ххх
Вай-фай на борту самолета едва дышал, отмахивался грустными смайликами с пиксельным «Нет сети» в углу экрана и в редкие моменты просветления кашлял хлипкой связью с монотонными перебоями: Тацуя еще несколько раз ткнул согнутым указательным пальцем в экран планшета, не признавая своей ошибки, но реанимировать играющее до этого видео не смог — и вскоре сдался, откинулся на неудобную спинку кресла, пытаясь отвлечься на белые крылья боинга, наматывающие на себя грязно-молочную вату скисшего полотна туч. Облака лениво зевали вспенившимся молоком в мятую прорезь иллюминатора, складывались в пушистую пену, хлопок, кисельную воздушную вязь; Тацуя бездумно наблюдал за ними — заменой монотонно мурчащему на ухо сериалу это было достойной, но его быстро стало клонить в сон, а спать в самолетах он не любил. Вместо этого он с усилием стряхнул с себя дремоту, словно промокший отяжелевший пуховик, и полез за телефоном. Сообщения от Шу, чутко пойманные лайном еще до того, как в очередной раз схлопнулась сеть, оккупировали весь экран, и Тацуя послушно открыл диалог: бездумно его пролистал, фыркнул себе пару раз под нос («Тацуя, эти сраные стальные бочки кружат у меня над головой как стервятники», «Почему кто-то вообще решил, что возить людей по воздуху законно, и с кем мне нужно поговорить, чтобы они отказались от этой фантастической идеи») — и безвольно уронил руку с зажатым в ней мобильником. Вжатые в скрипящую кожу сидения позвонки неприятно зудели, вплавлялись металлической цепью в жаркую обивку: ощущения были такими, будто от неудобной позы у него сместились и перемешались друг с другом все ребра, но Тацуя мужественно сдержал порыв и не стал дергаться в агонических конвульсиях — дергаться было банально некуда. Рядом завозился Ацуши. Тацуя сочувственно поджал губы, забыв на время о собственных страданиях. Вот уж кому было явно хуже — для Ацуши и его бесконечных конечностей одиннадцать часов в самолете выглядели самой продуманной и жестокой пыткой. Хорошо уже было то, что сидели они только вдвоем: третье место должна была занять хрупкая светлоглазая девчонка чуть (или не чуть — Тацуя никогда не умел определять чужой возраст на глаз) старше их, с настолько беззастенчиво длинными ресницами, что она едва могла моргать — только медленно, томно и с очевидным усилием, но еще при посадке стюардесса молча осмотрела самого Тацую, затем, внимательнее — Ацуши, склонилась в традиционном поклоне, извинилась и отвела девчонку куда-то в самый хвост. Ацуши из-за этого явно смутился, но Тацуя уже давно заметил, насколько неловко ему бывало, особенно за пределами баскетбольной площадки, из-за своего роста, и примерно настолько же хорошо понимал, что лезть к нему в такие моменты не стоило. Тацуя и сам был не самым удобным пассажиром, но все же традиционно вмещался в лилипутский мир: какого было Ацуши, согнувшемуся в три погибели на двух сиденьях, оставалось лишь догадываться. Тацуя скосил глаза. — Можешь, разомнешься? Пройдись хотя бы до туалетов, — предложил Тацуя, скорее чувствуя недовольство Ацуши, чем замечая очевидные его признаки. Тот и правда сидел как-то странно: нахохлившись и подобрав колени — ему было неудобно, но он весь казался каким-то слегка размякшим, даже с завешенным отросшими волосами лицом и без своих вечных конфет, — вряд ли тебе запретят, м? Ацуши вместо ответа шмыгнул носом. За несколько часов в Сеуле (рейсы в мартовский несезон были ленивые и неудобные, и им пришлось сначала добираться из Акиты в Токио, а уже оттуда — с пересадкой лететь в Эл-Эй), пока они ждали состыковки перелетов, его успело продуть — не слишком серьезно, до покрасневших глаз и слегка горячего лба. Для Ацуши это было странно, он за весь год в Аките умудрился ни разу ничего не подхватить — и это на фоне Тацуи, всю зиму мотавшего на кулак сопли (хотя уж его сопли, трезво добавил про себя он, решив быть с собой честным до конца, не всегда были только из-за простуд — матч с Сейрин вспоминать было все еще больно, и Тацуя искренне сомневался, что когда-нибудь будет не). Но сейчас у него был не матч, а Америка, одиннадцать тысяч метров воздуха под железным днищем самолета, простывший Ацуши и ждущий его где-то в аэропорту Шу. Ацуши в этом списке выделялся особенно: Тацуя уже успел пошутить, еще в Сеуле, что за пределами Японии его нечеловеческий иммунитет терял свою территориальную силу, и Ацуши тогда на него надулся — ненадолго, скорее для профилактики, минут на десять; Тацуя за это время выпил чай в шумном уголке фудкорта, отогрелся и пошел мириться, вооружившись пачкой шоколадного печенья с кокосовой стружкой. — Мне лень, — ожидаемо откликнулся Ацуши в настоящем времени, но Тацуя знал, что на самом деле еще меньше, чем безуспешно втискиваться в липкое тепло нагретого сиденья, ему хотелось продираться между узких рядов и ловить чужие взгляды. — Все равно нам еще долго, — да, Тацуя чувствовал, что Ацуши еще набегаться успеет; и все же что-то ему подсказывало, что это был скорее вопрос. — Впереди же есть таблички, — пожурил его Тацуя, но все равно вытянулся и глянул вперед на экран, — еще три часа. — Долго, — подтвердил Ацуши. Он раздраженно сдул с лица длинную прядь, но она скоро снова упала ему на глаза, — и на табличках нет японского. — Самолет же из Кореи, — пожал плечами Тацуя. Ацуши обычно не любил пустую болтовню: видимо, даже ему стало совсем скучно, — и там есть английский. Я же с тобой учил то, что понадобится в аэропорту? — Вот именно что ты со мной учил, — проворчал Ацуши, мрачно смотря на него из-под густой завеси волос. Его раскосые глаза в маслянисто-хлипком, неверном освещении самолета казались вязкими, едкими — почти преступно внимательными. Мир, честное слово, должен быть благодарен Ацуши за его приступы безразличия (хотя приступами логичнее было называть как раз его бурную деятельность — это уж с какой стороны подбираться): Тацую каждый раз вело, знобило, выворачивало наружу суставами, костями и размозженной сетью выплетенных вен, когда он смотрел — да, вот когда смотрел как-то так, — меня ты не спрашивал, хочу я что-то учить или нет. Тацуя пожал плечами, не считая нужным отвечать. Были вещи, которые просто стоило принять как должное, если тебе взбрело в голову близко пообщаться с Мурасакибарой Ацуши, а потом в этом близком общении серьезно застрять, и умение полностью абстрагироваться от того, что ему хоть немного не нравилось, занимало в этом списке почетное первое место. Раньше такая логика Тацую поражала, но если уж Ацуши упирался рогом, то переубедить его было довольно сложно. Плюсы в этом, конечно, были — Ацуши не велся даже на самые спорные ситуации, не считая нужным выдавать ассорти эмоций и реакций; даже в памятном матче против Тайги, с которого вся команда Йосен уползала, словно с поля кровопролитной битвы, оставляя позади титул, гордость, любительский скандал в лучших традициях приземленной драматургии (тут Тацуя постарался лично — что тут было отрицать?) и детали потерянных конечностей, — даже тогда это Тацуя единолично поругался с Ацуши, а не Ацуши с ним, и не было ничего, за что Тацуя бы был ему более благодарен. От того их вялый водевиль вокруг попыток вложить Ацуши в голову прожиточный минимум английских слов казался таким неубедительным: особенно на фоне того, что в том году Ацуши был вообще единственным, кто беспроблемно нащупал границы его языкового барьера и терпеливо топтался на этом входе ровно до тех пор, пока мозг Тацуи, пойманный врасплох резкой сменой фоновой речи, не перестал буксовать. Это было воистину неоценимой поддержкой: то, как мягко и неспешно Ацуши проговаривал полустертые из чужой памяти — и родные для себя — японские слова, умудряясь при этом не теряться в пулеметной очереди из слипшихся в одну кучу трех языков, которую Тацуя выдавал в ответ. При этом сейчас он всеми силами противился попыткам Тацуи ответить ему тем же: Тацуя сначала терялся, не понимая причин, а после махнул рукой — из латинских букв Ацуши, кажется, уважал только те, которые использовались как физические величины. Телефон снова вспыхнул приглушенным до этого экраном — тонкая векторная иконка, отчитавшаяся о восстановлении соединения, бодро взлетела на верхнюю панель. Тацуя тут же открыл диалог с Шу (в качестве награды он получил с десяток восклицательных знаков, дробленных на сообщения, которые Шу, кажется, слал просто от скуки — хотя что конкретно он делал в аэропорту настолько рано, чтобы уже успеть там замаяться, Тацуя знать, если честно, не хотел) и пролистал до самого конца. Быстро отбив: «Мы в порядке и пока живы, постарайся никуда не встрять», Тацуя снова посмотрел в иллюминатор. Тучи за это время стали темнее и тяжеловеснее: Тацуя просто понадеялся, что по прилету их не застанет слишком уж плотный дождь. Возвращаться в Америку — в марте, на его исходе, когда перед началом следующего учебного года у них была без году неделя, было странно, но Тацуя не смог бы отказаться от этой поездки, даже если бы ему пришлось добираться вплавь, целовать асфальтированные берега Нового Света неполных пять минут и тут же отправляться в обратный путь. Он хотел сыграть в стритбол — или в бильярд, на деньги, хотел увидеть Шу, хотел, в конце концов, традиционно влезть в первую же уличную драку, не рискуя местом в баскетбольной команде — только головой; все это с трудом налезало на его действительность в Аките, и Тацуя уже начал сомневаться, что в его жизни — той, до старшей школы в Японии, до Зимнего кубка, до Ацуши — было реальным, а что нет. Это все равно было не панацеей: Тайга бескомпромиссно окопался в Токио и носу оттуда не казал, и Алекс, кажется, тоже сейчас была с ним; Лос-Анжелес без них двоих будет на вкус совсем другим: чужим, сожженным и суховатым, но Тацуя и до переезда обратно в Японию сидел в Эл-Эй, обиженный на весь белый свет, фактически один, и вколачивать