А о том ли ты мечтал?

Рука Оякаты-сама волос касается, взгляд матовых глаз по-отцовски добрый, спокойный и тихий. — Поздравляю, Генья. — Спасибо, я очень рад. Тихо, спокойно, хотя сам готов разорваться, прыгать от счастья хочет, визжать, как маленький, каждого за хаори хватать, показывать золотые пуговицы на форме, улыбаться, кричать: «Я Генья Шинадзугава! Я Столп! Человек, ставший столпом без дыхания!» — Ояката-сама, а то, как я стал… Это… Это разве не против правил?.. Радость улетучивается мгновенно, когда Генья всё-таки задумывается. Он не убивал низших лун, тем более первых, высших даже не чуял. Только каждую ночь — по двух демонов минимум, только каждую ночь без передышки, пока все же не свалился. И занял место столпа пламени, который ему никто, которого в лицо не видел, а сам цугуко Химеджимы. Неудавшийся. И вообще, Столп — на этом звание Геньи закончилось, дыхания-то нет. — Нет, нет, нет, — Убуяшики голову склоняет, хотя он и без того ниже парня, — считай, что ты убил демонов больше, чем Муичиро. Глаза распахивает. — Будет, не плачь, — чуть посмеивается, глухо, хрипло, — отдохни. Генья кивает. Генья думает о том, как же он всё-таки счастлив. * * * Шелест листвы что-то перебивает, рот чуть приоткрыть, бесшумно клинок достать. Какой воздух на вкус? До сдавленного горла горький, пропахший этой горечью, давящей прямо в небо, и как-то. Секунда. Громкий плач. Нет, не плач, а самое настоящее нытье. С подвыванием. Вдох. Только один человек на этой проклятой земле так ревёт. Генья достает обрез в другую руку, ставит палец на курок и подбирается ближе, давя в себе жажду демона убить, давя в себе желание этого идиота прибить. Треск веток. Рукой с клинком хватает пробегающего Зеницу за шиворот формы с абсолютно каменным лицом. — Ты не такой нытик, — тихо, — что не так? — Сотня!.. не меньше… — кашель, — может, я не слышу столько, сколько надо… — Все ты слышишь, — выпускает, и Агацума успокаивается довольно быстро. Парень, так-то, не глупый, не трусливый, зато нервный жутко и пощечина для нормального поведения ему не мешает. Вот и сейчас — в боевую позу встал, приготовился, а слезы хоть и катятся, но внимания на них не обращает. Шаг. Вдох через рот. Выстрел. — Ты ничего не сделал, — раздражённо выдыхает Зеницу, — в никуда. — А ты будто что-то можешь, пока не спишь, — Генья глаза закрывает, мысленно молится, молится, все ещё чуя воздух на вкус, потом смотрит сквозь кусты. — У меня хотя бы дыхание есть! — А у меня есть мнение, что этот спор можно отложить на время после убийства. Зеницу замолкает, понимает, головой вертит. Загоняли его. Кто — неизвестно, где — тоже, но он всю жизнь как на иголках. Глаза. Выстрел. Вой. Молния рядом с Геньей проносится быстрее, чем он успевает среагировать, раздается гром, хотя на небе ни облачка, и на секунду, на одну-единственную секунду все небо зажигается желто-белыми красками, ослепительной вспы. Кончилось. Генья на ходу убирает обрез с клинком, в два прыжка приближаясь к трупу и Зеницу. — Ты не заснул, что ли? — Не-а. — Охренеть. Зеницу покачивается, но потом на ноги встаёт твердо, и на Генью смотрит пристально-пристально, забавно — глаза красные и мокрые, ресницы слипшиеся, а сам морщится-злится. — Зеницу, стань моим цугуко. Злость сменяется шоком. — Чё ты несёшь? Ты столп без пяти минут неделя, это во-первых! А во-вторых, ты просто замена! Замена. Ярость закипает быстрее, чем у любого демона, ярость, которая полыхает сильнее любой жажды крови, потому что слово это для Геньи — табу, табу смертельное, и будь на месте Зеницу кто другой, кто больной, голову бы ему снесли быстрее, чем последняя буква этого слова была издана. Вдох. Я. Не. Замена. Не. Сравнивай. Меня. Мысли