Брату своему

"почему ты огорчился? и отчего поникло лицо твое?"

Они не похожи так, как только могут быть двое братьев. Вот, например, Каин - он от солнца посмуглевший, руки его черны от земли, ступни покрыты коркой засохшей глины. Когда он идёт, он оставляет следы - глубокие вмятины, если почва мягка от дождя, а если потрескалась, то вгрызается в огрубевшую кожу, но ей нельзя верить в такой её злости - так приветливо покусывают большие и быстрые псы. Там, в полях, среди высокой травы, шёпотков и теней. Каина очень любит мать. Отец... наверное, любит Авеля. Он редко хочет говорить такими словами, а чаще отворачивается и уходит к речному берегу, крутому, но Адам осторожен - он гуляет подальше от края и всё же никогда там, где сады. Ему нравится смотреть вдаль и произносить имена - те самые, которые дал он. Каин тоже видит далеко - иногда обмякшие, обвалившиеся неровными бороздами губы говорят другие слова, и тогда, дело ясное, отца лучше не ждать, не мешать. Он дольше всего глядит в небо и вдаль, а по лицам детей лишь изредка мазнёт, будто ветка нагретыми солнцем листьями - и щекотно, и тепло, и жутковато. Мало ли, глаз выколет. На Еву Адам не глядит вовсе. Когда Каин думает об этом, он понимает, что вовсе не знает любви, по крайней мере, той, которой положено быть между мужчиной и женщиной. Мать печётся о нём по-другому - хлопотно и чересчур громко, будто всё ещё не может поверить, что он вырос, а вот перед отцом всегда почтительно опускает взгляд. Она должна так себя вести и с тем, кто владеет богатством первородства, но почему-то забывает, а сам он не повелевает из странной робости - ему нравятся глаза Евы, в которых, некогда воспылав, никогда не гаснет жгучий огонёк жажды и жадности. Об него, конечно, можно обжечься, но разве что по незнанию - вот Каин и не боится, понимает, что в его зрачках, от большого костра отлетев, вспыхнула такая же ёмкая, плотная, лёгкая искорка. Ей всегда хватает пищи - Каин любит вопросы. Почему у Авеля глаза совсем другого толка? Если бы отец смотрел в них почаще, он, верно, забыл бы о небе. Небо - что с него взять, оно может покрыться облаками, как поля - обильной жатвой, но тогда станет не видно синевы, которая в глазах Авеля никогда не меркнет - разве что исходит на чешуйчатые переливы. Можно погрузиться, точно в воду с головой, и забыться - Авель идёт как князь, когда у них ещё нет князей, идёт так, что каждая травинка в поле готова подвинуться и уступить. Его огрубевшие от работы руки кажутся мягкими-мягкими, когда он ласкает овец по густой, как всё те же небесные кудряшки, шерсти. Каин смотрит и видит, видит, даже если не смотрит. Каина больше всех любит мать; Авеля больше всех любит Бог. И это чувство совсем другого толка. Младший брат всегда хочет двигаться, готов брести, ему нравится даже бежать, если надо загнать прыгучих маленьких ягнят, ему так хорошо с ними возиться, он и сам будто маленькое облако, низко плывущее над землёй. Облака несут дождь, дождь утоляет жажду земли, приручает её - на время. Каин утирает пот со лба, ещё не зная стыда по этому поводу, ведь труд его праведен, и молится о дожде - устало, согнувшись, не сняв рабочей одежды. Послушание, смирение и старание угодно Господу, не так ли? Так или нет, это будет происходить, потому что людям надо есть; видя брата, Каин обрывает молитву на полуслове - из нечаянной неловкости и какой-то укромной радости, совсем не той, с которой мысли должны возноситься к небу, мешаясь с дымом жертвенных костров. Двое идут домой - по первым в мире тропам. Тут когда-то была вода и тьма, возможно, ещё что-нибудь случится - Авель любит оглядываться на прошлое, всматриваться в будущее, совсем как отец. Каин - дитя человека, что бы ни говорила мать ему на ухо, с не женской силой сжав плечо. Он любит вопросы - и смотреть сквозь мягкие, точно перья, сумерки на тихую тонкую тень среди самой высокой, самой густой травы, потому что, если только вглядеться, в ней, кажется, можно всё увидеть - и грядущее, и минувшее, и небо, и землю. Господи, почему Авель не рождён ангелом? Тут и там слышен шёпот их крыл, ещё не совсем привыкших к полёту. Каин редко видит этих странных, больших - уже не птицы, ещё не люди, столпы света и судорожная резь в глазах. Это дети Бога; люди и звери - не более чем божьи твари, но Авелю не больно и не