излишний трагизм туда, где он и так с ним переборщил, было нечестно по отношению ко всем. Рухнуть в самообвинения ему не дал Ацуши — несильно боднул его куда-то в висок тяжеленным лбом, вырывая из невеселых дум — кажется, случайно, не рассчитав угол наклона, — согнулся еще сильнее, утыкаясь головой в плечо — а затем буквально стек по чужому рукаву, грузно дыша Тацуе в сгиб локтя. Ноги ему мешали — волочились по безучастно-серому ковролину двумя вырванными с корнями молодыми деревцами со смешными набалдашниками в виде ярких кроссовок, но вариантов лучше у Ацуши не нашлось — в самолете и так были расстояния чуть больше стандартных. Одну ногу он все же согнул в колене, втиснув ее под голени самому Тацуе, а другую осторожно выставил в проход. Выглядели эти дрыганья забавно, но Тацуя уже знал, какие Ацуши приходилось демонстрировать чудеса акробатики, чтобы просто не конфликтовать с масштабами окружающего мира. Куда менее веселым казалось собственное колотящееся сердце — где-то внутри, в распахнутом зубчатом частоколе выжелтелых ребер; совсем не смешным — электрический клубок подкожной дрожи, взъерепенившийся под хлипкой защитой согретого чужим теплом плеча. Ацуши, кажется, не заметил — и лишь плотнее прижался щекой. Щекотно. И все еще — совсем не смешно. Телефон все лениво моргал экраном, вытряхивая на панель новые сообщения Шу — мерзлый свинец облаков гнулся под лопатами выбеленных в раскисшей серости крыльев; заметив, что Ацуши бесцельно пялится в его мобильный, Тацуя ненавязчиво переключил окно диалога на какую-то глупую мобильную игру. От Ацуши у него не было особых секретов — все равно рано или поздно всплывут самые страшные, — но монологи Шу он с легкостью записывал в сокровенное — или в то, чем обрадует всех в радиусе нескольких миль немногим позже. Ацуши слегка обиженно надулся — Тацуя скорее угадал, чем увидел, но голову не убрал — лишь снова подтянулся выше, к чужому плечу. Против игры — поставить несколько агрессивно-кислотных леденцов в ряд, обрушив тем самым стену из следующих поверх, он не возражал тоже. Тацуя с трудом сдержал смешок. Их возня все же привлекла внимание: стюардесса — та самая, что часами ранее усиленно пересаживала в хвост почти фарфоровую девчонку, обалдело на них глянула из-под прилизанной густой челки — косо и настороженно, но Тацуя тут же вспыхнул стандартной обезоруживающей улыбкой и перетянул ее внимание на себя; Ацуши не выглядел грозным вообще нигде, помимо баскетбольной площадки — по сути, не обидел бы намеренно и мухи (ну, разве что иногда), — но все равно постоянно натыкался на чужие шипы. «Они — вы — все маленькие, — философски ответил он Тацуе когда-то, то ли разучившийся обижаться на такую реакцию окружающих, то ли — наоборот — привыкший ее не замечать, — снизу, — он тогда усмехнулся почти ехидно: далеких от него — во всех смыслах — людей такая его ухмылка пугала; Тацуя ее обожал, — наверное, все выглядит как-то совсем иначе». Тацуе было трудно с ним поспорить: вне высот Ацуши — и физических, и каких-то нематериальных — все правда работало иначе; ему ли было не знать. Девушка под настойчивым сиянием умело включенного им обаяния растаяла настолько предсказуемо, что Тацуе стало кисло. Подбородок Ацуши настойчиво и тяжело ввинчивался в его плечо. То, что Ацуши вообще согласился полететь с ним, было шоком. Тогда, дождавшись лениво ввалившегося в раннюю весну календаря и уже уверившись в том, что ни Шу, ни его родители не планируют все снова переигрывать, Тацуя, конечно, тут же попытался навязать себе в компанию Ацуши — и, хоть и не рассчитывал на его согласие, предлагал поездку всерьез. И он не жаловался: слишком уж неделимой частью его самого был Ацуши весь последний год — и жизни на родине, и нового — другого — баскетбола, и Йосен, слишком уж монолитным напоминанием служил; и Тацуя, пусть не решаясь задумываться о причинах, обрадовался такой его то ли покорности, то ли резкому финту. Лос-Анджелес перекривил его в последний год перед отъездом, затемнил и как-то раскроил — наградил болящими костяшками, оглушенным — прощальным — взглядом Тайги в разжаренном полотнище воспаленного солнца и горьким привкусом несбывшихся мечт; даже с Шу, насколько близки бы они ни были, он бы остался там совсем — снова — один. (Тацуя вовсе не был уверен, что он бы это пережил). — Сможешь заснуть? Ацуши в ответ лишь вздохнул. Он так и сидел, привалившись к плечу Тацуи и сонно выдыхая ему куда-то во встопорщившийся ворот; любой другой бы счел вопрос исключительно данью вежливости — по правде сказать, он бы таким и был, но Ацуши серьезно морщился, пытаясь оценить свое состояние — Тацую это в нем восторгало, уже почти целый год. Ацуши снова повел головой — оторвал голову от плеча, скользнув по рукаву длинными прядями волос, — и наконец слегка распрямился, пока Тацуя ловил за хвост собственный всколыхнувшийся вдох. — Смогу, — наконец вынес вердикт он. Затем — неожиданно — выкинул вперед свою бесконечную руку, вытаскивая у Тацуи телефон из ладони. Тацуя возмущенно вскрикнул — и тут же, опомнившись, принял нейтральное выражение лица: стюардесса снова встревоженно косилась в их сторону. Если бы не возмущение, перекинувшееся на поведение Ацуши, Тацуе бы стало почти смешно: уж скандалить в непростом и длительном полете разумнее было не в середине, а в конце, когда у них появится возможность расползтись хотя бы на метр, но Ацуши его мнения, кажется, не разделял — потянулся к рюкзаку Тацуи, почти ложась на его ноги, — а затем спрятал телефон в наружный карман. — И ты тоже сможешь, если перестанешь над собой издеваться, — наконец пояснил он, возвращаясь на свое место — места. Тацуе почти неприлично захотелось заржать — в ответ и на такую тактику, и вообще на его слова; но тогда Ацуши, наверное, обиделся бы уже всерьез — чего Тацуя не хотел. — Высплюсь уже в Эл-Эй, — отмахнулся он, но Ацуши не проникся — фыркнул и повел носом, как недовольный кот; он вообще становился довольно неприятным, если умудрялся серьезно недоспать, но раньше не пытался спроецировать свое бурчание на других. Тацуя поерзал по сидению, даже на расстоянии ощущая чужой ровный жар — устроился поудобнее, собравшись покорно наблюдать. Ацуши так и сидел — большой, мягкий, теплый и сонный, всем своим недовольным видом пытаясь устыдить, но совести у Тацуи давно не было — и Ацуши об этом прекрасно знал; потому и остался сидеть, о чем-то думая — и из-за падающих на лоб волос было не разглядеть его выражения лица. — Ага, конечно, — что-то решил для себя Ацуши и несильно толкнул в плечо, почти подпихивая Тацую к дутому кожаному изголовью. Тацуя хмыкнул, но больше возражать не стал. Забота Ацуши была зачастую трудно опознаваемой, но такой же неотвратимой и целенаправленной, как надвигающийся асфальтоукладчик; да и спорить уже было откровенно лень.Тацуя зарылся носом в прохладный стык между иллюминатором и своим сиденьем; существенно комфорта он не добился, но у него хотя бы перестала болеть спина. Ацуши размазался по всему оставшемуся пространству — очевидно более довольный, чем раньше, и явно с гордостью за выполненный долг, — спи, Муро-чин, — серьезно напутствовал он. Полет ожидаемо продолжался. Тацуя незаметно для себя провалился в сон.ххх
Войну с кофейным автоматом в стерильном, светлом до мертвецкого убожества холле с истерично понатыканными в неожиданных местах пальмами Шузо позорно проиграл — и тут же совершил стратегическое отступление, сдавая свои и без того шаткие позиции. Металлический коробок лениво мигнул разноцветной цепью неоновых лампочек и издевательски ухмыльнулся ему беззубой щелью для кредиток. Шузо напомнил себе, что пинать тупую железяку в аэропорту, где камеры понатыканы чуть ли не сотрудникам в задницы, было не лучшей идеей. Даром самоубеждения он никогда всерьез не страдал, а потому сделал несколько размашистых шагов назад, удерживаясь от совсем уж откровенного идиотизма. Впрочем, вряд ли бы что изменилось, даже залейся он кофеином с ног до головы или прыгни бомбочкой в бассейн с дерьмовой автоматной жижей — Шузо успел прилично так подзаебаться, твердо встав на уровень где-то между легким раздражением и «я сейчас перестреляю всех в этом клоповнике, а потом разъебу себе череп через правый висок». Блуждать по аэропорту неприкаянной тенью затерявшегося в этих хитросплетениях слепящих ламп, стекла и торговых точек туриста ему остопиздело уже к концу второго часа, но винить в этом хоть кого-то, кроме себя — мироздание, Эл-Эй, Тацую, своих мелких, от чьих сборов в лагерь Шузо и бежал, не оглядываясь, до самого центра, снова Тацую — не выходило. Шузо, как бы там ни было, сам на него подписался — и гордо нес этот свой крест, спотыкаясь и пропахивая в земле носом художественные борозды. Ровные ряды таблоидных ярких букв на расписании полетов сонно переползали с одного столбца в другой и неохотно исчезали, моргая ему на прощание временем отправления. Ровную надпись с лаконичным «Сеул» Шузо нашел где-то в самом конце кислотно-оранжевого списка и помрачнел еще больше прежнего. Сильнее, чем резиновое, растянутое на пару вечностей ожидание без возможности хоть чем-то себя занять он ненавидел только летать — хоть и регулярно дрался со своей аэрофобией на ножах и потом получал по ебалу от нее же. Стоять и мрачно пялиться то на таблоиды, то себе под ноги, то на ползущих мимо людей Шузо все же надоело — и он протиснулся к полупустому ряду кресел, мимо задремавшей парочки, их неисчислимых чемоданов и нескольких неожиданных собак, пролез к колонне с агрессивно вбитой в ее основание одинокой розеткой и забился в угол, не планируя покидать это место в ближайшие пару часов даже под страхом смертной казни. Монолит скучной бежевой стены напротив разбивался высокими стеклами в пол, начищенными настолько, что в плохой день Шузо бы почти наверняка ринулся навстречу и поцеловался с окном