Когда они уходят в тишину, Туда, откуда точно нет возврата, Порой хватает нескольких минут Понять — о, Боже, как мы виноваты!
Думал ли он когда-нибудь, что сможет Олега хоть кем-то заменить? Да и что это за слово-то такое? Заменить. Как меняют испорченную, износившуюся деталь механизма... или самого себя. Он ведь давно уже был частью его самого, этот верный его Волк. Чем заменить? Чем-то искусственным, чужеродным? Будет ли протез ощущаться так же, как своя часть тела? Рука? А если сердце? «Сможешь ты без настоящего твоего сердца? Долго? А без души сможешь? Ах, да... у тебя же ее нет. Была ли? Если и была, ты разменял, ее пять раз подряд нажав на спусковой крючок. Как Иуда, на серебряные монеты разменял, которые серебряными же слезами тебе и обернулись, когда, придя в себя после той бойни, оплакивал своего Волка. Сердце свое оплакивал». Не вышло бы: ни заменить, ни смириться, ни жить дальше. Сергей и не хотел. Ничего не хотел. И сейчас не хочет, если уж быть ему честным с самим собой. Когда он увидел его там, в проеме двери своего нового узилища, глазам своим не поверил. Это новый плод его извращенного больного сознания? Или он все же умер, и ему такой особенный круг ада достался? Тот самый, где дьяволу положено наживую рвать плоть тех, кто предал своих близких? Что же, раз так, то он был готов. Не был готов только к тому, что у его палача, его дьявола, будет настолько родное лицо.***
Они другие. Сложно остаться прежним, пережив такое. Сергею кажется, что лучше бы было и не выжить ему тогда, а сгинуть в пылу битвы двух демонов: его собственного и того древнего, что не могли поделить сосуд-вместилище. Случись так, Олег мог бы просто считать гештальт закрытым. Нет причины его проблем, и проблем нет. Жил бы себе, встал, отряхнулся и дальше пошел: сильный же. Но вот он здесь, снова вытащил его, снова спас… Спас ли? Все чаще Сергею кажется, что спасением стало бы падение в небытие или геенну огненную, потому что смотреть в чужие глубокие, полные боли и горечи, но такие красивые глаза, видеть залегшие под ними иссиня-фиолетовые тени усталости — пытка хуже той, что сулит ад и все его дьяволы. Олег не простил, и ему тоже больно. Сергей видел это в каждом его движении. В том, как маской застывало красивое лицо, стоило Сергею только попытаться заговорить с ним. Как сжимались в кулак бескровные от напряжения пальцы, стоило Волкову услышать этот голос. Он его даже не ударил ни разу. Господи, лучше бы избил до полусмерти, чем смотрел вот так. С сожалением, осуждением... жалостью. Чего Олегу было жаль, Сергей тоже мог только догадываться. Его было жаль самого близкого ему человека, в которого он продолжал верить до последнего вздоха в той еще их жизни, что была до треклятой Игры с Громом, пяти злополучных пуль, всаженных в грудь тем, к чьим ногам и сам был готов свою жизнь положить, но не так же… Все должно было быть не так. Для чего Олег его вытащил? Снова. Не мстит, не трогает его, не разговаривает. Или это и есть месть? Дать понять, что не будет больше как прежде и нет больше прежнего Волка: он умер там, на холодном полу зарешеченной клетки, будучи игрушкой в ловких пальцах самого дорогого на свете, единственного важного человека. Сергей понимает. Теперь они чужие. Чужаки, не знающие, как быть дальше. Только сейчас они оба, кажется, поняли, что старого не воротишь. Оно осталось в прошлом: битыми осколками венецианского стекла, брызнувшими в разные стороны после первого, прозвучавшего в оглушительный тишине, выстрела. Не собрать их теперь и не склеить: только руки в кровь оба изрежут. Понимает он — да. Принять не может. Это же его Волк. Этот чужак, время от времени появляющийся в проеме тяжелой глухой двери, не желающий с ним говорить. Он выглядит так, будто один лишь только образ Сергея причиняет ему муки. О, если бы Сергей знал, насколько был тогда прав. Он узнает.***