страшно, иногда он даже подходит достаточно близко, чтобы завязать беседу. Он правда похож на них больше, чем на родителей и сестёр - после такого сложно даже смотреть на своё отражение в водной глади, но эти белые, строгие руки не боятся коснуться запылившихся щёк, стирая грязь. Авель уходит далеко, но он всегда возвращается. Смотрит прямо, и честно, и чисто - Каин видит в глубокой, прозрачной волне его глаз своё отражение с по-смешному протянутыми вслед руками. Над головой сгущаются тучи, во взгляде напротив - нет; овцы уже собраны и возвращены в загон, но теперь они оба так далеко от дома, что остаётся только бежать и надеяться. Авель лёгкий - иногда кажется, что даже легче ветра, что он и сам - ветер, когда ткань одежд идёт волнами с неуловимой грацией гнущихся в поле литых, тугих колосьев. Красота земная и небесная - но когда брат бежит, видно, что подол его наряда тоже запылился, а ступни покрыты старыми шрамами, тоже бледными и строгими, а всё-таки бывшими ранами. Каин устал за день и совсем не привык к бегу, но он догоняет - хотя бы чтобы увидеть, что на молочной гладкости и нежности лба тоже выступила испарина, а узкая ладонь клинышком вбивается в неустойчивый клубок вспотевших пальцев, и вот они несутся уже вдвоём, со смехом и песнями, совсем как в детстве. Может быть, что-то и изменилось, но сами они уж точно остались такими же. Небесные хляби разверзаются, но (пока ещё) только в рамках игры. Каину сложно перестать спрашивать - Господи, что ты услышал: мои молитвы или его смех? Мелкие камни как будто не ранят больше ступни, и первые капли уже падают им на плечи, и в эти мгновения никакая змея не ужалит исподтишка, никакая сестра не придёт на ум... Только ладонь в ладонь - так всегда и было нужно, никак иначе. А завтра эти замёрзшие пальцы возьмут в руки нож и занесут его над жалобно блеющим агнцем. Каин никогда ещё не видел убивающего человека. Мир никогда ещё не видел убивающего человека. Что там, даже животным, кажется, ещё неловко оставлять на земле капли крови, и перья, и кости, будто они всё ещё помнят о том, как питались травой. Может, и вправду помнят - об этом с такой нежностью рассказывает отец, мать - молчит, она рядом с ним вообще старается ничего не говорить и напоминает свою собственную бледную тень. Каин не знает, что понимают о мире овечьи матери - но если бы ему ответили, он бы спросил. И если бы это был он - маленький и испуганный, из той поры, когда брат ещё не родился, когда их было в мире трое - и первородный холод, которого не должно было остаться, но он всё равно был... Несдержанный вскрик полосует губы - в этом мире ещё не знают, что мужчинам не пристало показывать чувства, тем более плакать. Каин плачет - его лучшие колосья и самые сочные плоды горят бесшумно, безропотно, но когда Авель бросает ещё тёплое тело в огонь, его трепетный язык неожиданно разрастается так, что, кажется, вот-вот лизнёт небо. И в голубых глазах пламя отражается с той же неумолимой чёткостью - но горизонту положено пылать разве что на закате, а не под мягкими, точно недолгий утренний сон, ресницами и уж точно не на этих заботливых, трудолюбивых руках. Авеля хочется ударить - но эти ладони не умеют бить, даже в кулаки сжимаются едва ли. И Каин бы бросился вперёд, он бы что-нибудь сделал, если бы успел поверить своим слезящимся от дыма глазам. "Неужели иначе было нельзя?" - спрашивает Каин, заслоняя глаза, словно желая смахнуть увиденное на землю, расколов на глиняные черепки. "Бог хотел этого", - Авель, как ни в чём не бывало, утирается. Он спокоен и собран, в уголках губ притаилась улыбка, которая рано или поздно расцветёт, стоит её только полить. К счастью, не кровью; или это только пока? Бог хочет крови, а брат, кажется, так и стал бы верным и неумолимым небесным воином, готовым дарить и карать с одинаковой сосредоточенностью. Он не задаёт вопросов, но эта слепая вера, которой когда-нибудь будут восхищаться, холодит сильнее каменного клинка - и ранит глубже. Авель, отходя от костра, движется навстречу в ореоле света, разгоняя тени взмахом руки. Каин отступает, оступается и уходит, испуганный, и это первый страх. Раньше, до рождения брата, вокруг были и темнота, и холод. От них не спасали руки матери и огонь, разводимый отцом, ведь они грели тело, не душу. Глаза всегда смотрели в другую