своим многострадальным и не слишком гениальным лбом. Небо — затертая выбеленная джинса, взбитым пенопластом сползающая по верхней грани идеального стекла, вскрывалось частыми штрихами-полосами — следами от пролетающих мимо самолетов; Шузо стало дурно даже от этого. Полеты он, как признавался себе до этого раз двести (это все — за последние пару часов, и да, это он еще мужественно закручивал фонтан нытья) все же ненавидел. А вот Тацую — любил, пусть и, хвала всем мыслимым пантеонам богов, уже совсем не так. Какое-то время назад свою трепетную и, стоило признаться, мгновенную — как в сраных образцовых мелодрамах — влюбленность в Тацую, вспыхнувшую так резко, что Шузо бы предпочел прицельный удар по темечку лопатой — ощущения все равно были идентичны (не то чтобы Шузо на себе это испытал — ну, в смысле, лопату), он пытался оправдать чем угодно: гормонами, стрессом, парадом планет или свежим комплексом дамы в беде, расцветшим буйным цветом сразу после того, как пару лет назад внезапно — и крайне вовремя — появившийся на горизонте Тацуя (сам Шузо был зол, дезориентирован и испытывал все проблемы существования в новой для него стране сразу) дал ему полный ход. Тацуя стал для него неожиданностью, но вплелся в жизнь естественно и мягко, привнес в нее тонкий запах океанской соли, приключения в духе второсортных боевиков (их они вместе смотрели кучами, поочередно заваливаясь друг к другу; серьезно, кучами — Шузо, кажется, видел их уже все), тысячу оттенков загадочных полуулыбок и серьезные проблемы с до того вполне однозначными предпочтениями. Шузо нашел почти сотню (да — считал) причин, почему он умудрился залипнуть на первого же парня, полезшего ему помогать, успокоился, упорядочив их в своей голове, а потом эти причины безответственно растерял — было очевидно, что в Тацую он бы втрескался и так. В Тацую вообще сложно было не втрескаться — у всех, кого знал лично Шузо, получалось как-то слабо; и был ли в этом всем виноват своеобразный эффект попутчика (то, что они потом еще не раз пересеклись, а в конце концов и вовсе начали встречаться, продержавшись неполный, но крайне насыщенный год, дела не меняло), почти животная ли притягательность Тацуи или тот факт, что он был просто обязан с Шузо приключиться — неизвестно; да и это ничего не меняло: то концентрированное, искреннее восхищение, которое у Шузо навесилось на Тацую в первые же минуты знакомства, он носил с собой до сих пор — в Тацуе вообще было много того, чему Шузо честно завидовал: кошачьему, выверенно-темному очарованию (он был способен вписаться куда угодно и быть там пусть и чужаком — но не лишним, Шузо так не умел: выброшенный из привычной среды, он долго не мог перестать чувствовать себя ненужным лоскутком), языку, легко срывающемуся губ (сам Шузо пугал акцентом даже фонарные столбы), Тацуя показал ему всю изнанку жизни в другой стране и не потребовал обратной услуги; даже разругайся они в пух и прах из-за какой-то нелепой хуйни — да, Химуро, мать его, Тацуя, мог устроить адскую трагикомедию, не отходя от кассы, но наверняка бы оскорбился, ляпни ему это Шузо напрямую, даже побей они все горшки — Шузо бы не был готов порвать эту связь между ними окончательно, хотя изначально и не рассчитывал ее приобретать. Расставание — легкое, спокойное, совсем не драматичное, как можно было бы, наверное, ожидать, их даже больше сблизило, хоть и казалось бы — куда? Может, они правда сумели вытряхнуть друг из друга приличную такую порцию подростковой дури. Шузо — как бы ни ворчал с пугающей периодичностью: «Как тебя, мать его, смогло так развезти на ровном месте, совсем уже в своей Аките переебался головой» — был Тацуе за это благодарен; что сказать — эффективный способ пооббиться и выживать в городе с гиперфиксацией на баскете и американской мечте; не менее эффективный — находить себе друзей. Огромные электронные часы неохотно отсчитывали едва-едва ползущие вперед минуты; в стекле напротив величественно проплыл еще один оторвавшийся от земли самолет — Шузо поморщился, вздохнул, вытащил телефон из заднего кармана джинсов (Тацуя пару раз шутил, что с такой привычкой ему когда-нибудь оторвет жопу; Шузо в долгу не оставался и утверждал, что собственного зада он может лишиться только в том случае, если заработает его возгорание — «и угадай, кто же меня так доведет?») и начал заебывать Тацую уже в лайне, а не просто в своей голове. Не то чтобы тот мог ему ответить — Тацуя, в конце концов, сейчас торчал ровно в таком же летающем гробу, но Шузо это никогда особо не мешало. Отправив еще несколько сообщений разной степени ворчливости — и в конце концов принявшись просто набирать многозначительные «!», «!!!», «!!!!!» каждые несколько минут, Шузо окончательно сполз по стене, утыкаясь носками кроссовок в ближайшее кресло. Парочка возле него проснулась, зашевелилась, оживилась и начала вежливо ругаться друг с другом — неохотно, скорее по привычке, чем из любви к искусству. Шузо без интереса считывал перепады их интонаций, не особо вслушиваясь в слова — у обоих был какой-то странный акцент, похожий на южнокаролинский, но рубленее и грубее, и Шузо все равно понимал, ну, примерно нихрена. Телефон в это время ожил — Тацуя, кажется, прорвался сквозь все выебоны бортовой связи и настоятельно просил не натворить хуйни. Шузо фыркнул — чтобы натворить хуйни, нужно было хотя бы шевелиться, что ему делать было откровенно лень: его пункт наблюдения оказался слишком для этого комфортным. Шузо подсунул свой рюкзак себе под спину, олимпийку — под зад, нахохлился, подбирая под себя ноги и умудрился отрубиться — вот уж где ирония — влет. Снилось ему всепоглощающее ничего. Проснулся он полутора часами позже (мама была права, когда говорила, что для снижения причиняемого Шузо вреда ему достаточно было больше спать) и как-то очень удачно — как раз когда ровный женский голос обстоятельно зачитывал номера новоприбывших рейсов. Шузо завозился (в рюкзаке что-то сдвинулось и теперь больно впивалось ему в бок), вытянул затекшие ноги и светобоязненно сощурился на табло. Надпись «Сеул» растолкала все прочие и теперь гордо возвышалась на самой вершине. Шузо сонно моргнул. Затем, кряхтя и хватаясь то за кресло, то за колонну попытался встать и напомнить организму о приятном процессе прямохождения. Получилось далеко не сразу. Идти было довольно сложно: поток людей вмазался в него мощным отбойным течением, едва не снеся с ног, стоило ему покинуть свой наблюдательный пункт. Шузо намек понял и аккуратно отполз обратно к стене — лишаться конечностей он пока еще не хотел, но надолго его терпения не хватило — и он был вынужден отбиваться от чьих-то коленей и локтей, когда наконец-таки решился ринуться напролом. Толпа шевелилась, накатывала парализующими волнами, отпускала и снова сжимала в кольцо — спустя минут пять (в его сознании они растянулись на часы) Шузо вынесло прямо к зоне встреч, пусть и в слегка помятом виде, и он встал, качаясь, на одного месте, отряхиваясь и поправляя рукава. Оставалось только как-нибудь найти и разглядеть… О. О. Ага. Поначалу это даже было чем-то похоже на сцену из проходного сопливого фильма, что-то в духе: «Их взгляды встретились, и они больше не расставались вовек», но Шузо сопливые фильмы не любил (ладно, любил — блять, Тацуя, прекрати ржать, ты смотришь их со мной), и романтики аэропортов не догонял (единственное, чего он после перелетов обычно желал — убивать), да и к «вовек» у него были претензии — столько бы он Тацую без перерывов выдержать не смог, но что-то такое, ну, отдаленно-киношное в этой сцене определенно было: Тацуя стоял на одном месте, придерживая рюкзак — и улыбался ему сквозь толпу. Такой же гибкий, плавный, бессовестно красивый даже после форменных пыток на борту самолета, утащившего его в Эл-Эй; его улыбка превратилась в ухмылку, когда он разглядел Шузо — впрочем, то же самое Шузо сейчас мог сказать и про себя. Хотя крутым себе Шузо никогда и не казался (Тейко вылечило любое самолюбование, и без того у подростков бывшее вещью непостоянной): так что даже не задумался, как сам сейчас выглядит в чужих глазах — и успел сделать только пару шагов, не больше, когда его сжало в тисках, почему-то в приличном обществе называемых объятиями. Нет — ох ты ж черт, не по ребрам же! — с Тацуей определенно что-то случилось в Йосен; раньше он так ни на ком никогда не висел, хотя поводов была уйма. Шузо, конечно, не жаловался — даже учитывая то, что из легких ему выбило весь воздух: нападение было коварным, но это же был Тацуя — чего он вообще ожидал? Тацуя был тяжелым — но это, возможно, от приобретенного им ускорения и здоровенного рюкзака на плечах, а еще изъебистым и очень цепким; Шузо слегка повернул его голову, чтобы было хоть немного удобнее, сжал основание шеи. Раньше бы он его, наверное, поцеловал — сейчас Тацую целовать не хотелось, а вот исполнять локальные извращения вроде: «Молилась ли ты на ночь, Дездемона?» в световом параличе переосвещенного, выбеленного лампами холла — никаких смертоубийств и никакого блядского Шекспира, просто чтобы подтянуть к себе поближе — да. — Что, ты даже ни с кем не подрался в этот раз? — Тацуя ткнул его лбом в плечо, и только это заставило Шузо осознать, что это был вовсе не первый его вопрос; остальные Шузо благополучно пропустил мимо ушей. Тычок оказался болезненным, и Шузо боднул его в ответ. — Еще не вечер. Тацуя наконец от него отлип. Он выглядел по-настоящему довольным — то ли ответом, то ли тем, что, по его мнению, за этим ответом скрывалось (и существовало только у Тацуи в его буйной голове — но там у него часто водилось много всякой хрени, так что Шузо, если честно, был не удивлен): — Я в тебе не сомневался. Шузо кивнул — возразить было нечего, да и он не знал, что полагается говорить после такой долгой разлуки — а потом вспомнил, что Тацуя все время грозился с собой кого-то