Тугая боль, — вины последний штрих, — Скребёт, изводит холодом по коже. За всё, что мы не сделали для них, Они прощают. Мы себя — не можем…
Олег мучается. Каждый раз, как он спускается в подвальный бункер убежища, с ним творится неладное: начинает подташнивать, в голове гудит и ноги немеют, — будто ртутью отравился. Но пришла пора заканчивать молчанку — как бы трудно ему самому не было смотреть на Сергея, прятаться вечно он не мог. Нужно было спросить ответа и заглянуть ему в глаза, вот он и решился: пошел к нему снова, отпер обитую железом дверь. И глаза эти лазурные сейчас глядят так, будто второе пришествие случилось. Впрочем, может для него так и есть. Горе горемычное. Олегу трудно представить, о чем мысли его пленника. Пленника. Узника. Думал ли он когда-нибудь, что Серегу, его Серегу придётся держать под замком? Думал ли, что себя придется в узде держать поначалу, чтобы не кинуться на него, не сжать в руках тонкую шею. Не думал. И не хочет. Ответов хочет, но не может и слова произнести. Кажется, если заговорит с ним, назад пути уже не будет. Все чаще хочется просто оставить дверь открытой и самому исчезнуть, чтобы никогда больше этих глаз не видеть. Сбежать. А Сергей... пусть со своей жизнью дальше делает, что ему будет угодно. Олег сам пока не знает, зачем в очередной раз его умыкнул из-под носа Грома и сотоварищи. Он подходит ближе к нему, сидящему на своей лежанке, а Сергей... Сергей боится его? Сергей боится. Боится потерять его еще раз. Снова. Он знает, что этот раз он точно не переживёт. Сдохнет от тоски. Не боится тот, кому терять нечего. Птице было не страшно, он сам был страх, ему никто не был нужен, у него и не было ничего. Сергей боится потерять надежду. Он верит. Малодушно надеется крупицами того, что от той самой души осталось, что Олег... Олег протягивает руку: — Идем, — в ответ ему пронзительный непонимающий взгляд из-под заломленных бровей. Олег настаивает: — Поднимайся, давай. — Я... — Я не могу больше держать тебя здесь. Надо это заканчивать. В смысле... с ним заканчивать? Сергей крепко зажмуривается и встряхивает спутанной копной волос, прежде чем спросить севшим от долгого вынужденного молчания голосом: — А на последнее слово право дашь? Какое еще право, к чертовой матери? Олег чувствует себя идиотом, стоя вот так, с протянутой к нему рукой. О, этот рыжий дуралей думает, что его пристрелить собираются? Ну, Олег бы и пристрелил, прямо здесь, в этой его своеобразной темнице. И пальцем бы трогать не стал. Будь это кто-нибудь другой. Кто-то, кто не вызывает такую бурю в его душе одним фактом своего существования. — Срок аренды ваших апартаментов истек, Ваше высочество. Не желаете ли переехать? Разумовский открывает рот в изумлении. Он что, шутит? В смысле «шутит»? Сейчас? — Я не понимаю, — шепчет Сергей, все еще сидящий на своей лежанке у стены. Поджав колени к груди, он смотрит на протянутую руку так, будто Олег действительно пистолет на него наставил. Лучше бы так. Было бы хоть все понятно, а вот это вот все что значит? — Ты либо поднимаешься и идешь со мной, либо остаешься здесь. И дальше будешь спать на холодном полу и сидеть на диете из хлеба и воды. Однажды мне все это надоест, и я перестану приходить... — Не понимаю я, зачем приходишь, — Сергей опускает голову и отворачивается, пристыженный побитыми вороньем клочками собственных воспоминаний. Он готов был сидеть тут дальше, в этой темнице, могильнике холодном, и ждать, пока все внутри окончательно не будет выморожено стылым сквозняком. Пока мысли не онемеют, а обрубки оголенных нервов не перестанут трепыхаться. Чаша терпения Олега начинает выходить из берегов. Почему он вообще что-то должен объяснять? — Так, ну все... Стоит ему только сделать мимолетное движение, как Сергей, осознавший, что сейчас Олег уйдет, и