This time no

Was it love or fear of the cold that led us through the night? (с)

Они знают друг друга давно и наизусть - вплоть до того, в каких местах на одежде обнаружатся нечаянные пятна и какие сны приснятся в самый тёмный час. Это узнавание не было намеренным, но заняло годы и века - и теперь, до сих пор, Шотландия не может сказать, стоило ли оно того в полной мере. Даже быть братьями - не говоря уже о том, чтобы пробовать себя в чём-то большем. Лоркан без одежды, что логично, ещё менее объёмный и более острый. Он как выскобленная волнами до тревожной белизны и пустоты рыбья кость, зияющая аккуратно посередине галечного пляжа, сама по себе не опасная, но по прежней привычке живой твари готовая впиться в любую проходящую мимо ногу. Скотту просто очень не повезло - или наоборот, ему улыбнулось и подмигнуло тёмными пятнами изменчивое солнце удачи, он смог забрать находку домой и вдоволь исследовать под микроскопом, пытаясь понять, как это когда-то было чем-то большим и чем-то живым. А теперь стало лишь деталью сломанного механизма. Может быть, люди счастливее, ведь они могут держать судьбу за поводья и направлять её в нужную сторону. Воплощения стран в чём-то облачены в королевскую мантию - царствуют, но не правят, нитями водорослей колеблются на волнах, покорно отклоняясь в заданном направлении. Могут ли они сами чего-то хотеть? Шотландии нравится думать, что да. Эта острая, нагая рыбья кость, не могла быть обронена в его постель чьей-то всесильной рукой - он сам нашёл её и принёс, это была его личная воля и его смутное, не до конца понятное ему самому стремление. Великодушное разрешение - ну ладно, пусть колется, царапает спину и врезается коленями в мягкую плоть. Может быть, это оставит хоть что-то вроде следов. Нет, не оставит, конечно... но мало ли. Говорят, в мире ещё иногда случаются необъяснимые чудеса, хотя фейри притворяются спящими добрые (ложь: злые и даже очень) сотни лет. Эту постель сложно назвать собственностью двух внезапно оказавшихся в ней воплощений как вместе, так и по отдельности. Этому препятствует как минимум то, что она находится в Лондоне. Не в семейном особняке, разумеется, но достаточно близко, чтобы как-нибудь зайти к нему поздороваться - и нарочно на кофе. Артур теперь совсем не бывает дома, мартовским кроликом (в декабре-то – жалкое зрелище) мечется туда-сюда так, будто чего-то ещё хочет и за что-то ещё борется, тогда как всему миру ясно, что по крайней мере эта битва - за нормальную (нет), крепкую (снова нет), почти человеческую (совсем не то) семью - бесповоротно проиграна. Глядя на это, легко преисполниться привычной братской зависти и захотеть если не такого же бодренького настроя, то чего-то смутно подобного уж точно. Что останавливает? Люди, ещё помнящие войну и ещё оплакивающие потери. И, наверное, зима. Даже современный мир сковывает с той же неумолимой неизбежностью, как и цивилизации, у которых срок годности истёк с добрую тысячу лет назад. Все вялые и подмороженные, закутанные в тысячу одеял, как сонные мухи. Скотт любит проводить декабрь в Лондоне, отстранившись от своих забот, погрузившись в суету огромного города, в полуспячке, прекрасно подводящей итоги года. В этом доме отчаянно тонкие стены, настолько, что слышно, как в соседней квартире кто-то с ворчанием колотит газетой по замолчавшему на ночь радио. Кто-то один и зол, а вымещает свой гнев на единственном друге, ещё его не покинувшем. Трагичная история; постучать бы в стенку, подать сигнал поддержки, обозначить своё присутствие... Увы, Лоркан и без того спит отвратительно чутко. Как будто не таскался по Лондону битый день. Обычно он вполне разделяет настроения брата и предпочитает лениво переползать от кухни до дивана в приблизительном подобии курортного променада, однако этой зимой он деятелен больше обычного. Это надо ещё додуматься - делать наброски на салфетках, будто они туристы из какого-то места, где грязь, тучи и смог так редки, что могут ещё вызывать восхищение. Первые минут десять Скотт просто радуется ощущению стула под собой - немного отвык ходить так долго и далеко. Потом, конечно, пытается узнать в чём дело. "А ты не видишь?" Цвет зелени - вечного лета, и танца, и везения. Шотландия не настолько часто смотрит в зеркало, чтобы помнить, что у него глаза почти такие же. Оно и верно, горные пышные юбки совсем не то, что дородные, плодородные, снабжённые восхитительно широкими полями шляпы холмов. Стюарту говорят, что у него острый взгляд, колючий и