сторону, и, кажется, грешные люди, трое числом, обречены были на то, чтобы, озираясь вокруг, видеть только ночь и дрожать, не находя убежища от её пронзающих до костей ветров. Авель принёс с собой в мир другой свет и другое тепло - Ева дала ему неверное имя, Ева ждала великих свершений не от того сына, ведь старший может быть всего лишь человеком, как она, а младший... Что ж, вероятно, в этом крылась какая-то особенная женская мудрость. Авель не похож на неё - он и умён, и внимателен, и терпелив, и хорош собой, и не любить его больше всех на этом тесном и узком, как колыбель, свете решительно невозможно, но он никогда не ответит на вопросы, которые Каин (поэтому-то) и задаёт про себя. Не себе, но тому, кто читает во всех душах, а отвечает лишь некоторым - и порой то, что он говорит, так нелегко понять. Хватило бы прилежания стараться... Разобрать по словам, разгранить на звуки. "Он влечёт тебя к себе, но ты господствуй над ним". Каин чешет пыльный затылок, трёт больные от слёз глаза. Он знает язык земли и цветов, речь человеческую - не так, и молчать ему больше нравится. Говорит Авель - и с ним, и с ангелами; может быть, больше с ангелами, чем с ним, а потом рассказывает сказки, но вряд ли это всего лишь его выдумка. Каин слушает с прилежанием, но не слышит - вечно с ним это так, потому ему больше нравится работать одному, но у брата волосы цвета колосьев, а глаза - незабудки у кромки леса, кротко и пристально глядящие из-под поросли. Как ветер играет листьями и тенями, как шорох шагов похож на песню, и каждый звук может расцвести, если только ему позволить, остаться с ним наедине... Каин пытается вспомнить, очень хочет - но теперь видит совсем другое, оттого ещё усерднее поглаживает кончиками пальцев веки, с терпением ожидая конца дурного сна. Обычно он полон змей - но не крови и не огня; и тоже неверно, ибо божественный свет не есть земное пламя, теплящееся в каждом узнавшем смерть. Господи, почему ты ответил мне не на то? В мире, где всегда быть вместе - это что-то вроде негласного правила, я вдруг увидел, что удобрит это счастье, без которого я давно уже не делал и вдоха, и мне не понравилось. Почему ты не объяснил, что мне сделать, если я не хочу проливать кровь? Или ты на это ответил, не приняв моё подношение? Ну, да что уж там, все же знают. Ева любит Каина, Авеля любит Бог. Адам любит помнить, пестроголовые громкие девушки любят молчать дома и играть, смеясь, среди овец. Авель любит Бога и поступать правильно, поступать праведно, ну а Каин... Каину нравятся мать, и сёстры, и отец (иногда - когда он работает рядом в поле, когда он здесь и сейчас, уставший и довольный, грязный, говорит о скором урожае); больше всех Каин любит, конечно, Авеля, но не Бога - Богу он задаёт вопросы, а не получая ответы, запутывается ещё больше. Как правильно думать, Господи? Как праведно? Может, если я попробую полюбить тебя как брата, я пойму? Если тебе угодна кровь, так ли тебе угодна смерть, пьющая её из наших жил? Эти мысли, конечно, не те, но остановиться трудно, едва начнёшь. Каин подставляет лицо солнечным лучам - это тепло, но он всё равно чувствует себя обманутым и искалеченным, будто это в него вонзил клинок человек, заботившийся о нём с бесконечной нежностью и терпением, будто это его оставили все. Какое из искушений нужно побороть? Что есть искушение, а что - шёпот в спину, как ветер, направляющий на верный путь? Люди боятся непонятного, особенно того, что понять нельзя - не их силами; что ж, Каин всего лишь человек, и он злится, и он завидует, и он скучает, и он растерян, и ноги выводят его туда, где догорают жертвенные костры и блестит на солнце слюда и пепел. Это самое холодное место в истории Каина, а может быть, и всего человечества. Господи, где мой брат и где твой верный воин, победитель ягнят? И как правильно сжать в руке этот клинок? Возможно, это и есть любовь – отдать Богу самое дорогое. Но любовь – к кому? И зачем она такая нужна? Каин смотрит, как на руках его расцветает закат во всей красе, и говорит себе то, что и без того успел понять: да, в общем-то, ни для чего, никому и нигде. Дикие травы плачут и обнимают его за плечи. Разве я сторож брату своему, разве я – пастырь овец? Я даже не знал, что смогу это сделать, пока не попробовал. Почему ты так сделал, что убивать – проще, чем срезать спелые колосья?