больше он его не увидит, хватается за еще не до конца отнятую руку, уцепившись за Олегово предплечье, и мигом вскакивает на ноги. Он упал бы обратно: ослабевшие, затекшие конечности не слушаются, но его подхватывают, поддерживают у поясницы широкие ладони. Первый раз они так близко друг к другу за черт его знает какое время. Даже тогда, после их встречи и вызволения из СИЗО, Сергей не подпускал его близко. Усиленно создавал между ними атмосферу взаимоотношений наниматель-наемник и не позволял себе ничего более. Птица не должен был знать... Но он знал. Как не знать, когда то и дело Сергей мыслями возвращался к Олегу, строил планы на будущее, все представлял, представлял... И каждый новый день вел себя холодно и отстраненно. Олег принял правила игры, думал: скоро это закончится, мы со всем разберемся, тогда будет легче. И проиграл. В который раз проиграл и продолжает в том же духе. Он не страшился все потерять, жизнь отдать ради НЕГО, за него. За него, а не за того ублюдка, который паразитом жил в чужом сознании, один черт знает, какая у него вообще этиология. У Волкова всегда было только одно слабое место, его ахиллесова пята. Даже в этот самый момент. Когда так думаешь о другом человеке спустя десятки лет, сотни недомолвок и одно предательство, снова становится страшно. Тот человек сейчас в руках Олега, как так и надо: в глаза осторожно заглядывает, ладони на его груди устроил, как раз там, где... Вот ведь гаденыш рыжий. — Олег... — Заткнись. — ...покажи мне. Пожалуйста. В целом, почему нет. Пусть посмотрит на дело рук своих. Олег осторожно отодвигается, отступив на шаг и медленно задирает черную ткань водолазки, оголяя торс. — Господи… — едва слышным движением искусанных губ. Сергей тянется пальцами к рваным, поджившим уже отметинам, но в последний момент одергивает руку, силится отвернуться. Олег ловит бледную ладонь и силой укладывает чуть выше сердца. Разумовский не выдерживает. Он вдруг горбится весь и ссутуливается, уткнувшись рыжей макушкой Олегу в солнечное сплетение. Сергея бьют судороги надвигающейся истерики, и Олег прижимает его плотнее к себе, заключая в тесное объятие. Вот что с ним делать? — Хватит, ну. Все уже позади. Тот только глухо воет, намертво вцепившись в задранную ткань. Больно. Больно это понимать, видеть, осязать. Когда Сергей понял, что его похититель Олег, то думал: там, под ребрами, болеть больше не будет, Волков жив, он в порядке, все остальное пустое. Сейчас Сергей заново переживает мгновения собственного бессилия перед черной злобой ментального двойника. Он тогда ничего не смог сделать, хоть старался, пытался из кожи вон вылезти, но его сознание не слушалось. — Прости меня... прости, — Сергей задыхается уже от глухих рыданий. Последний раз он так убивался тогда, после Игры, когда понял, что Олега у него больше нет. Кидался на стены, обдирал ногти о двери тюремной камеры, а потом впадал в забытье: там они снова могли быть вместе, бродить по улочкам Питера, шутить и смеяться, как в старые добрые. В реальности же... Реальность он похерил. — Не проси у меня об этом, — Олег отстраняет его за плечи. — По крайней мере не сейчас. — Ты... Я не хотел, Олег, — он трясет лохматой головой, заламывает страдальчески брови. Не боится показаться слабым и безвольным. Он настоящий никогда ничего не скрывал от Олега, не пытался быть кем-то другим. Если бы не Птица... все могло быть по-другому. Могло... быть. Нет, он виноват, не стоило молчать. Не стоило скрывать источник своей неуемной агрессии и злобы. — Мне бы самого себя для начала простить, Сереж. Разумовский вскидывается: — О чем ты? Ты-то тут причем? — Он все еще смотрит туда, где сползшая плотная темная ткань вновь скрывает уродливые отметины на чужой груди. — При всем, — Олег устало вздыхает. — Нужно было догадаться. Ты был будто не ты. Не самим