хлёсткий; Лоркан умеет смотреть так, что хочется растянуться и зажмуриться, как в солнечных лучах. Правда, конечно, не на всех. Его глаза - инструменты исследователя, каждый раз немного другие, но всегда подходящие к случаю. Этот зелёный - последние листья на обнажающихся ветвях. Скотт признаётся честно: "Я не хочу смотреть". "Израненное, обожжённое сердце содрогается от боли", - Ирландия буднично штрихует Темзу, выходит, если честно, не особо. Лучше бы он писал пьесы или рассказы, а не произносил их вот так вот, с бессердечной беспечностью, всё замечая, но не делая шаг навстречу и предпочитая просто наблюдать. Такой Лоркан может пугать и даже любит это делать. "И тебе не всё равно?" - злится Шотландия, хотя знает ответ - и чужой, и собственный. Им не надо задавать друг другу вопросы, это люди часто не успевают узнать друг друга по-настоящему, а после стольких лет память становится дурной привычкой, от которой никак не отделаться. И узнавание, и понимание - честно, лучше сидеть в квартире, не поднимать глаза, не высовываться из окна с риском выпасть. Мало ли, сколько раз они уже рушили себя и друг друга? Старое-доброе невмешательство всё вежливее, чем это почти весёлое: "Мне интересно, я хочу запомнить". Но и оно осталось позади - вместе с долгим днём, мостами и зудящим оживлением. Теперь Ирландия спит, вытянувшись по струночке, почти что с солдатской выправкой, а Скотт, неуклюже севший и поджавший под себя колени, в процессе скомкав простыню, смотрит и ёжится. Надо бы накинуть одеяло на плечи, а то и вовсе тоже отдаться Морфею. В чём смысл просто сидеть, и думать, и злиться? Они оба знают, что случится, не могут ничего изменить, да и не стали бы. Просто... жизнь здесь, в этой обычной квартире с совершенно не волшебными стенами, ужасно громким чайником и возмутительно скрипучим матрасом была почти человеческой, а от такого всегда трудно отказываться. Вечером, вот, они прямо-таки по-людски вернулись домой, уставшие и довольные, с редким снегом в волосах и за окном, немного раскрасневшиеся от холода. Без всяких церемоний целовались в прихожей, не включив свет, замерев в темноте настолько узкой, будто она слепливала их в один комок влажными от волнения руками. А если бы и срослись, что, разве многие бы заметили? Может, дели они одну землю, со временем так бы и случилось, но, когда вас разделяет пролив, большая вода со всеми её кораблями и бурями, сложно говорить о чём-то большем. Пролив, и положение, и мили, и, наверное, судьбы. Лоркан выпутался из объятий и пошёл мыть руки, Скотт остался делать вид, что расшнуровывает ботинки, и думать. В последнее время он занимался этим слишком много, что ему самому решительно не нравилось, но понять, как это исправить, пока не получалось. Могло такое быть, что и вообще не получилось бы. Ужина не требовалось - он был поглощён пару часов назад, в паре кварталов от дома, а если бы и не был, ничего бы с ними не сталось. Случилась одна общая тёплая ванна, не приведшая ни к чему предосудительному, даже если кому-то этого хотелось - они тёрли друг другу спины так, что и веснушки могли бы слезть, а после упорно мёрзли в остывающей воде, то ли из экономии, то ли из упрямства не желая выкручивать краны или, там, пойти спать, и на спор пытались вспомнить больше строк из стихов и песен – каких-нибудь добрых, глупых или пронзительных, неважно. Ирландия выиграл. С ним и это иногда случалось. Грязная, мыльная вода плескалась вокруг них и билась о бортики, точно лужа, в которую они оба сели. Или, там, безымянный залив, только что поглотивший целую флотилию, но так и не насытившийся до конца. Шотландия замер, уткнув лобастую голову в удобно подставленное плечо, и подумал, что последняя пинта могла бы быть лишней, будь они людьми. Будь они людьми, сейчас ему бы хотелось, с другой стороны, именно напиваться и на счастье стрелять по посуде, а впрочем, чего лгать, ему и так этого хотелось, и если бы не зима, если бы не Лондон, если бы не... Им как воплощениям и братьям слова были не нужны для понимания, но их отчаянно хотелось, чтобы тишину разбавлял не только тревожный стук капель по мокрой плитке. Ванную наполняли клочья пара, блуждающие, словно неупокоенные души, и Лоркан, никогда не находивший утешения в разговорах, словно чего-то стесняясь, обронил куда-то в его бронзово нечёсаную макушку скупой, почти благостный поцелуй. Потом, вытершись, скользнув в длинную буквально до сказочного пижаму, он приступил к вечерней молитве - старая привычка тревожила, как