In the Dollhouse

Ты родился для того, чтобы делать людей счастливыми. Посмотри на себя, посмотри в зеркало. Ты настоящее чудо. Сияющий ребёнок. Лучший подарок, который можно даровать смертному миру. Да. Именно. Ты Чудесное дитя, дарованное Небесами. Доума. Мама обнимает его, но он не ощущает ничего. Потому что на самом деле ей все равно. Он не знает почему, но понимает это отчётливо и ясно. Ее руки кажутся холодными, хотя на самом деле прикосновения теплые и почти обжигают. Льдом. В первый раз он хочет спросить, но, глядя в счастливые лица родителей, только улыбается шире. Мать с отцом улыбаются перед людьми, а потом, когда они остаются втроём, снова страшно ругаются. Несмотря на то, что много людей приходят рассказать ему о том, как им грустно и тяжело, несмотря на то, как они счастливы и сколько всего потом приносят в качестве подарков, мать недовольна. Отец слишком вежлив, слишком учтив с теми с кем не нужно, говорит она. Он берёт юных дев за руки, шепчет им что-то. После они иногда уходят вдвоём. Поэтому мать недовольна. Отец бьёт ее, а когда она убегает из комнаты, падает на колени, обнимает его за пояс, вцепляясь в чёрную накидку, плачет и молится. Он ведь не виноват. Просто не удержался. Они нашептали ему в уши плохие поступки, потому что люди слабы. Такова их природа. Люди могут поддаться, могут совершить ошибку. Нельзя же его за это осуждать. Отец сжимает его плечи так крепко, что после этого руками ещё некоторое время неудобно двигать. — Прости меня! Пожалуйста, прости! Ведь там, никто меня не накажет? Боги не отправят меня в Дзигоку?! Что они говорят тебе? Они не злятся, верно? Они пустят меня в Небесное Царство? Доума только широко улыбается и качает головой. Так же, как мама и говорила, нужно делать, когда приходят люди и просят им помочь. Что нужно сказать. Как улыбнуться. — Ты не сделал ничего плохого. Они всё понимают. Тебе грустно. И больно, потому что она не понимает, как ты страдаешь. Но я заберу твою грусть, и больше тебе не будет плохо! — обещает он весело, со сверхъестественным спокойствием. Отец часто приходит к нему извиняться, и порой будит среди ночи. Чаще всего после того, как побьёт мать. Часто они снова ругаются друг с другом до утра. Чтобы потом улыбаться перед прихожанами, обнимать его и хвалить. Часто он приходит после того, как проводит время с другими девушками. Каждый раз он извиняется, просит прощения и обещает, что этого больше не повторится. Обычно проходит максимум несколько дней. Ещё в памяти остаётся случай с тётей, которая когда-то сидела с ним. Она тоже приходит к нему, рыдает и жалуется. Говорит, что провела время с другим мужчиной. Клянётся, что любит его. И ещё одного. И следующего. Так же, как отец. Доуме, наверное, сперва немного странно. Он не может подобрать определение. Он волнуется? Или как это должно называться? И тётя, и отец так страдают, он очень хочет сделать их счастливыми, но не знает как. Но, если уж на то пошло, Доума не слишком понимает, почему они так переживают, почему они такое чувствуют. Многие прихожане говорят о том, что любовь — лучшее, что может случиться с человеком. Некоторые даже у-би-ва-ли других женихов/отцов невест, чтобы жениться на девушках. Поэтому он никак не может взять в толк, почему они жалуются. Он не знает, кто прав. Мама тоже постоянно ведёт себя странно. Она волнуется и не желает, чтобы другие «страдали из-за её эгоизма», поэтому никогда не ругается с теми последователями Культа Вечного Рая, кто остался жить здесь или приходит за прощением. Как-то раз тётя рыдает особенно громко, почти распластывается по полу и целует край его чёрной накидки. Ее муж(знатный дайме), ушел в военный поход. Ее любовь к торговцу с рынка не даёт ей спать по ночам, она действительно несчастна. Доума думает над её просьбой о помощи пару дней. Родители утверждают, что он должен знать ответ на любой вопрос. Он вспоминает, что слышал от других, и, когда она появляется в следующий раз, готов дать ответ. — Что же мне делать, чудесное дитя? Я не могу... Не могу так больше жить, — по щекам