собой, не таким, каким я тебя помнил. Решил, ты настолько изменился. — Ты не мог знать, — Сергей качает головой. — Я и не спрашивал толком. Слепо шел у тебя на поводу, мстил твоим обидчикам... Нужно было остановиться и прислушаться к себе. Думал, все закончится, и мы, наконец, поговорим. Ну, вот: говорим. Только сейчас Сергей замечает, как тяжело Волкову дается каждое слово, как он переводит то и дело дыхание, старается говорить тише... Будь проклят тот день, когда он решился втянуть Олега во все это дерьмо! Теперь Волк имеет полное право пустить пулю ему в лоб, а Сергею лишь хочется снова броситься ему на шею, обвить руками и ногами и больше никуда не отпускать, но он только крепко зажмуривается и спрашивает: — Тебе больно? — Уже нет. Он лжет. Ему больно. Каждую гребаную ночь он ворочается в своей жесткой постели и воет в подушку. Больно ли ему? Физическая боль пустяк — он привык. Как принять факт того, что, с позволения сказать, самый близкий человек приговорил его к смерти и сам исполнил приговор. Олег не мог смириться. Он стал искать, рыть носом землю. Вытряс из долбаного докторишки душу. И вздохнул по-настоящему, кажется, первый раз с того злополучного дня. Он бы поблагодарил Бога, что не прикончил своего пленника еще в первый день, да не помнил уже как это — молиться. Мог же закончить с ним сразу, как и собирался, даже встал с пистолетом над ним, бессознательным после перелета, но что-то помешало, будто руку отвело. Кого он обманывает — он бы не смог. После такого только самому себе в висок пулю, как с этим жить потом? Вот и подумал: а Серега, он что, так просто бы смог? Поставил его жизнь на шахматную доску в дурацкой игре под названием «месть», а потом бы полетел пить свои коктейли на острова? Херня какая-то, он не верил. После признания мозгоправа все встало на свои места. — Ты же врешь… — в синих глазах плещется грусть, а меж бровей залегла складка. — Не хмурься так, — Олег разглаживает эту горькую складку большим пальцем, откуда только в нем столько нежности. Ну не может он видеть Сережину боль, о какой фантомной мести может идти речь. Да и кому мстить? — Скажи мне лучше одну вещь... — Какую? — Сергей говорит тихо, боится спугнуть момент их странного болезненного единения. — Тот другой... что с ним? Сергей напрягается всем своим естеством. Он думает об этом постоянно. «Что стало с Птицей? Он правда исчез? Или это невозможно, и он только затаился и ждет момента, чтобы снова... Нет, нет, нет!» — Я все знаю, — Олег видит отпечаток болезненных эмоций на лице Сергея и пытается прекратить снова подступающую к тому истерику. Он выпутывает нервные тонкие пальцы, зарывшиеся в рыжие вихры в попытке болью вернуть утраченный контроль. — Сереж, тише, ну! — А я... я не знаю, Олег. Я надеюсь, что его больше нет, — Сергей заглядывает ему в глаза, крепко держит за предплечья в ответ, будто утопающий за соломинку. — У меня в голове как что-то перекроили. Я не слышал его уже долгое время. — Хорошо. Если его больше нет, то это же хорошо, да? — Да? — Сергей все еще растерян. — Да, конечно. — Ладно, — Олег тянет его под локоть к выходу, — Сереж, пойдем отсюда, нам нужно выбираться. Тут нельзя долго оставаться, иначе нас найдут. Не было времени замести следы. Воодушевленный, но все еще слабо осознающий, что произошло, Сергей осторожно следует за Волковым. Он все еще не верит, что больше не будет этого болезненного ожидания темного силуэта в просвете двери, только чтобы снова увидеть и осознать: ОН жив. Олег здесь, это правда он. И он забирает его с собой. Если это сон, то в таком сне не жалко и умереть. Пока они идут по длинному темному коридору Сергей украдкой щиплет себя за руку. Больно.***
Пока мы живы, можно все исправить, Всё осознать, раскаяться, простить. Врагам не мстить, любимым не лукавить, Друзей, что оттолкнули, возвратить.