старая рана, но это было за всех - за протестантов и католиков, за братьев (и даже Артура), миру и войне. По крайней мере, старание было искренним; Шотландия - тоже честно - сомневался в неподдельности всего остального, он так и сказал, когда, не открывая глаз, повернулся на скрип матраса, чтобы успеть заметить, как тёплое, потаённое мерцание, точно светлячки под веками, сменится синим и чёрным холодом остывания, разложения. Ирландия вздохнул и промолчал - что ж, его правда, и в этом было больше, чем в словах, которые он мог бы произнести. Случилась бы славная драка, которая, несомненно, перетекла бы в не менее упоительный секс. Такое часто случалось, но теперь не произошло, и это было как, поднимаясь по бесконечно высокой лестнице, внезапно нащупать под ногой пустоту. Скотт не знал, придвинуться ближе или свернуться в комок; Лоркан, блаженно раскинувшись, согреваясь после леденящего колени холода паркета, был уверен, что его обнимут, и никогда не ошибался, лисий сын. Он был прав, даже собираясь уйти. Если бы Стюарт смог - хотя бы на время, хотя бы так - он бы, конечно, тоже сделал. Отсутствие слов - вот что губило по-настоящему. Какая-то нелепая привычка вести себя, будто всё нормально, когда они должны были скоро разойтись в разные стороны и не увидеться долгое время - и встретиться, может быть, уже не на тех правах. Они все видели Морриган, а она, счастливица, видела только себя. Если её самый родной брат (или всё же отец?) сумеет, он у неё непременно этому научится. А кто бы отказался просто быть - ради своей земли, ради своих людей? Они ведь когда-то все умели... Они были так наивны и так отважны. Скотту, будем честны, уже тогда не особенно нравилось одиночество. И этой ночью не лучше - её ещё можно спасти, если только пойти к соседу, выпить с ним чая и хорошенько поболтать по душам о плохо работающем радио-приёмнике и всех тех словах, пожеланиях и надеждах, которые он не успел донести, затихнув и задремав, лишь легонько потрескивая от пробегающих сквозь него расстояний. Скидывая ноги с кровати, будто якорь - на дно, Шотландия и вправду замирает на некоторое время на импровизированной корабельной стоянке. Если смотреть на свет за окном и не думать о фонарях, можно представить, что ночью привычные улицы переполнены звёздами вместо людей, но этакая поэтика на пару веков устарела по сравнению с обстановкой. Скорее, даже больше, чем на пару. Это так просто - забыть, когда тебе в последний раз по-настоящему хотелось писать стихи. Даже проще, чем про чей-нибудь день рождения, впрочем, Скотт не нуждается и в этом, иногда просто непроизвольно выходит. Можно вспоминать, а можно наоборот, гораздо чаще выходит наоборот, но им с этим повезло, ведь в этом можно винить народ... Стюарт трёт битой о бутылки ладонью медную проволоку на собственном затылке и говорит себе: ну что, старик, ты теперь вместо радио? А если бы и так, сосед этому только обрадуется. Порыв так силён и оттого странно очарователен, ноги погружаются в тапочки, словно тонут по щиколотку в мягком придонном иле. Это всё Ирландия виноват - это он всегда придумывал песни, и сложно было удержаться от сражений с ним даже в этом. Высшая степень братской зависти, а может, ревности? Скотт мог любить иногда Англию, иногда Францию, иногда - себя; Лоркан любил только бога, по крайней мере, делал вид, а потом его дом зарос пелёнками и девчачьей одеждой. Или как это было? Он ведь никого не пустил посмотреть, но явно не был лучшим отцом-одиночкой из всех. Зорко вглядываясь по ту сторону пролива, неизбежно приходишь к выводу: такую девочку ещё надо выковать. И делается это не иначе как кузнечным молотом. Шотландия идёт к двери, как будто тикает по-часовьи или на каждый шаг приходится песня; он и не надеется не быть услышанным, просто ждёт, как именно его остановят. Если никак - стало быть, вряд ли есть смысл возвращаться сюда с утра; но, конечно, ни один из них не опустится до уровня малодушного бегства. Приподнимаясь на локтях - этот скрип характерен, узнаваем и абсолютно неповторим, - Ирландия хрипловато со сна просит налить и ему кружечку - значит, на кухню, а там окно открыто, и это не то чтобы холоднее, чем бродить обнажённым по пустынным долинам в свете луны, но Скотта давно уже не тянуло на этакий юношеский максимализм. Ему бы халат, а лучше - обратно в одеяло. Увы, инициатива, как и порывы сладкого легкомыслия, наказуема. Кружечку, собственно, чего, непрестанно уныло вопрошает у себя же Шотландия, вяло открывая-закрывая