струятся слезы, портя идеальный рисунок румян и расчерчивая на выбеленном лице неаккуратные, почти уродливые дорожки. — Ты можешь убить его. Тогда станешь счастлива, — Доума весело покачивается из стороны в сторону, не сводя с нее взгляда радужных глаз. Тетя смотрит на него так, словно она прозрела. Она так сияет и так счастлива, несмотря на то, что почти плачет и сперва мямлит, что не может этого сделать. После этого разговора он больше её не видит. Вероятно, она обрела счастье, даже несмотря на то, что не хотела? У очередной прихожанки от отца ребёнок. Кажется, это уже пятый. Мать кричит и ругается. Ее трясёт так, словно ее отравили. Доума молча смотрит, не зная как реагировать. На самом деле, он многое не понимает, но точно знает одно — когда девушки кричат и плачут, ему не нравится. Слишком неприятно слушать, словно режет. Противно даже. А после начинает всхлипывать. Кажется, он должен грустить в этой ситуации. Вроде так? Но ему всё равно, как и маме, когда та впервые на его памяти обнимала его. В следующий раз мама его душит. Но он только смотрит на неё и не сопротивляется. Он должен злиться и обижаться, кажется? Однако Доума не может взять в толк зачем. Ей ведь очень-очень плохо. И грустно. Её слёзы залили его светлое монцуки-кимоно . Все равно он не понимает, что ей сказать. Так много людей говорят ему, что такое любовь и как нужно любить, что он путается, теряется и совсем не понимает, кто из них прав, и что нужно выбрать в этом случае. Мать чего-то от него ждёт, но он не знает, что именно. Да и важно ли это вообще? Сперва, как и в случае с прихожанами год или больше назад (память уже расплывчатая и смутная, все дни сливаются в один бесконечный), он немного волнуется, все ли будет в порядке, но не возражает. Дыхание перехватывает, но он привыкает. Улыбается только. Он же родился для того, чтобы делать людей счастливыми. И если мать счастлива после этого, значит все правильно. — Обними меня... — Поцелуй меня... — Дотронься до меня... Мать рыдает. Ее белая рубашка сползает с плеча. Желтое, в черный цветочек кимоно уже давно лежит в стороне. Он утыкается лицом ей в плечо, а она прижимает ближе, что-то мямлит, но едва ли он различает слова. Пальцы вцепляются в ткань полосатых хакама. Он дарит ей целомудренный поцелуй в лоб. Теперь она плачет уже от облегчения. Значит ему тоже нужно быть счастливым. Она же говорила об этом сама. Она же радуется. Вот оно значит какое, определение счастья. Он попробует запомнить и понять. Впрочем, непохоже, что у него получится. Однако он всё равно постарается. Множество прихожан рыдают, целуют край его накидки. Он слушает их истории, благословляет, даёт советы. Они рыдают, лбами бьются о деревянный пол. Звук глухой, тук-тук, и привычный. Они счастливы, если им дозволяется до него дотронуться. Доума вообще помнит множество разных объятий и поцелуев, иногда по человеку даже заметно, чего именно тот хочет. Он сидит на подушке, в окружении кадок с цветами. На фусумах изображения цветов. Он знает каждую деталь, каждый элемент, плавный изгиб стебля, где конкретно облупилась краска на голубых лепестках. Мать бьётся в истерике. Она ругается, говорит много слов, которые ему велела никогда не употреблять. Ее плечи трясутся. Она извиняется за что-то, и ее речь становится почти неразборчивой. Она очень часто так в последнее время. Любит оставаться в его комнате или приходить ночами. — Боги сказали, что если человек не уважает тебя и твои чувства, нужно заставить его, — Доума хочет уже скорее лечь отдыхать. У него болит голова и слезятся глаза. После войны множество людей осталось без крыши над головой. Они жалуются и жалуются и жалуются: женщины на погибших мужей и детей, мужчины на непосильные налоги и безразличие правителей. Потому уже почти неделю он спит урывками. В голове сплошная каша. Доуме, в общем-то, безразлично, что и кому говорить. О своих словах он забывает почти на два месяца. Поток людей немного утихает, и хотя бы можно спать дольше трех-четырех часов в день. Родители опять кричат друг на друга, но сегодня, в