— Тебе надо нормально поесть, привести себя в порядок. А потом будем собираться. — Олег вдруг запинается, перестает перекладывать вещи с места на место в комнате, что оказалась дальше по коридору от той темницы Разумовского. Сергей подходит ближе. Осторожно, как к раненому зверю. Ассоциации заставляют содрогнуться, но ничего ведь не поделаешь: практически так и есть. — Олег, что ты собираешься со мной делать? Олег медлит мгновение, будто прикидывает что-то, а потом отвечает: — Для начала — накормить. Обед, — кивает на неприметные настенные часы: начало второго. — Это я уже понял. Но... если собираешься кормить… — он закусывает губу до крови, так и не договорив. — Чего ты от меня ждешь? — Олег начинает выходить из себя. Ну не может он постоянно к этому возвращаться. И сделать вид, что ничего не случилось, тоже не может. Он хочет, чтобы все шло своим чередом. Первый шаг, самый сложный, уже сделан, а дальше — будет видно. — Убивать я тебя не собираюсь, мы это обсудили. — Не злись, пожалуйста. — Я не злюсь, — Олег остывает. — Просто не задавай сейчас слишком много вопросов. Сергей понимает, что Олег и сам лишь приблизительно прикинул, что им дальше делать. Что ему делать с Сергеем, вернее. На их побег наверняка имелся четкий план. — Хорошо, — он соглашается, — Ты поешь со мной? Пару секунд Волков пребывает в ступоре. Хочется отказаться. Дело не в том, что он не голоден. В том, что сидеть снова за одним столом, друг напротив друга... это что-то из прошлой жизни. Стоит ли… — Олег? — Да. Да, конечно, — отвечает прежде, чем сам успевает осознать. Диагноз, конечно. Никогда не умел хоть в чем-то ему отказывать. Вот и теперь, как только хоть что-то начало возвращаться на круги своя, прежний Волк уже виляет хвостом, будто добродушный игривый хаски. Олег дает себе мысленную затрещину. Да какая собственно разница, все равно бесполезно, это уже рефлекс. В небольшом безликом, как и все вокруг, помещении, служащем импровизированной кухней, Олег соображает нехитрый обед, и они садятся за стол. Между ними около метра полуоблезлой столешницы, две миски куриного бульона и тарелка с бутербродами. Сергей представить не может, как Олег в такой обстановке вообще умудрился что-то приготовить. Хотя... ну, да: это же Олег, в самом деле. Висит неловкое молчание, и Волков первый принимается усиленно стучать ложкой. Он кивает Сереге на его порцию: — Ешь давай. Сколько нормально не ел. — А сколько мы здесь? — Сергей осторожно принимается за еду. Действительно, забыл уже когда ел что-то настолько вкусное. Это тоже, кажется, из прошлой жизни. — Я пробовал считать, но в какой-то момент сбился. — Ты часто вырубался. Это нервное истощение. — Я… — Разумовский зависает будто где-то в своих мыслях, — вообще не мог понять, явь это или нет. А когда тебя увидел, — он поднимает на Олега прозрачный взгляд, и сразу же прячет его, — вообще все в голове смешалось. Да уж. Сюр какой-то, действительно. Их жизнь стала напоминать бездонную кроличью нору из сказки. Только сказка эта... уж больно мрачная. — Семь дней, — Олег все же отвечает на вопрос. — Мне нужно было кое-что разузнать и подготовить. — Ты изначально не планировал меня убивать? — Серый, хватит, а? — Олег не хочет возвращаться к этому. Собирался, не собирался, какая разница, к чертовой матери. Он должен был выяснить, что происходило с ним — он выяснил; он должен был убедиться, что той твари больше нет, и Серега от нее свободен. Ну... он почти уверен, но они еще понаблюдают. Он будет начеку. — Я хотел понять, почему ты так поступил. — Как это можно понять вообще? — Сергей невесело хмыкает. — Да вот, как-то стараюсь. Что мне еще остается? — Прости, — говорит Сергей. В этом «прости» столько всего: и сожаление, и признание вины, и обещание. — Я прощу, — тоже обещает Олег и серьезно смотрит в упор. — Ты поймешь когда. Сергею больше и не надо.***
