю его длину — сомкнутые вкольцевую пальцы Хайнкель. Это похоже на полноценное соитие — они двигаются друг на друге так, словно раздеты, абсолютно пьяны и не связаны клятвами.       — Убери, — вдруг ахает Максвелл — ему кажется, что прошла вечность, а на деле — не больше двух минут, и излиться ему страшнее, чем согласиться на это безумие. — Убери, я не могу!..       Он не может, она не должна его получить ни в каком виде, и Хайнкель, как кнутом ударенная, спешно разжимает ладонь. Энрико не выдерживает, обильно пачкает подставленную простыню, и его пальцы внутри неё выпрямляются так резко, что Вольф смыкает бёдра с протяжным стоном.       Вкус заключительного поцелуя ожидаемо горчит.       — Будем считать, что попрощались. Тем более, навряд ли когда-нибудь мы встретимся снова. — Максвелл восстанавливает дыхание, помогает ей перекатиться набок и хмуро отряхивает брюки — бесполезно, они уже напрочь смяты и пропахли куревом и холодным томатным ароматом её «Верде». Вольф довольно откидывается, подкладывает под лопатки подушку, суёт в зубы сигарету. — Я найду, как принять этот факт, но больше у меня такого не будет. Не будет, ясно тебе? Никогда.       Хайнкель посмеивается, на пререкания её не хватит, — она лежит приятно опустошённая, ей хочется накуриться, уснуть и посмаковать произошедшее в одиночестве, но уязвлённый Максвелл явно ждёт ответа.       — Конечно, не будет, — серьёзно подтверждает Вольф, давя улыбку.       Она даже не кривит душой: такого у них обоих действительно больше не случится никогда. Хайнкель Вольф кажется, что горечь разлуки не перебить ничем, и с основного пути его не сбить, не заставить попрать целибат, — и каким вообще чудом ей удалось получить семинариста на пару наивных поцелуев и на неловкие ёрзанья?       Хайнкель Вольф ещё не знает, что через каких-то десять лет она в обход всех канонов и морали получит в свою постель епископа.