приволочь: — Я в себе не сомневался тоже. Где там твой невероятно ценный груз? — вопрос он задал чисто для проформы. Тацуя мог приволочь с собой кого угодно и в любом количестве — Шузо бы было насрать: ничего из этого не отменяло того, зачем Тацуя вообще прилетел, и за это «зачем» Шузо был готов послушно улыбаться и не мандеть, даже если ему в процессе разнесут весь дом. Шузо правда было насрать — но вот в Тацуе что-то изменилось: он слегка смешался, взгляд стал знающим и виноватым. Метаморфозы были классные на фоне его обычной радиации «я опиздохуетелен», но Шузо смотрел на них с невероятным чувством надвигающегося… чего-то. Чего? — Ты, — начинает Тацуя, и первое, что думает Шузо, глядя на его лицо — это «мне пиздец, Боже, я даже не знаю, в чем дело, но уже уверен, что мне пиздец» и — да — оказывается прав, аплодисменты, — ты даже не представляешь. Шузо открывает рот — потому что ну правда, какого хера, он не подписывался на игры в «Угадай мелодию», но «не представляешь» в эту же секунду обретает лицо, рост и — во всех смыслах — обозначает масштабы трагедии, поправляя встрепанные длинные волосы, собранные на затылке в хвост, «не представляешь» — да, очень точное обозначение, спасибо, Тацуя — а хотя нет, куда спасибо, это же ты и устроил, — сейчас двигалось к ним по ломаной траектории от стойки регистрации и контроля. Да, Мурасакибару, катамаран его разъеби, Ацуши Шузо себе точно не представлял; но именно он сейчас угрожающе полз в их направлении, взяв темную макушку Тацуи за безошибочный ориентир. Это — то, что Мурасакибара умел замечать только важные для него вещи, а на остальные откровенно плевал — позволило выиграть Шузо несколько важных секунд; по крайней мере, пока Мурасакибара полностью прорезал себе путь, словно ледокол, сквозь снующий поток людей и вскоре остановился возле Тацуи, что-то ему говоря, Шузо сумел стянуть с себя охуевшее выражение лица и теперь стоял просто с ебалом перекошенным. Харакири, думает Шузо, замечательная часть японской истории. Харакири казалось просто замечательным выходом, никто не хочет мне с этим сейчас помочь? В этой мысли он укрепился окончательно, когда Тацуя мягко улыбнулся и указал ладонью в его сторону — и Мурасакибара послушно повернулся, пытаясь разглядеть «это моего друга, познакомься, Ацуши» («Ацуши»?) вблизи. Позже Шузо собой гордился (нет, серьезно, обычно у него не было достижений на этом поприще, а тут такой повод), ибо посмотреть на кого-то, кого ты не видел без малого два года настолько без восторга, как это умудрились сделать они с Мурасакибарой, нужно было еще умудриться. Точнее, умудрился здесь только он — на лице Мурасакибары, маячившем где-то в поднебесье (на сколько он там вымахал? Серьезно?), до этого ничего не выражавшем, теперь читался совершенно искренний ахуй. Исходя из этого (хотя, может, бывший сокомандник был просто рад его видеть — три раза ха-ха, дайте мне пакетик, чтобы я мог в него проржаться), Шузо злорадно решил, что здоровенную свинью добрый мальчик Тацуя подложил не ему одному — хотя сам Тацуя, блять, наверняка бы назвал этот ебучий карнавал приятным сюрпризом — и даже искренне, чтоб его, так считал. Шузо кинул на него косой взгляд. Да, вот уж кто чувствовал себя в своей тарелке. Более того: Тацуя снова как-то изменился — не радикально, но ощутимо; просиял, смягчился, словно сгладился; Шузо почти ожидал того, что он сейчас начнет — буквально — щебетать; Тацуя вообще умел щебетать? — Ацуши, — ласково произнес Тацуя — о, да, умел; Ниджимура пялился на эту сцену как дурак. — Все в порядке? «Нет, блять, не в порядке, — гаркнул внутренний голос настолько громко, что отдалось в барабанные перепонки, — какого хера…» — тут Шузо сбился. Что именно? Его не предупредили? Или что из всех людей на свете или даже в Аките умудрились приволочь… ну, то, что приволокли? Швырять говном уже было поздно. Да и, признаться, «какого хера» было вообще самым частым вопросом Шузо в сторону Тацуи, так что озвучивать его он даже как-то постеснялся. Зато стало понятно, где там Мурасакибару на выходе зажевало — если бы Шузо работал в аэропорту (охуительная перспектива, конечно, может, все-таки харакири?) и в его смену контроль проходила настолько здоровенная и мрачная бесоебина, он бросил бы вообще все дела и направил на проверку весь наличный штат. Он бы бросил… Черт, у него и без этого хватало проблем. — Капитан? «Дальних, блять его, полетов, ага-ага», окрысился про себя Шузо, злясь, конечно, не на Мурасакибару — боги, как же он вымахал, а на Тацую, но ругаться на Тацую значило повторять общеизвестные факты и даже никак на это не влиять. Ацуши, кажется, правда мощно прихуел — стоял и пялился на него с приоткрытым ртом, словно на явление Христа. Выглядел он слегка потерянно, а от того — младше, и привычная картинка в голове Шузо, никак не желавшая налезать на суровую действительность, наконец поддалась, надсадно скрипнула и совместилась; Шузо ухмыльнулся — чего и сам от себя не ожидал. — Давно не виделись, а? — Так что тут происходит? — насмешливо поинтересовался Тацуя, уже зная ответ. «Серьезно, Тацуя, блять, или крестик сними, или трусы надень, кто вообще покупается на твой невинный взгляд?» — хотел бы сказать Шузо. «Кроме меня», честно бы пришлось добавить Шузо. А потому Шузо ничего не сказал. — Вы что, знакомы? — снова поинтересовался Мурасакибара, переводя свои длиннющие пальцы с него на Тацую, «мы буквально висели друг на друге только что, чувак, нет, я впервые его вижу, что за наезды». — Муро-чин? Ниджимура-сан? — «-сан», — с огромным удовольствием повторил за ним Тацуя, игнорируя вопрос — как и «Муро-чина»: что, Тацуя, дослужился до ранга? — Шу, ну кто бы мог подумать? Да ты, блять, и мог подумать, после того как три дня и три ночи пытал меня расспросами, хотел Шузо ему ответить. Что за блядоебучий спектакль ты тут организовал и почему я на сцене, а не просто сижу в вип-ложе с попкорном, за который меня не побьют, потому что хей, я в вип-ложе, хотел Шузо продолжить. Но опять же — небо было синим, трава — местами — зеленой, а Тацуя регулярно выдавал охуительные финты. Шузо снова почувствовал себя образцовым долбоебом. Действительно, кого еще мог Тацуя привезти, как не напарника, от которого в Японии не отлипал? Брата своего, Кагами, как Шузо подумал изначально? Пакетик на проржаться был все еще актуален. Но ведь на самом деле… На самом деле… «Вот ведь гондон», — наконец лениво и ласково думает Шузо, отступая на пару шагов, чтобы иметь возможность полностью осмотреть Мурасакибару. Шок уже прошел и воевать оставалось лишь с фактами. Кажется, у него даже встали дыбом волосы — Мурасакибара был еще больше, чем показался изначально, почему он никогда не думал, что кто-то может быть настолько огромным? Но Шузо — отрицать было глупо — несмотря на свою первую реакцию, был действительно рад его видеть. А вот Тацую — уже не очень, потому что Тацуя был хитровыебанным говнюком: впрочем, не то чтобы Шузо рассчитывал, что он изменится. Не рассчитывал. Это было глупо. А еще глупым сейчас выглядел он — и уже было пора как-то отреагировать, но Шузо медлил, не понимая, как именно и что от него сейчас ждут. И вот так — не зная, ржать, ругаться или в красках представлять, как два метра — нет, боже, больше, тут явно больше — кошмарят весь его район одним своим флегматичным взглядом, Шузо делает самый очевидный выбор — когда в груди разливается что-то теплое, странно похожее на радость и непривычное умиление, сложно было бы не: — Кошмар, — выносит окончательный вердикт он, — моему дивану настанет пиздец, — у них же вроде был еще один футон? — Нагнись. Мурасакибара — то ли в силу привычки, то ли не желая спорить — послушно нагнулся. Шузо встал на цыпочки — и под многозначительным взглядом Тацуи взлохматил ему волосы на затылке. Мягкие. Ну, хоть что-то в Ацуши осталось неизменным. Шузо это даже развеселило. И если уж Мурасакибара за это время и изменился — то явно не до неузнаваемости. Шузо почувствовал, как его начало отпускать. …боже, блять, его рост.ххх
— …так, значит, это не мы вас достали, — монотонно пиздел Мурасакибара где-то над ухом Шузо, когда они втроем — не без потерь — отвоевали его чемодан у движущейся ленты и коллективно выперлись наружу. Шузо искренне пытался не делать трагичное ебало и сдерживать совсем уж ядовитые ремарки, которыми безнадежно заразился — угадайте с трех раз, от кого — в последние пару лет: хотя Ацуши бы очень вряд ли обиделся на любые его слова; зато Тацуя — за Мурасакибару, авансом — да. Тот, кстати, никаких проблем не испытывал — спокойно вслушивался в чужой бубнеж и бесконечно улыбался, словно познавший дзен буддийский монах; Шузо бы, наверное, даже купился — если бы не знал его настолько хорошо: — Тацуя, не ржать, — определенные факты своей биографии Шузо от него оберегал крайне ревностно: слишком хорошо понимал, что с живого него не слезут, если получат в свои руки такой мощный инструмент. Тот от него отмахнулся — и это можно было бы считать вывешенным белым флагом; но у Тацуи, блять, были очень хитрые и довольные глаза. Виски медленно сдавила мигрень. — А мы еще ставки в Тейко делали: ну, не всерьез, просто — думали, от кого из нас вы бы конкретно сбежали, если бы это было причиной, — продолжал нудеть Мурасакибара. Шузо поймал себя на мысли, что его успокаивает его голос: ленивый, тягучий и слишком высокий для такого бугая, он был привычным и каким-то уютным — совсем не удивительно, что никак не способный отогреться Тацуя (блять, Тацуя — упырь, который сейчас очень внимательно выслушивал всю эту дичь с лицом «все сказанное будет использовано против вас в суде») к нему так потянулся, — сначала думали на меня и на Мидо-чина, потом начали ставить на Ака-чина — ну, так, чтобы он не знал, потом — на всех остальных. Только на Куро-чина никогда не ставили — от него, если он