Остаток дня проходит в сборах: Сергей успевает кое-как принять душ и сменить опостылевшую тюремную робу на мягкие спортивные штаны и легкий свитер. Потом они обсуждают план. Во все детали волков Разумовского не посвящает, да и чем он может помочь кроме того, чтобы перво-наперво не мешать и следовать этому самому плану. Первый пункт прост донельзя: им нужно как-то замаскировать самого разыскиваемого беглеца. Олег прикинул пару вариантов намедни, и остановился на самом приемлемом. Съездил в супермаркет на трассе, кое-что прикупил. Не слишком радикально, но уже хоть что-то. Он ждал если не истерики, то категоричного протеста, поэтому мысленно накидал пару-тройку аргументов на тот счет, что все это необходимые меры. Никакого убеждения, однако, не потребовалось.***
— Что? — Нет, нет, ничего, — Разумовский мотает головой, а сам губы кусает, чтобы не рассмеяться истерически. — Просто, подумал вот: может, ты потом в парикмахеры подашься? Смотришься миленько. Олег оглядывает себя. Да, видок тот еще. Он в кухонном фартуке, в целлофановых перчатках и с плошкой в руках — размешивает странного цвета субстанцию, чтобы покрасить волосы Сереге. Да уж. По лицу Волкова медленно расползается хищная ухмылка: — Ты бы не шутил так, а то вдруг я чего туда добавлю, совсем куцым ходить будешь. Разумовский резко бледнеет. Боится, черт рыжий. На самом деле, Олег сам боится. Неужели вот эту вот странно пахнущую жижу кто-то на себя намазывает, а потом ходит довольный? И да, он не специалист в этом. Может пристрелить кого, ну, или вот приготовить обед на несколько персон, а мазать эту гадость на рыжее чудовище рука не поднимается. Он час назад еле заставил себя взять в руки армейский нож, единственный настолько острый предмет под рукой, чтобы неровно обкромсать чужие длинные локоны хотя бы до линии челюсти — дальше не решился. Он тогда посадил Сергея перед широким потемневшим зеркалом, тот сначала вздрогнул и почему-то отвернулся, и прядь за прядью стал срезать шелковые огненные ленты, и все вздыхал. Жаль было этим вредительством заниматься до слез — Олег чувствовал себя вандалом каким-то, ей-богу. Еще и нож этот, чтоб его! Ну, не додумался он во время своей вылазки вместе с краской еще и ножницы нормальные купить, а те, что есть — тупые донельзя: кое-как подравнял то, что вышло, и ладно. Стремновато, конечно, но на первое время сойдет, а потом забегут где-нибудь в парикмахерскую. Сергей сказал, что, мол, пойдет, но у него и выбор невелик. Длинные патлы невообразимо ему шли, он с ними был весь какой-то нереальный. Даже такой: отощавший, бледный, как смерть, но с все еще горящими синим пламенем глазами. Олег так боялся снова увидеть в них золотую дымку, а она все не появлялась, и он успокоился. Птицы, Серегиного мучителя, больше нет. Он... надеется, что нет. Что же, они будут надеяться вместе, а если нет — Разумовский поклялся сказать сразу, как заметит очередной выверт своего сознания. Тогда придется прибегать к тяжелой артиллерии, не зря же Олег перевернул все вверх дном, разыскивая эскулапа, наблюдавшего его приятеля. Есть надежда, что таблетки не понадобятся. — Давай, может, сам? — он протягивает плошку Сергею, ожидая, что тот избавит его от этой участи. — Нет уж. Взялся в парикмахерскую играть, давай до конца, — и добавляет: — я в тебя верю. Это то, чего ему не хватало, ага. Олег закатывает глаза. «Ну, поехали...» Оказалось, чтобы перебить его рыжину, нужно дважды это провернуть. Олег был готов на стену лезть, а Разумовский, на удивление, чуть ли не с помпонами скакал и кричал, что все получится: чирлидерша хренова. Спустя час с лишним, они оба с непередаваемыми выражениями на лицах таращились на результат, отразившийся в зеркале. Олег снова усадил Сергея на табурет и принялся промакивать полотенцем влажные, окрашенные уже дважды волосы. Вот они чуть подсохли, ну и... Сергей шатен? Что это за цвет-то такой вообще? Нет, ну подлецу все к лицу, но очень непривычно. Оттенок не слишком темный и кое-где просвечивает родной пигмент, но он уже не будет в толпе ярким пятном отсвечивать. Олег снова вздыхает. — Ну, хватит тебе. Неплохо же вышло, а? — Сергей пытается делать вид, что все в порядке, но Волков видит, как тому непривычно: из зеркала на него снова глядит кто-то другой — это, должно