бьют-бьют-бьют, на руках лезвием выписанные, в кожу въевшиеся и заставляющие вынуть другие, под сердцем хранимые, золотом отливающие: «Ты Столп, не позволяй эмоциям брать верх. Ты Столп, ты намного выше. Ты Столп. Ты. Должен». — Мы похожи, — рука зачем-то изучает тысячу раз выученную гарду, — ты почти не можешь использовать дыхание, у тебя всего одна ката. — Она у меня есть. — Демоны — не идиоты, два раза увидят одно и тоже, тебя всего просекут и все, похоронят какую-нибудь вещицу из сундука дома, — Генья плечами пожимает, — стань цугуко, говорю же. Намного легче пробиться. — Мне не нужны поблажки! Генья морщится. Наклоняется. — А если бы вместо меня был бы кто другой, м? — взгляд хищный, вот-вот набросится, нос, вот, искривлен весь, морщины на лице выступили, злобный, собака. Зеницу замирает в ступоре. — Только если деда! — возмущается, мол, как так, у него отнимают право заслуженное. — Врешь. — Не вру. — Пахнешь солёным вперемешку с кровью и, главное, кислым. — Языком запахи не чувствуют. — Зато запахи напрямую связаны со вкусом. Генья вздыхает, головой качает, отворачивается. «А, ты тот, который вместо столпа пламени?» от любого, мать его, истребителя. От любого. Генье от этого так хочется блевать, так хочется услышать не от Химеджимы и Убуяшики одно-единственное «Ты молодец», узнать, что такое похвала, не знать, что такое сравнение с тем, кого ты нахуй не знал, кто для тебя — пустой звук, забытая картинка, и настолько бесит-бесит-бесит, что. Что. Что. Тупая боль на кончиках пальцев собирается и Генья ударяет кулаком в ближайшее дерево, кричит в небо, чувствуя обжигающий-яркий вкус слез на щеках, зная, что за спиной Зеницу в шоке стоит, зная, что птиц распугал, но чувствуя ещё, как ногти заламываются от того, как Генья по дереву скребёт. Я. Не. Замена. Не. Сравнивай. Меня. Генья хочет разрыдаться, как ребенок. — Ты чего… — тихо, удивлённо, осторожно, как к бродячей собаке подходят, боясь, что укусит и боясь что убежит. — Я что?! — весь гнев, ой, Зеницу, ой, бедный, думает Генья, а нет, все, не думает, пелена кроваво-черная разум застлала. — Я, блять, что?! — Ты, ты. Спокойней! — Как тут спокойней, когда ты ебаный Столп?! Когда от тебя — сотни, нет, тысячи жизней зависят, когда у тебя самого права на эту самую жизнь нет, потому что если кто-то, кроме демона, дохнет, то это всегда ты, если кто-то, кроме демона, ранен, то это всегда ты, потому что ты, видите ли, сильнейший! Руки за волосы, чуть ли не вырывая их, и Генья тут же на землю валится, локти на колени ставит и скулит тихо-тихо, всхлипывая, ничего не говоря. — Но, Генья… — Да, блять, Генья, что тебе надо? — Я сочувствую, — вздыхает. — Но рядом с тобой трудно находиться. Ты знаешь? Как удар, на две части рассекающий, вздохнуть не дающий, добивающий до конца, пока рука плеча не коснется, растерянный взгляд на слезы не уткнется. — Не в смысле… У тебя звук сердца… Другой. Громкий, мощный. Понимаешь… Ренгоку был из тех, кто в ряды возвращается, — Зеницу пальцы на фиолетовой ткани сжимает, взгляд уводит, не зная, что сказать, как успокоить, потому что с этим дела не имел. — А ты сильнее. Ты — из тех, кто из рядов не уходит ни при каких обстоятельствах. Усмешка. Горькая, как демоническая кровь. Ярость не уходит, а наоборот, словно светится с первыми лучами солнца, и кулаки чешутся, и ногти болят, но как-то на душе чуть-чуть спокойнее, пусть даже Зеницу врёт, пусть и красиво, пусть и маскируется ужасно хорошо. Я стал столпом, мою форму украшают золотые пуговицы. Да только счастья в этом нет. Да только я за одобрением гнался. А получил лишь больше требования. Смысл? Нет его. — Ты молодец, Генья, кто бы что ни говорил. Поправка: не было.