захочет, нигде не скроешься — даже в Америке. Тацуя неприлично хрюкнул. — Тацуя, не ржать, — безнадежно повторил Шузо, рассчитывая хотя бы — а, впрочем, нет; не рассчитывая уже ни на что. Запишите: все дерьмо, которое крупными шматьями валилось ему на голову, так или иначе в последние годы было связано с Тацуей. Сам Шузо, конечно, тоже проебывался только так — но по сравнению с тем, какие кони выкидывал его сердечный друг, это не шло ни в какие сравнения. Это не комплимент, Тацуя, — мысленно произносит Шузо, натыкаясь на чужой смешливый взгляд, — ладно, может, только чуть-чуть — ты все равно мудак. Дорога была широкой, но неровной, и чемодан Мурасакибары агонически хрипел, натыкаясь колесом на выбоины в асфальте, пока тот его флегматично тащил за собой; они с Тацуей медленно плелись чуть-чуть поодаль. Шузо про себя искренне порадовался погоде: в марте Лос-Анджелес еще не походил на раскаленную сковородку, но после куда более умеренной Японии он местную температуру до сих пор характеризовал не иначе как «ебанная преисподняя». Сначала — по прилету — было даже прикольно: ну, в смысле, где-то первые двадцать минут, которые он пытался оттаять и бегал по аэропорту в состоянии, близком к серьезной панической атаке; позже стало куда невыносимее, и за два года к этому он так и не привык — сейчас же Шузо не мог дождаться прилета в традиционно холодную Акиту и совсем неиронично надеялся, что не потащит солнце за собой. — …семпай? Мозг застопорился, узнавая и одновременно не в состоянии обработать знакомые интонации. В последний раз Шузо слышал это обращение — о, ну да, как раз в Тейко. «Пресвятой кошмар, он что, мне?». Кошмар святым не был. Обычный такой двухметровый кошмар с кепкой, сдвинутой на лоб. Ничего удивительного. Ткнув Тацую локтем под ребра — а нечего одними губами выводить рулады беззвучного «семпай»: это тебе лень больше двух букв сразу пробубнеть, а люди, между прочим, иногда знают правила хорошего тона! — Шузо все же решил откликнуться: опыт подсказывал, что вечно работающий в режиме энергосбережения Мурасакибара с одной темы мог не слезать долго и повторять его имя ровно до тех пор, пока у Шузо не лопнет терпение. — Я тебя слышу. Откуда, кстати, такие великолепные идеи? Мурасакибара поправил отросшие волосы, не прекращая одной рукой тащить чемодан. Шузо почти позавидовал: не самому Мурасакибаре, а ошивающемуся возле него Тацуе — Халк, пусть и не зеленый — фиолетовый, вряд ли был лишним в быту. — О том, что вы сбежали? — уточнил он. — Так кэп-чин на выпускном нам так и заявил. Ну, точнее, он там многое говорил, но это запомнилось особенно. Шузо не удивился. Тогда, выпускаясь из Тейко, он, кажется, орал, что теперь с чистой совестью мог самоликвидироваться на другой конец света или, например, спокойствия ради докопаться до земного ядра — вряд ли это было дословно, дословно он свой спич не помнил — да и общие черты давно позабыл. «А, кто-нибудь прости, «кэп-чин» — это я или Акаши? Нет, ну если послал — значит, все-таки я…» — Да потому что вы, сволочи, меня тогда так допекли, что дальше было некуда, — проникновенно отозвался Шузо. Репутация воспитателя на половину ставки для самой матерой группки маргиналов в и без того странной школе, больше напоминающей готовый полигон «Голодных игр», а не обитель знаний для неокрепших умов, его в восторг не приводила; впрочем, стыдно признаться, он никогда не был особенно против, — вы все — ужасные занозы, вы в курсе? — В курсе, — послушно кивнул Мурасакибара. Крыть ему было нечем. Внимание Шузо вновь переключилось на Тацую — и какое-то время он молча пялился на его идеальное лицо, ожидая то ли подъеба, то ли вынесенного почти-что-приговора. Тацуя, что удивительно, молчал — глядел себе под ноги, отпихивая мелкие камушки с дороги носком кед. Затем разлепил губы и признался: — Это… знаешь, это правда очень многое объясняет. Шузо издал неопределенный хмык — он был с ним не согласен. На самом деле, это объясняло вообще все. После отлета Тацуи их связь трансформировалась — не разорвалась и не выгорела, культурно сойдя на нет, а просто мутировала и приобрела не свойственные ей до этого черты. Они были близки с Тацуей и ничего действительно серьезного не скрывали, — но почти не обсуждали эту тему, хотя на выражения не скупились, если уж начинали: «Моя команда была полна талантливых, но очень сомнительных засранцев» — «У меня есть брат». Когда Тацуя вернулся в Японию — и сам уже пытался влиться в новую среду, а Шузо учился существовать в Эл-Эй без костылей его поддержки, пролезшей в каждую сферу его жизни, засранцы — с обеих сторон — приобрели лица, личности и имена. Память была шуткой хваткой, но слепой: до них не сразу дошло, что говорили они зачастую о одних и тех же людях. Первые месяцы — и у Тацуи, и у него — без Тацуи и без того были сложными, и Шузо в то время мало волновало, кому именно там из своей команды тот пел одухотворенные оды. Аукнулось им это так, будто они врубили на полную мощность хард-рок — на пустом заброшенном складе, с колонки и часа так в два ночи. Теперь, сталкивая лбами две своих жизни (Ханна Монтана бы удавилась, если бы узнала, что творится в адовом мирочке японского школьного баскетбола) Шузо чувствовал себя неловко — и Тацуя, впихнувший его в эту неловкость, был виноват больше всех. — Ты мудак и хитрожопый мудозвон, — без перехода сообщил ему Шузо так, будто Тацуя об этом до сих пор не знал. Тот ухмыльнулся, закидывая в рот доставшийся ему от Мурасакибары леденец (в какой момент тот вообще вытащил свои конфеты и что с ним там в Аките делал Тацуя, что он добровольно их предложил, для Шузо осталось тайной; хотя он, в общем-то, и Шузо предложил — и вот тогда перепугал уже всерьез) и ненадолго задержал его между зубов: — Я тоже тебя люблю. Мы это все уже проходили. Шузо издал согласный хмык. Асфальт горел. Неловкая прогулочка в такой одиозной компании вытрепала все нервы, даже учитывая тот грандиозный факт, что молчал и он сам, и Мурасакибара (неудивительно), и даже Тацуя (ого, вау) — и в том, что Шузо сбежал смотреть расписание автобусов, как только удалось доползти до остановки, не было ничего такого. Его спутники пристроились где-то в отдалении, все еще бросаясь в глаза — хотя не то чтобы кого-то из них — чай не приснопамятный Куроко — можно было потерять. Тацуя, облокотившийся на слегка погнутый уличный фонарь, что-то втолковывал нависающему над ним Мурасакибаре. Лицо его при этом было мягким, расслабленным, почти радостным, пусть и скрытом в густой тени — Ацуши встал как-то очень грамотно и прикрывал его от полуденного солнца. Это все — они оба — выглядело довольно непривычно, казалось чем-то новым, к чему ему, Шузо, привыкшему взаимодействовать с ними, но по отдельности, не дуэтом, придется как-нибудь привыкать. Эти двое были в каком-то своем мире, Шузо хватило получаса, чтобы окончательно в этом убедиться. Он даже не ревновал: ревновать Тацую как друга было стремно и несправедливо, как бывшего парня — еще и жутко (Шузо бы охуел, если бы его подсознание начало выкидывать такие финты, тем более что у него сейчас была… неважно), но ощущение собственной социальной неповоротливости не проходило. Он бы свалил все с чистой совестью на Мурасакибару: тот часто был глумливым, давящим, отстраненным и правда неприятным — именно он, еще в Тейко, разогнал одной своей рожей половину наличествующего третьего состава (не то чтобы с Шузо у него бывали проблемы, но хей, он был капитаном — и, что важнее, у него были глаза), но к Мурасакибаре-версии-два-года-спустя претензий у него (пока) не было — никаких; может, все дело было в Тацуе — вкрадчивый, лукавый, сам себе на уме, но этим и берущий, который явно будет выступать у них связующим звеном всю ближайшую неделю — и, Господи, весь ближайший год (когда родители приняли решение отправить его доучиваться обратно в Японию и разрешили выбрать школу, думать надо было не жопой — хотя, если честно, думали за него там только мать и — ну да, снова — Тацуя; сам Шузо подумал о том, что в Йосен он лбами снова столкнется с Мурасакибарой только тогда, когда лбами с ним столкнулся), Тацуе все это явно казалось или интересной задачкой, или и правда охуительной идеей — и судя по тому, как он светился сейчас на фоне (или скорее — в тени) расслабленной и все равно мощнейшей фигуры Мурасакибары — второе. Шузо он — и это касалось их обоих — в таком варианте был непривычен; Шузо видел его только с другой стороны. Но кто сказал, что Шузо тут был прав? Буквы и цифры перед уставшими глазами прыгали, вмешивая в густую рябистую кашу мельтешащий шрифт; Шузо постоял и попялился в выгоревший листок с расписанием еще пару минут — и, когда оправдания закончились, вернулся обратно. И Тацуя, и Мурасакибара смерили его невероятно похожими взглядами — но Шузо бы не взялся их сейчас расшифровывать и разбирать. — Пять минут, — обрадовал он их обоих, но больше всего — себя. Пять минут можно было потерпеть — и нагнать потом передышкой моральные силы. Радовался он, правда, не долго: — Семпай, — вдруг обратился к нему Мурасакибара — елки, по ощущениям он был размером с стоящий рядом фонарный столб. И обращение звучало все же непривычно: всего два года, а он и не подозревал, что уже настолько отвык. — Да? — откликнулся Шузо, отвлекаясь от агонических конвульсий на лице Тацуи, которые он пытался выдавать за свои обычные хитрые рожи. Мурасакибара прикусил губу. Лицо его пряталось за козырьком кепки и выбившимися из хвоста прядями волос, но даже так Шузо с удивлением понял, что он был чем-то смущен. — Я вам не помешаю? — наконец спросил Мурасакибара. Шузо недоуменно моргнул. Чего? Ацуши, заметив, что его вопрос цели не достиг, перефразировал. — Мы… я, — не стал он рассредоточивать внимание, — ведь остаемся у вас? Вы не против? Не против ли он? Шузо удивленно уставился на Мурасакибару — вопрос застал