быть, неприятно... когда не по своей воле, но выбор у них невелик. — Мне тоже, наверное, стоит что-то изменить, — Олег задумчиво потирает подбородок с пробившейся за пару-тройку дней, что он не брился, щетиной. — Может, бороду отрастить? Они синхронно начинают смеяться, представив эту картину, но, успокоившись, Олег ловит на себе серьезный заинтересованный взгляд: — А тебе пойдет. Может, да, а может и нет, нужно проверить, но первостепенная задача выполнена: Разумовский отвлекся и снова в приподнятом настроении. Бывший рыжий тщетно пытается пригладить торчащие в разные стороны вихры, показывает своему отражению язык и подмигивает. Нет, Олег неправ: бывших рыжих не бывает. Он швыряет в эту кривляку полотенце. — Эй!***
Нужно рвать когти, и как можно скорее. Чем быстрее они сменят место дислокации, тем меньше шансов быть обнаруженными, а в том, что их ищут, Олег не сомневается ни мгновения. Сборы занимают от силы минут сорок. Собрать весь нехитрый скарб: припасы на первое время, оружие и одежду — дело нехитрое. Олег собирается взорвать их убежище от греха подальше, поэтому не слишком заморачивается подчищением следов. Он собирает все, что может им пригодиться в дороге, пока Сергей в комнате еще раз переодевается, уже в приличное. Черные джинсы и худи, темная куртка и серые кеды, никаких ярких цветов. Потом в его гардеробе сами собой начнут появляться жакеты расцветок «вырви глаз» и футболки с такими надписями и принтами, что, останься у Олега с его профессией стыд, уши бы обязательно горели. Но это потом. Сейчас Олег смотрит, как Сергей натягивает просторные шмотки: он сильно похудел, и как бы Волков ни пытался угадать с размером, точно не вышло. Он замечает торчащие ребра, поджившие уже ссадины и пожелтевшие синяки и в который раз не может удержаться от тяжелого вздоха. Пять пуль его не взяли, так беспокойство вот за это чудо-юдо бедовое в могилу сведет. Из раздумий его выдергивает тихое: — Я готов. — Хорошо. Давай в машину.***
Стоит им выехать и отдалиться на приемлемое расстояние, Олег жмет на детонатор. Он не предупреждает, поэтому не ожидавший взрыва Разумовский вжимает голову в плечи и силится рассмотреть в зеркало результат. — Это было обязательно? — На случай, если это место обнаружат. Так никаких видимых следов не останется. По крайней мере, им придется потратить достаточно времени, чтобы обнаружить хоть что-то. Олег уверенно ведет внедорожник по лесным ухабам, уже прикидывая, сколько времени им понадобится, чтобы доехать до места, где он припрятал менее приметный транспорт: минут двадцать, дальше дорога будет ровнее, и легковушка, ожидающая их там, пройдет без труда. Еще через полчаса, уже на сером «Рено», они трясутся по проселочной дороге: проезжают редко встречающиеся дома и единственный супермаркет у выезда на автостраду. — Мы что, во Франции? — Сережа с любопытством поглядывает из окна на указатели. — А откуда ты думал тут краска «ЛореальПариж» такого качества, что ты еще не лысый? — Решил, мой парикмахер на все руки мастер, — он отвечает, с открытым ртом оглядывая окрестности. Вокруг, по обеим сторонам дороги, лесистые горы, а впереди лента автобана. Олег решает сжалиться. — Около десяти часов до Парижа. В центр не поедем, остановимся неподалеку, пара дней и перелет. Надо лететь на юг, там они не станут искать. — Море, солнце и белый песок? — Разумовский потягивается в кресле, хитро щуря глаза. — Мне нравится. Шутки шутками, но это легкомыслие Олег не одобряет. — Ага. Купальник не забудь. — А что, — Сергей вдруг садится ровно и начинает частить, — приедем в Париж — башню посмотрим? Олег смотрит на него как на сумасшедшего. Ну, почему как, ага. Смешно. — Сдалась она тебе. Будто ты ее не видел. — Ну, — Серега приподнимает брови, — может, я с тобой на башню хочу? А Олег очень сильно хочет приложиться лбом о приборную панель. Единственное, что его останавливает — некому будет довезти их до места назначения.***
Пока мы живы, можно оглянуться, Увидеть путь, с которого сошли. От страшных снов очнувшись, оттолкнуться От пропасти, к которой подошли.