середине ссоры, мать выхватывает принесённый, вероятно, с кухни нож и бьёт отца в живот. Крик резко обрывается. Брызги летят во все стороны, пачкают изображения цветов на фусумах, и он морщит лоб, пытаясь понять, как к этому относиться. Неприятные хлюпающие звуки бьют по ушам. К, другому, более тихому подобному он уже привык, но вот так, не нравится. Таби чуть ли не пачкаются в крови, капли совсем близко к носкам, и он делает несколько шагов назад, недовольно надувая щеки. Мать опять рыдает, визжит что-то не слишком понятное, ударяя ножом тело отца снова и снова. Теперь стены испачканы. Он хотел иногда, чтобы рисунки на стенах поменяли, но сейчас слишком грязно. Закончив, мать выхватывает из складок кимоно какой-то бутылек и выпивает содержимое одним глотком. — Я ведь все сделала верно, правда?! Меня ждёт рай? — она подползает к нему на коленях, но онотступает на шаг. Грязно. Тут недавно и так было полно людей с оружием. А теперь ещё и так мерзко пахнет. Доума насилу фокусирует на ней взгляд, широко распахивая глаза и пытаясь понять, что вообще она хочет от него. Точно. По щекам текут слезы. Он же должен расстроиться. — Бедный папочка. Надеюсь, он будет счастлив в Небесном Царстве. Там он очистится от своих грехов, и будет любить тебя, — взгляд невинных широко раскрытых радужных глаз устремлен прямо на лицо матери. — Они говорят, как любят тебя. И ждут. Ты сделала все правильно. Вы теперь будете жить вместе наверху. Мать его уже не слушает или слушает? Глаза закатываются так сильно, что видны лишь белки. Она царапает шею, оставляя кровоточащие борозды, и катается по полу. И скулит. И доски нещадно скрипят. Доума поправляет норовящий съехать набок головной убор и делает несколько шагов назад. Агония длится долго, а запах уже чувствуется, так что он только недовольно поджимает губы и думает, что лучше бы все поскорее закончилось. Он скрещивает руки на груди и ждёт, пытаясь определить когда наконец-то все закончится. Когда в зал наконец вбегает кто-то из встревоженной охраны, один из ронинов, мальчик, рыдая, бросается ему на шею и, цепляясь за ткань кимоно, хнычет. — Мама, она....она... Зато некоторое время его никто не тревожит. Переживают, что он увидел смерть родителей, и теперь ему тяжело. Можно долго спать. Хорошо. И комнату всю отмыли. Заменили все рисунки на панелях. Мать с отцом, наконец, счастливы. Ну, если они так думали, то и ему надлежит так считать. По крайней мере, никто из них больше не страдает. Чего ещё желать? Возможно, он подарил им счастье таким образом? Если так, то это просто замечательно. Для него ничего не изменилось после смерти родителей. Теперь обо всем заботилась подруга матери, госпожа Фумико. Он достаточно неплохо ее знал. У госпожи Фумико погиб на недавней войне муж, и осталось пять детей. К тому же, оказалось, что другие дети отца захотели с ним познакомиться, но она запретила. Доума, впрочем, не возражал. Он все равно достаточно смутно понимал, что им нужно. — Ринго говорила, ты хорошо заплетаешь волосы. А мне тоже сделаешь? Доума не возражает. Она также любит объятия, как мама. Объятия и не только. Людей вокруг становится только больше, служанок и охраны. Культ Вечного Рая становится таким известным, что к ним приходит всё больше людей. Теперь ему требуется больше охраны, и она учит его, что им стоит говорить, а о чём нужно молчать. Постепенно ситуация вокруг меняется. И раньше было немало людей, которые ругали его, приходили отцы/мужья сбежавших или отбившихся от рук девушек. Они тоже плакали и возмущались. Чаще всего охрана скручивала таких людей на входе, но несколько раз появлялись более умные. Несколько раз его пытались убить. Дважды едва не преуспели. Он не сопротивлялся. Если таким образом удастся обрести вечное счастье, какая разница? Зато Госпожа Фумико злится и вечно ругает его за безразличие к собственной жизни и утверждает, что он должен себя беречь, что он важный. Вот только почему она говорит подобное? Загадка. Время течёт плавно, абсолютно неощутимо. Госпожа Фумико нервничает день ото дня все сильнее и нередко