его врасплох. Бубнел он скорее по привычке — да и заранее готовился, что Тацуя кого-то с собой притащит, а там уж, как говорилось ранее, он был согласен на кого угодно, — но Ацуши неловко переминался с ноги на ногу, искренне полагая, что будет третьим лишним. Выглядело довольно глупо: судя по тому, что уже видел Шузо, третьим лишним тут будет — в собственном же доме — он сам, а еще трогательно; но вслух он это произнести не решился. Боже, блять, Мурасакибара явно заслуживал или ведра мороженого, или успокоительного — и учитывая похожий эффект, можно было бы ограничиться последним. А вот Тацуя — Тацуя заслуживал пинка, что Шузо и попытался тут же воплотить в жизнь. Тацуя, засранец, все же с легкостью увернулся, но нога Шузо наискосок задела его голень, и он готов был поклясться, что приятного в этом было мало. Шузо мысленно окрестил свою летающую ногу бустером пинка справедливости — но нечего было так сильно пугать ребенка. (И нет, под ребенком Шузо имел в виду не себя). — Нет, конечно, — вздохнул он, понимая, что от него все еще ждут ответа — затем автоматически потянулся и потрепал Мурасакибару по плечу. — Раз уж на то пошло, сложнее будет вот с этим вот, — он неловко убрал руку и дернул кистью в сторону Тацуи, — вот он — вообще невыносимый. Серьезно, сорок часов — и к нам уже приедут копы. — Ну почему ты так не справедлив? — несерьезно посетовал Тацуя, глядя на него из-под косой челки. — Да и не то чтобы ты в такие ситуации не попад… — Автобус! — гаркнул Шузо, прерывая его торжественные излияния. Посвящать Мурасакибару во все нелестные подробности своего существования желанием он не горел. Сказал он это вовремя: яркая железная табакерка как раз спасительно вынырнула из-за бетонного угла. Шузо собрал себя в кулак и полез первым. Проблем с наземным транспортом он не испытывал, но все равно пару раз блевал дальше, чем видел, когда его укачивало в слишком жаркие дни. Мурасакибару и Тацую он усадил вдвоем, когда сам плюхнулся на кресло поближе к выходу. Тацуя никак его действия не прокомментировал — был слишком занят, стараясь придумать очередной подкол. Затем даже принялся тихонько что-то напевать — Шузо без проблем узнал в его мелодичном — и, что отрицать, приятном мурлыканьи мелодию «Fuck the police». У Шузо очень блядски зачесалась «летающая» нога. Сдержать ее делом оказалось сложным. В автобусе, кроме них, не было почти никого: Шузо предположил, что драка за чемодан все же затянулась на дольше, чем он предполагал, и основная масса людей, устремившаяся в это направление, успела схлынуть. Это было хорошей новостью: никто не орал в ухо, потому что наушники Шузо не достал — настолько абстрагироваться от своих спутников ему казалось неприличным. Да и абстрагироваться, собственно, было не от чего: все, что он слышал — это тихий голос Тацуи (теплое «Ацуши» на Мурасакибару в голове Шузо все же не налезало, но каким-то удивительным образом — в таком исполнении — ему шло) и негромкие ответные хмыки разнообразных оттенков. Вместе они смотрелись уютно: может, между ними и правда уже было что-то… ну, такое, но спрашивать бы Шузо не решился — да и, честно говоря, меньше всего он желал сейчас посвящаться в подробности их высоких — во всех смыслах — отношений, когда стоило ему в первую очередь разобраться с собственной головой. Даунтаун закончился довольно быстро, сменился менее вылизанными, но не менее жаркими районами, и они проехали еще пару остановок по шоссе, чтобы выйти из автобуса, дождаться следующего и поехать дальше. Одно сейчас было хорошо, думал Шузо, утыкаясь в давке (такой же, как в метро Токио — почти ностальгия) носом в спину какого-то латиноса и получая под колени чемоданом Мурасакибары — достопримечательностями терроризировать было некого. Сам Шузо обсмотрелся на все хоть немного знаменательные уголки Лос-Анджелеса настолько, что мог их перечислять до конца жизни; Тацуе, выросшему на этих улицах — и это был единственный город, где он не терялся со своим топографическим (или не только) кретинизмом, провожатый не требовался, а вселенную, в которой Мурасакибара бы ринулся осматривать известные здания, в которых не было кондитерских, Шузо бы не представил и в самом жутком сне. В этом смысле все складывалось даже хорошо: Ацуши он планировал на первое время загрузить самой простой жратвой из ближайшего супермаркета, а Тацуе, попытавшемуся заикнуться о «длинном пути, чтобы слегка показать окрестности» Шузо бессовестно отдавил ногу. Да, снова сказал себе он, пропуская мимо себя поток людей, когда автобус затормозил на остановке и снова плюхаясь на заботливо подставленный Мурасакибарой чемодан, все складывалось — пока что — хорошо; оставалось только быть хорошим мальчиком и в одночасье это все не всрать. Недалеко от своего дома, вывалившись на остановке (все удивительным образом оказались целы; даже несчастный — и крайне твердый, задница Шузо подтвердит — чемодан), Шузо оценил общее состояние и, припомнив о совершенно бездонном желудке, способном проглотить чуть ли не обеденный стол и не подавиться (и это он еще Мурасакибару и Тацую не вспоминал), развернул всю делегацию в ближайший продуктовый. Упаковки в этом магазине все еще поражали привыкшее к компактности японских продуктов представление Шузо до неописуемости, но сейчас это было даже на руку: в Тейко Мурасакибара прокармливался довольно тяжко, и вряд ли за два года что-то сильно изменилось. Если что пойдет не так, Шузо забаррикадируется в своей комнате (Тацую он бы с собой не взял — в конце концов, это все была вина исключительно Тацуи, а на войне каждый был сам за себя) и будет в нужные моменты швырять оттуда в Мурасакибару коробками с пиццей. Звучало как смесь фильма «Жизнь Пи» и любой киноленты о Джеймсе Бонде, но Шузо всегда страдал и любовью к Бонду, и неуемным воображением, а потому себе легко это все простил. Супермаркет их встретил слепящими лампами — почти как в аэропорту — и бесконечными рядами с продуктами сомнительной пищевой ценности. Наблюдать за загорающимися жадным огнем глазами Мурасакибары — а что они загорелись, сомневаться не приходилось — Шузо не стал: он перешел в убийственный режим охоты за пропитанием, в который частенько погружался, заходя в магазин. Условия были похожие: времени у мамы не было, и за продуктами чаще всего ходил он. Даже два дополнительных груза на шее (Шузо обычно еще и везде забирал-отводил близнецов) маячили где-то рядом: пусть в одном Тацуе могло поместиться четыре его сестренки, и еще бы осталось место для брата, дела это особо не меняло. — Так, взвод, команда такая, — черт, он действительно вошел в этот свой режим: главное — ни с кем не подраться за курицу с ну крайне выгодной ценой: у него уже были эксцессы, — берем жратву — человеческую для начала, такую, знаете, базовую, которую прям едят — я понятно говорю? — и отгружаемся в сторону выхода. У каждого примерно полчаса. Я, как единственный взрослый в этой пизданутой коллаборации, — да, так он все это называть и будет, точно, — руковожу парадом, — Тацую он за все выкидоны мысленно понизил. Придет в себя и снова примет вид человека разумного — вот тогда Шузо еще подумает. Может быть. Тацуя понижаться был не согласен — да, Шузо стоило это предвидеть, но он сам себе придурок, если вообще верит, что Тацуя способен держать на замке рот: — Ты — и взрослый? — о, Шузо хорошо знал этот елейный голос. — Это ты про тот случай, когда решил, что интернет от лукавого, собрал первое попавшееся шмотье и чуть не уехал покорять Техас? — Тацуя, — буркнул Ниджимура. Это был далеко не самый лестный пункт в его биографии — пусть и включающей в себя обилие похожих. — Или когда я тебя два часа отлавливал по торговому центру, а нашелся ты в детском отделе? — и этот — тоже. — Тацуя. — Или когда… — Я тебя выпну и ты пойдешь ночевать в парк, — серьезно предупредил Шузо. Он не стал добавлять «или просто поедешь к себе домой», ради всего святого, но Тацуя и без того поднял руки, признавая свое поражение. Вывод напрашивался очевидный, хотя Шузо это знал и так: на встречу с матерью Тацую особо не рвался — и, может быть, Шузо, болезненно реагирующий на тему семейных взаимоотношений, и попытался бы вправить ему мозги; но у Тацуи вообще были вечные проблемы — то с матерью, то с тренером своим с младых баскетбольных мячей, то с братом, приобретенным там же — брат был и правда ебнутый, «дюраселский» попрыгунчик (Тацуя присылал ему запись, где четко был виден данк Кагами на финале Кубка — Шузо, блять, едва не поседел прям у экрана), но насильно Тацую с кем-нибудь из них мирить и вразумлять было делом гиблым; хочет — пусть сидит на отшибе жизни, обиженный на весь свет, и жалеет себя по всем поводам сразу; Шузо не мог это контролировать, да и не хотел, а потому зарекся лезть в чужие пиздострадания до тех пор, пока Тацуе совсем не начинало сносить чердак. С покупками они справились на удивление быстро — даже Мурасакибара, нашедший все, что ему было велено и надолго зависший у стендов со сладостями, но Шузо подозревал, что там в дело вмешался Тацуя, вызубривший за полгода назубок все предпочтения сокомандника и безошибочно составивший ему ознакомительный пакет. Шузо мысленно обрадовался, что такая дыра в бюджете, как пищевые предпочтения Мурасакибары была больше не на его горбу (хотя скоро она там снова грозилась повиснуть) и выгрузил свою долю на ленту. Очередь все же двигалась, хоть и довольно тоскливо; знакомая усталая девушка на кассе, добравшись до них, с очень круглыми глазами взирала на Мурасакибару, и Шузо тут же скорчил максимально жертвенное лицо — такой театральной пиздливостью, как у Тацуи, у него оперировать никогда не выходило, но определенные приемы он подхватил. Девушка прониклась. Шузо остался доволен. Свой неебический пакован с разноцветным сахаром Мурасакибара любовно сложил сам; затем попытался забрать его и культурно