На башню они, конечно, не идут. В Париж Олег категорически соваться не хочет, да и Серега, кажется, шутки свои обычные шутил. Однако, по прибытии в Сен-Клу, уже почти рассвело, едва перенеся вещи в крохотную квартирку, они идут размять ноги к набережной Сены. Здесь спокойно, почти пустынно. Редкие прохожие-жаворонки степенно идут по своим ранним делам, никого кругом не замечая. То, что им сейчас нужно. Сергей нарушает тишину первым, останавливаясь у кованых перил парапета. — Скажи, когда ты меня забирал оттуда, планировал, что так будет? Олег становится рядом, практически плечом к плечу. — Я тогда вообще ничего не планировал, — отвечает и смотрит в мутную воду. У него какие-то противоречивые эмоции вызывают эти набережные и плещущая о каменную кладку вода. С одной стороны — юность, Мойка и Питер, с другой — Венецианский Гранд-Канал и смерть. Неизменно только одно — они с Сережей вместе, стоят и смотрят в темную воду. Олег продолжает: — Знал, что нельзя тебя им оставлять, больше ничего не знал и ни о чем не думал. Прикинул, где можно спрятаться, и рванул. — Ты же только оправился от... — От предательства сложно оправиться, Сереж. Разумовский прячет глаза. Олег видит, как сложно ему приходится. — Пока ты сидел там, я навел справки, выяснил кое-что о твоих... проблемах. — С головой? — горькая эта улыбка рвет Олегу душу на части. — С восприятием. Ты же самого себя боялся, нет? Никогда по-настоящему в себя не верил, вот и придумал... защитника! Волков осекается, повысив голос. Он злится. На него и на себя. Больше всего — на себя. Сжимает до боли кулаки на парапете. — Я не должен был тебя оставлять тогда: все сразу к дьяволу полетело. — Олег, — Сергей осторожно прикасается к Олегову плечу, — ты ничего не должен был. Это твой выбор. На худой конец, это мне не стоило замыкаться в себе, жить одной ненавистью ко всем подряд и строить наполеоновские планы. Когда-то было время, — он толкает Олега острым локтем в бок, наклоняясь ближе, заговорщически шепчет, — все, о чем я мечтал — это ты, я и чтобы было что пожрать. Из уст Разумовского, который стал весь такой педант, слышать жаргон уже даже как-то непривычно. Будто вернулся тот старый Серега, которого видел только он: трехэтажный мат и странные выдуманные смешные словечки. Вот он, снова рядом, тот мальчишка из далекого прошлого, от одной улыбки которого щемит сердце. — По-моему, моя мечта таки сбылась. Ты ведь... позволишь мне быть рядом? — и губу растрескавшуюся закусывает в ожидании. Олег смотрит ему в глаза, не моргая, и глаза эти — безоблачное небо, Олег падает в него. Идиот... уже не рыжий. Он же всегда стоял во главе всего того, что Олегу дорого, и спрашивает, будет ли он рядом теперь? Позволит ли Олег быть ему рядом с собой? Для чего тогда все это? Что он должен был сделать? Исчезнуть? Дать им растерзать его? Или забыть? Как забыть того, кто у тебя под кожей почти всю жизнь. Олег не может вспомнить и дня, в котором не было Серого или мыслей о нем. Все, что было до — затянуло пеленой. Непреодолимое желание сражаться за него, за каждую его веснушку и родинку никуда не делось с тех пор, как они вдвоем, юные совсем, стояли против всего того злого взрослого мира. Он верил в них. Нет, не так: он верит в них. Даже сейчас. После разлуки, недопонимания, боли... снова боли, куда уж больнее-то? Но вот ведь засада — в глазах напротив отражаются рассветы, что они встречали вместе и встретят еще. И боль уходит. Как раньше уже не будет, нет, он знает. Они оба знают. Что им делать теперь? Вить гнездо на терновом кусте? Да Господи! Если все вокруг будет лежать в руинах или случится апокалипсис, они что-нибудь придумают. Хоть на Луну переедут, в самом деле, вот проблема, лишь бы вместе. Так что все у них будет: иначе, по-другому, но будет. Олег осторожно касается пальцами чужой прохладной ладони. Он знает, чего хочет сейчас. Смотрит на светлый профиль рядом и мысленно тянется к нему: «Нам нечего больше друг другу прощать. Сожжем все то, былое. Давай, с меня бензин, с тебя искра, ты же в этом дока, и пусть оно все синим пламенем горит. А мы... мы заново начнём, ты просто будь рядом и держи меня за руку, Сереж». Но у них впереди, наконец, не привычные уже пожар и пепелище, а зарево нового дня, — Сережа держит.