приходит за утешением. Доума знает, что она ему лжет, но дела до этого ему нет. Люди постоянно лгут, выставляют свои поступки в хорошем свете, когда рассказывают о своих бедах. Они вообще любят себя оправдывать. Они ищут ответ, которого не существуют, желают переложить собственную ответственность на других. Доума улыбается или плачет, говорит от имени богов, но лучше всего знает, что их не существует. Потому слова на самом деле не имеют веса. Но как он может сказать об этом этим несчастным? Если и он от них отвернётся, что же они будут делать? Ведь он таких их всех любит. Так ему говорят, и, возможно, так и есть. Неожиданно наступает неурожай. Вопреки всем прогнозам и обещаниям. Вопреки всему. Начинается голод по всей стране. Люди мрут десятками. Люди сходят с ума и убивают друг друга за кусок хлеба. — Скажи, Доума, в чем смысл твоей жизни? — спрашивает Госпожа Фумико. — Делать людей счастливыми, — не колеблясь отвечает тот. — Ты ведь сделаешь нас счастливыми? — она обхватывает ладонями его подбородок, заглядывая ему в глаза. Одержимый взгляд светится холодным расчётливым спокойствием. Она держит за спиной что-то. Доума лишь моргает, когда по голове приходится удар. Кровь горячая, течёт, пачкая светлые волосы. Доума не сопротивляется. Только падает с постамента, на котором находится его подушка. Он ищет в своей душе хоть что-нибудь, какое-либо желание, эмоцию или что там, как и у всех людей, должно быть. Но не ощущает ничего, кроме пустоты. Точь-в-точь как в тот день, когда умирала мать. Ему просто всё равно. Голова странно себя ведёт, непонятное чувство. Пусть уже перестанет. Мир уже начал расслаиваться, потому очертания силуэта госпожи Фумико он видит очень смутно, даже в свете андонов. —...ты ведь знал, Доума, верно? Всегда знал? У тебя нет своего имени. Нет своих желаний. Ты такой жалкий на самом деле. Призванный исполнять желания других людей. И наше, нет, их последнее желание — съесть тебя. Они верят, что, получив кусочек твоей плоти, очистятся, и их душа попадет в рай. Даже после всей твоей лжи они все ещё тебе верят. Поразительно, — ее голос врезается в уши подобно треску хора цикад. По какой-то необъяснимой причине, что-то в ее словах ему не нравится. Он толком не понимает, что именно, но это отзывается неприятным чувством где-то в животе. — Надо же...ты ещё и не чувствуешь боли. Впрочем, я подозревала... но чтобы настолько? За...ы...в....е....ся? — вопросительная интонация, но отсутствие смысла. Несколько глухих ударов, и он не ощущает ни рук, ни ног. Ещё и ещё. Что-то горячее течёт, липкое там, где он ещё может почувствовать, не ощущения, а слабый след. Почему-то немного знакомо. Кровь? Госпожа Фумико сказала, что они хотят его съесть. Он должен быть в ужасе? Бояться? Бороться? А зачем? Как тошнит от запаха. Скорее бы это закончилось. А вот ее слова... Тускнеющее сознание уже толком не может их осознать... но что-то всё ещё...Впервые за долгое время... Что-то же он ощущает помимо привычного непонимания и безразличия... Он никак не может уловить что... — Забавно, — неожиданно донесшийся до его слуха женский голос звонкий, непохожий ни на один, который он слышал раньше. Звуки стихают, остаётся только тот самый запах. Он всё ещё слышит. — Ты страдаешь? Тебе неприятно? Хочешь, чтобы это уже закончилось? Хочешь? Так я могу дать тебе шанс. Он слизывает и сглатывает солоноватую кровь с губ. На это едва хватает сил. —... если ты сможешь это выдержать. Если у тебя будет достаточно решимости. Не каждый может стать Они... — он слышит лёгкое равнодушие с оттенком любопытства. — Будь все так просто, я бы уже обратила половину Японии. ...стать Они? О чем она? Решимость...он же ничего не... Но в груди что-то жжется. Точно. То, что госпожа Фумико спросила тогда. Что-то важное. Что задело. Что она...? Жжение становится сильнее. Ощущения такие непонятные. Он не понимает, что происходит. «Зачем ты вообще родился?» «...чтобы делать людей счастливыми». Возможно совсем немного. Совсем немного он хочет знать, что... Мир перед глазами вспыхивает багрово-алым.