отползти. Тут же вспомнились не слишком светлые тейковские деньки; Шузо воспоминаниями глубоко проникся и на пробу просто посмотрел, как часто делал это раньше. Мурасакибара ничего не ответил — лишь молча, как загипнотизированный, схватил еще три пакета, навскидку определив самые тяжелые. Шузо оттаял и отослал его подальше от кассы уже сам — не мешать. Шузо встряхнул последний пакет, запихивая поглубже помидоры и пару цукини. Рядом с ним возился с тележкой Тацуя. Мурасакибара наблюдал за ними, опираясь спиной на стену за стеклянной автоматической дверью. — Как думаешь, ему нравится? — неожиданно поинтересовался Тацуя, поднимая огромную канистру молока (Шузо очень любил кофе — а вот крепкий пить не мог) и поудобнее обхватывая связку апельсинов. На языке вертелась парочка лестных о умении выбирать момент — но момент и правда был выбрал безошибочно, а еще Тацуя звучал серьезно. Шузо искоса взглянул на Мурасакибару. Тот сосредоточенно пялился себе под ноги. Случайные прохожие на него не натыкались — замирали на минуту, замечая, а потом обходили. Понятнее его морда лица, сделал вывод Шузо, за два года не стала. Впрочем, даже читайся Мурасакибара как раскрытая книга, что могло нравиться на новом месте в первые часы, оставалось для Шузо загадкой. У него самого первые сутки в Америке прошли крайне ебануто; да и первые недели — тоже, но там Шузо уже банально пытался не съехать последней извилиной и не начать бегать по кварталу в косплее Сейлор Мун. С другой стороны, Мурасакибара (лечебная сила гипертрофированного похуизма) вполне одинаково чувствовал себя во многих ситуациях. Раньше это Шузо скорее нравилось, теперь напрягало: Ацуши, конечно, клиническим гондоном вроде не был, но при этом оставался совершенно непредсказуемым; Шузо вообще не представлял, как с ним сосуществовать, не имея прежнего авторитета капитана. Но, как часто говорила его мать, а до нее — Скарлетт О’Хара, чей образ сознание матери регулярно и бередил, «я подумаю об этом завтра». А потом — откуда же взялась его манера откладывать все на самый последний момент? — Я его бывший капитан, а не медиум, — наконец произнес Шузо. Ну правда, с чего бы ему знать весь спектр чужих эмоций? Разве это не было задачей Тацуи: понимать, разбирать, реагировать и вовремя предотвращать? Тот посмотрел на него с бесконечным укором и торжественной тоской во взгляде. У Тацуи вообще были странные глаза: очень красивые и ясные, почти фисташковые, не совсем обычные для японца (сказал Шузо, прошедший почти что войну и баскетбольный клуб Тейко в первом составе) — будто пропитавшиеся еще в детстве жаром, песком и Лос-Анджелесом; его почти невозможно было трогать без боли — словно оголенную струну; казалось, что в пальцах от каждого касанья копилось гроздьями вскипевшее электричество. Шузо хорошо помнил эти его взгляды, улыбки — тоже; и то, и другое приводило к тому, что они сбегали в спокойные тенистые парки и целовались там как бешеные, едва ли не до продранных губ. Тогда было тревожно, страшно, будоражаще и очень хорошо, и Шузо никогда не жалел о том, что между ними происходило; но еще больше он не жалел о том, чего не было — и искренне считал, что их обоюдное решение (на деле — потребность; Шузо был брошенным ребенком, необточившимся в лекалах совсем чужой себе страны, а Тацуя — просто — брошенным, пусть большую часть своих проблем он и навлек на себя сам, и они не смогли бы разойтись в жизни без действительно веской причины) остаться друзьями и не ебать мозг было одним из лучших решений в принципе. А теперь Тацуя стоял и глядел на него, ожидая глубокого психоанализа одного из тех, кого Шузо поклялся никогда не тащить в новую свою жизнь — пусть и безуспешно. — И не смотри на меня так; вообще лучше сейчас не смотри — за ним вон лучше наблюдай. Чего ты хочешь? Я никогда его понять не мог. Это взгляд радости? Предвкушения? Скуки? Взгляд, который хочет пончик? Ну что? Ай, не дерись. Тацуя убрал свой локоть: — Тебе показалось, — «твой локоть у меня под ребрами мне показался?» — снова не спросил Шузо. — И я с первого раза понял. Пойдем? Шузо хмыкнул, но возражать не стал. И они пошли. В доме правда был бардак. Не тот бардак, который грозится навсегда замуровать тебя под собой за неосторожно вытянутый из шаткой башни вещей носок — этот царил в комнате самого Шузо, а тот, который оставляется в квартире, где есть двое гиперактивных десятилеток в бесконечном экстазе от скорой поездки на море. Шузо по своему опыту знал: летние лагеря, тренировочные или нет — та еще дичь, но так боялся, что кто-то из близнецов откажется, что даже ни разу их за все время не простебал. Он вообще планировал провести охренительную неделю наедине с собой, а потому был очень примерным братом и даже не слишком паршивым сыном: и вот пожалуйста — мать и два мелких террориста (серьезно, Шузо боялся представить, что будет, когда по ним ударит подростковый возраст) уехали, оставив его на хозяйстве; зато их сменили два террориста позабористее. Шузо ведь уже говорил, что у него нет выбора, да? Он готов это сказать еще раз. — Диван — гости, гости — диван, — коротко обозначил он обстановку и рухнул на указанный предмет мебели, не выпуская из рук бумажный пакет. Тацуя подлез под руку и спер оттуда яблоко. Шузо недовольно посмотрел на него — раз так, то мог бы забрать и все остальное — но рот открывать и как-то шевелиться было лень. Даже оправдываться за царивший хаос не хотелось: Тацуя видел у него вещи и похуже, а пробубнивший: «Прошу прощения за вторжение» Мурасакибара равно чувствовал себя куда более неловко, чем он. Как лечить эту неловкость, Шузо не знал — а потому попытался отослать Тацую из гостиной, торжественно вручив ему свой рюкзак. — Я отнесу, — хмыкнул Тацуя, перехватывая лямку, — потом. Если не окажусь в твоей комнате погребенным под столетним слоем пыли, — да, это было справедливым — пару раз в том году Тацуя поскальзывался у него на валяющихся под ногами компакт-дисках, и после этого величал его комнату не иначе как «блядским хлевом», — но Шузо с тех пор повзрослел — нет, правда, прислушался к наставлениям матери о хлебосольных традициях, разгребся у себя возле кровати и наконец нашел там пол. Опыт все же не позволял оставить подколы Тацуи без ответа — и он стянул с себя олимпийку, смял в комок и притворился, что пытается забить трехочковый о чужую голову. — Чувак, это моя помойка. И даже мой мусор. Может хотя бы мой мусор остаться без твоего охуенно ценного мнения? Тацуя недоверчиво хмыкнул: — Не ври, тебе очень дорого мое охуенно ценное мнение, не так ли? Это было правдой. Шузо правду не любил и швырнул в него огурцом. Тацуя не обиделся, намек понял и пошел помогать раскладывать продукты. Мурасакибару от греха подальше усадили на диван. Вообще Шузо не представлял, что сейчас с ними обоими делать: опыт подсказывал, что лучше дать прийти в себя и не дергать хотя бы до завтрашнего утра. Огромная разница в часовых поясах могла сказаться как угодно: Шузо морально готовился к тому, что отходить все будут не меньше суток. Вообще март был сомнительным временем для таких путешествий — а Тацуя, видимо, был или Скрудж Макдаком, или его прямым потомком, который не пытался наебнуться с головой в золото, но практично вынес драгоценные залежи на свои карманные нужды тихого и скромного миллиардера, иначе тот факт, что он протащился через половину земного шара, да еще и подговорил на это Мурасакибару, чисто в качестве гуманитарной помощи для бедных, Шузо объяснить не мог — жаловаться, правда, не собирался. А что Мурасакибара не бедствовал, и без того было очевидно: в семье их было пятеро, но вещи у него были добротные, сладости не исчезали и ходил он в частную школу; смущало лишь то, насколько просто его отпустили в Америку, но там в дело наверняка вмешался Тацуя — как и всегда, как и везде, в любой ситуации вали все на Тацую — и не прогадаешь, и у родителей Мурасакибары не было против него шансов. — Как у тебя дела? — негромко поинтересовался Тацуя, когда они отошли на кухню. Шузо непонимающе глянул на него. — Ты так и не сошелся с… — Я сошелся не с ней, с возвращением в Японию, — резко оборвал его Шузо, запихивая помидоры в овощной отсек. Обсуждать свою — уже, видимо, отсутствующую личную жизнь с Тацуей ему не хотелось. Тот умолк и сочувственно поджал губы. Шузо лишь понадеялся, что на этот раз у него хватит такта: Тацуя, конечно, был вежливым (мудаком) и знал, где было не его дело (и все равно — мудак), но это никогда не значило, что он остановит себя перед тем, как туда встрять. — Что с документами? …ладно, Тацуя, спасибо — иногда ты все же не мудак. — Твой материнский инстинкт меня порой пугает, — сказал Шузо просто чтобы заполнить паузу. — Натренировал? — Если еще и ты решишь, что я нянчусь с Ацуши, я буду вынужден тебя убить, — притворно вздохнул Тацуя, — но я имел в виду те, которые нужны в Йосен. — Точно, — прозрел Шузо и быстро захлопнул холодильник, — чувствуй себя как дома, — кивнул он Мурасакибаре, считая свой долг как хозяина квартиры на этом выполненным, — пойдем, — потащил он Тацую за рукав. Дверь он оставил открытой — все равно, если они друг на друга начнут вопить, от просвещения в детали их споров Мурасакибару она бы не уберегла. В комнате и правда был срач — но, хвала богам, не такой уж сильный, а Тацуя, пока Шузо рыскал в поисках папки, стоял и всем своим хитрожопым видом демонстрировал, что у него нет дел. Шузо поторопился их ему подкинуть: разум подсказывал, что в свободное время Тацуя пиздострадал в любой удобный и неудобный момент без перерыва на пожрать, поспать и попиздеть, если вовремя на него что-нибудь не скинуть. — Вот, проверь. Тацуя глянул на содержимое папки, быстро прочитал пару строчек на развороте и кивнул с узнаванием. Не то чтобы Тацуя был дохуя юристом — разве что в чисто американской манере умел убедительно орать о своих правах и смотрел все серии «Закона и порядка», но он уже прошел все круги Ада с переводом в том году и мог увериться, было ли все в порядке. Судя по его мягкому хмыканью — да. Тацуя перевернул лист: — Ты все-таки решил проблемы с испанским? Проблемы с испанским у Шузо были специфические — помимо полного отсутствия знаний, он перед первым же уроком умудрился подраться с тремя мексиканцами (Шузо, конечно, всех победил, но это едва не стоило ему отстранения от занятий и тяжкого разговора с матерью), но с чего вдруг Тацуя об этом спросил — было непонятно. Потом до Шузо дошло, что он с любопытством просматривает выписку оценок. Шузо забрал у него папку. — Я тебя все-таки сегодня пну, — несерьезно сказал он. Тацуя ухмыльнулся: — Не пугай мне Ацуши, он этого от нас не ожидает. По мнению Шузо, Ацуши тут пугал совсем не он, но у него были куда более важные вещи, которые стоило выяснить уже сейчас, чем психическое состояние Мурасакибары после болезненных разрывов шаблонов: — А еще мне очень нужно, чтобы кто-нибудь завтра свалил на другой конец Лос-Анджелеса где-то до вечера, и я буду крайне признателен, если там окажусь не я, — получилось очень криво, но Тацуя, кажется, понял — Шузо всегда с трудом говорил об отце. — Это такой вежливый намек на «свалите завтра и не отсвечивайте»? Мы свалим, — уточнил Тацуя, — Я покажу Ацуши город. И не только город. Возможно, мы ограничимся кондитерскими. И даже исключительно за мой счет, стесняюсь признаться, а то ты так обрадуешься, что сунешь мне в глотку язык. — А можно не буду? — Шузо эта идея вовсе не привела в восторг. — Или ты так скучаешь по моему языку? Где-то в гостиной подавился очевидно слышавший их диалог Мурасакибара. Тацуя, об этом, кажется, забывший, досадливо прикусил губу — и молча вышел, больше ничего не комментируя. Шузо последовал за ним. Мурасакибара был все там же, где его и оставили — на диване, чинно сложив руки на коленях и смотря в стену перед собой. Шузо почти умилился, уже позабыв, с чего там только что бесоебился Тацуя — Мурасакибара ему нравился, как бы он и его, и любого другого из этих дегенератов не поносил: в основном напрямую, крайне редко — выливая свои психотравмы на благодарных слушателей. Он никогда ни к кому из них не относился плохо, был очевидно привязан к команде и по-своему их всех любил; просто Шузо, с детства привыкший брать на себя роль курицы-наседки, в сборище этих долбоклюев чувствовал себя не капитаном и старшим товарищем, а многодетным отцом-одиночкой с ночной сменой в ближайшем затюханном комбини. Это было досадно и неправильно: слишком уж хорошо он понимал, что не вышел талантом настолько, что в лучшем случае будет возиться в пыльном песочке под ногами у любого из них; слишком очевидным было то, что не уперлась его забота тем, кто и в четырнадцать, ребенком, был как игрок выше его на полголовы. И уж не Шузо было их водить в парки, утирать сопли и заносить хвосты; Тацуя вон в свое время, кажется, заносил — и чем это закончилось? — Так как будем решать? — ухмыльнулся ему Тацуя. — Что именно? Кто завтра куда едет? Не знаю, — Шузо утер вспотевший лоб, — подеремся до первой крови? Тацуя рассмеялся: — Это с твоей-то костлявой задницей? Давай уж таймер заведем, всяко лучше. Минут на пять? Подойдет? Ацуши, засечешь время? Тацуя явно шутил, хоть ему и надо было слить эмоции; Мурасакибара же шутки юмора не понял — и уставился на них двоих абсолютно круглыми глазами, не решаясь ни вмешиваться, ни что-либо отвечать. Это была самая яркая его эмоция, которую Шу вообще когда-либо видел, — но он все же постарался уточнить: — Для справки: мы не собираемся всерьез бить друг другу морды. Во всяком случае, не на людях. Во всяком случае, не сейчас. Во всяком случае… Тацуя несильно заехал ему в бок. Шузо ухватил его за уши и подергал вверх. Глаза Мурасакибары стали еще круглее: идеальной формы, как небольшие монеты. Шузо это даже порадовало. — Я не знаю этого выражения лица, — приглядевшись, признался он. От чужих острых локтей он успел отбиться и теперь взирал на все происходящее с расстояния двух шагов. Тацую он тоже держал в поле зрения: уж от него-то — да — можно было ожидать коварного нападения со спины. — Тацуя, расшифруй. — Он не понимает, всерьез мы деремся или нет и пытается выбрать, на чью сторону ему встать, если все плохо закончится, — отрапортовал тот. Шузо признал, что смысл в этом был. Правда, он еще не совсем представлял, как будет описываться бывшему кохаю трагедию собственной скорой миграции, но Мурасакибара — он мог быть очень внимательным, если хотел, и встреча со своим старым капитаном на другом краю земного шара явно под эту директиву попадала — решил все за него: — Семпай, — подал голос он, — вы возвращаетесь в Японию? Да, возвращался — с удивительной неотвратимостью признал Шузо. Эта мысль со всеми их приключениями едва не вылетела из его головы. Потому и собирал документы, потому и планировал завтра навестить отца — он часто у него сидел и раньше, но сейчас, когда у него оставалась неделя рядом с семьей, это звучало как-то еще отчаяннее, потому и так ворчал при встрече с несокрушимой бюрократической машиной. Как только отец поборол свое состояние, как только ему полегчало и он очень быстрыми темпами пошел на поправку — случилось это недавно, месяца три назад, мать его обрадовала великолепными (сомнительно, но у его семьи была на «родном» образовании идея-фикс) новостями, — а Шузо покивал и медленно стал шевелить мозгами в сторону решения возникшей диллемы. И это уже было сложно: повторять учебный подвиг Тацуи (но Тацуя сам по себе был ебланавтом и потому не мог считаться показателем) и переводиться посреди учебного года, да еще в выпускной класс, Шузо бы никогда не рискнул, потому путь у него был другой; в попытках совместить в голове возню с документами, визиты к отцу и школьные программы японской и американской системы сразу он едва не охуел, но месяцы работы на износ — и экзамены были сданы, все справки — собраны, а Тацуя весь третий семестр пробегал к вышестоящему руководству Йосен и долго бил там челом на правах заграничного студента, доказывая, что «бывший капитан Тейко», съебавшийся в Америку на два года по личным причинам — это не только невероятно круто (доказывать, к неудовольствию самого Шузо, не пришлось: ну правда, какой из него капитан? А заграничный студент? Но Тацуя всегда умело ссал людям в уши), но и совсем не показатель тяжелых психических расстройств. И все, финита ля комедия — Шузо даже успевал к началу учебного года; но что с этим делать дальше, он вовсе не представлял. Что его, собственно, радовало — Тацуя вряд ли представлял тоже. — Да вроде как возвращаюсь, — хмыкнул он, — ты очень по этому поводу расстроился? — не упустил случая слегка подразнить он. Мурасакибара удивленно шмыгнул носом. Последнего он, кажется, не понял. — Мы будем рады вас снова увидеть, — ответил он Шузо, — мы все в разных местах, правда, — это было забавно — то, как Мурасакибара говорил «мы»; сам Шузо подозревал, что все Чудеса рано или поздно передерутся и рассядутся по разным углам, и вроде так оно и было — а потом их насильно перемирили; и вот сейчас Мурасакибара говорил «мы». Это было неожиданно здорово — то, что они все еще могли взаимодействовать друг с другом, несмотря ни на что, — в какую вы школу? Шузо с ответом подзавис. До этого ему не приходило в голову, что Ацуши еще не знает ответ. В самом-то деле: для чего еще мог понадобиться в качестве группы поддержки Тацуя? Но Ацуши о их знакомстве-то, кажется, не знал до этого великолепного дня. Шузо снова задумался, подбирая слова — слова, сволочи, не находились — а потом вздохнул, приподняв ладонь: — Так, для гениев спортивной площадки… — Ацуши, — подал голос Тацуя, перебивая — на самом деле, спасая самого Шузо, потому что явно знал, что нужно было сказать — и снова это бархатное, кошачье «Ацуши», на месте Мурасакибары Шузо бы свалился с инфарктом — он и к «Шу» тогда привык-то пусть и сразу, но явно не перестал вкладывать в манеру общения Тацуи какой-то дополнительный смысл — благо, сейчас у него был иммунитет, — его приняли в Йосен. Я поэтому и бегал все это время к директору — я-то эту процедуру помню… — что там дальше говорил Тацуя, не слышал никто. У Мурасакибары стал разом ошарашенный и какой-то пришибленный вид. Он очень осторожно поднял глаза на Шузо и, не заметив у него на лице отрицания, как-то весь передернулся — крупно, всем своим мощным телом. Шузо остался доволен. Он помнил Тейко, помнил прошлогодние истерики Тацуи по поводу абсолютного равнодушия к игре; все из этого было исправимо, особенно если они будут в одной команде, хоть Шузо и не собирался ездить по мозгам такому взрослому бугаю — теперь, когда он уже сколько-то-там-лет-не-капитан. Но Ацуши об этом, кажется, не помнил — слишком уж странно реагировал, да и времени морально подготовиться не имел — и, в общем-то, не только Шузо здесь не мог выкинуть из головы привычные мыслеобразы. Это было неловко, и, пожалуй, не стоило его запугивать еще больше — но Шузо очень, очень, очень хотел. — Пожалуйста, позаботьтесь обо мне, — отвесил традиционный поклон он. Впечатление портил его оскал: но тут уж Шузо поделать ничего не мог, как и со своем весельем — Мурасакибара шел в комплекте с Тацуей, и вместе они застряли как минимум на ближайший год; сложно было не сорваться в круговую поруку стеба. — Это будет просто чудесно, — сладенько улыбнулся Тацуя, скрывая ехидный блеск в глазах. Шузо его хорошо знал — и был вынужден согласиться. «Чудесно» вообще казалось здравым словом, когда речь шла о любом из — ну да, Чудес, уж извините ему тавтологию, он не поэт и никогда им не был, но Мурасакибара поэтом не был тоже — а потому уж как-то очень тяжело сглотнул. В повисшей тишине звук показался оглушительным. Но, в общем-то, проблемой это уже было не его.