шкафчики с всеобъемлюще дурным предчувствием (или даже знанием), что не найдёт там ничего притягательного. Пиво в этом доме исчезает быстрее, чем появляется; есть поганый кофе и поганый чай - чем не часть игры в человеческих детёнышей, у которых едва хватает денег на арендную плату. Чая не хочется из принципа, а кофе вроде как бодрит, по крайней мере, он так плох, что его и нюхать страшно. Игра в прятки продолжается - Скотт распахивает холодильник и испускает неожиданно довольный, чуть не паровозный свист, обнаружив бутылку с молоком, судя по запаху, даже свежим. Молоко и что-то полуприсохшее вроде мёда или горчицы - так по-домашнему, что плакать хочется, а нет, это просто язык жжёт. Горчица, ядрёная горчица - Шотландия с любопытством заглядывает в уютно дымящееся, подогретое и разлитое по кружкам молоко, куда успел закинуть уже ложки по две, и решает, что, в принципе, так даже теплее. - Зачем ты вылез из кровати? - ворчит недовольно, не пытаясь оборачиваться. Ответ не нужен - скорее всего, намечаются попытки душевности, но сердце, поросшее чертополохом, в этот момент скорее как перезрелый плод. Поверьте, вам не захочется брать его в руки. Лучше уже не пытаться есть, момент упущен, не травитесь, выкиньте в мусорку и идите дальше. В общем-то, Лоркан действует правильно - молча садится за стол и неаккуратно притягивает к себе кружку, оставляя на столешнице белые пятна, похожие на заросшие бельмом глаза. Уже ничего не видят - но всё равно мерзко, лучше стереть. Скотт назло себе и им опускается в кресло напротив, угрюмо делает глоток, закашливается. - Что там? - из опасения если не за жизнь, то за здоровье уж точно Ирландия всё же нисходит до вопроса. - Молоко и горчица, - вполне буквально дышит огнём собеседник. И, старательно не смотря на неопрятно почерневшую штукатурку и подпалённую прядь волос, так похожую на пламя, что угольная чернота по краям ей почти идёт, зачем-то прибавляет: - Это очень хорошая горчица. - Что ты чувствуешь? - внезапно выпаливает Лоркан, удивляя обоих. Может быть, поэтому так приятно быть драконом - мгновенное прояснение в некоторых головах обеспечено. Жаль, что лишь в некоторых - Англия под опиатами страшное и огнедышащее воспримет как должное и скорее удивится, если оно не попытается сразиться со славным рыцарем с мигренью и мешками под глазами. - Я тебе завидую, - плюётся в ответ Скотт такой очевидной истиной, что набивает оскомину - лучше уж молоко с горчицей хлебать жадными глотками. Благословенный огонь всё приятнее и в чём-то даже чище откровений, но уже поздно. Вас обрызгало соком гнилого фрукта, господа. Благо, он был не из сочных. - Завидую вам обоим - и жутко сокрушаюсь по поводу предстоящей рыбалки с Дэниелом. - Это звучит заманчиво. - Я не хочу отвечать очевидным недовольством на твою очевидную насмешку. - Ну почему же сразу... - будь он девушкой, мог бы гулять человечком, сложенным из пальцев, по кромке стакана, выдумывая ответ. Будь он кем угодно, он бы извинялся и придумывал смешные оправдания, но, к счастью или к сожалению, Лоркан всегда оставался строго тем, кем является: братом, невыносимым в своём умении быть честным, когда не так уж и нужно. Или в этом играет значительную роль скот(т)ская привычка видеть насквозь, даже без разрешения, тем более без оного? - Не говори ничего такого, что заставит меня взять тебя за шкирку и выкинуть в подъезд, - то ли угрожает, то ли смеётся Шотландия на всякий случай. Ирландия рассеянно улыбается и подбирает слова. Лучше бы это происходило в постели - зябко так, что волосы на ногах чуть ли не дыбом встают, а подвешенная то ли на шнурок, то ли на цепочку лампочка над головой покачивается на сквозняке. Вот в такие моменты и чувствуешь, точно впервые, вращение мира - когда пятно света равнодушно перемещается по комнате, то ли вальсируя, то ли пьяно шатаясь, то ли отмеривая секунды и годы с точностью маятника, маяка. На это легко засмотреться, а не вздрогнуть, внезапно ощутив прикосновение к кисти собственной руки - сложно, но у Стюарта было время попрактиковаться. - Ты всегда был слишком похож на человека, даже в свои лучшие годы, - выносит критический, кисловатый вердикт Лоркан, откинувшись на спинку стула, но не отказываясь от странноватого рукопожатия. Сидение скрипит и стонет, но всё ещё готово встать на дыбы по зову недавнего рыцаря и монаха, благо, убеждать рыжий чёрт умеет, а конечности у него длинные и будто подёрнувшиеся ржавчиной - всё ещё иногда негибкие от старых шрамов пальцы не сразу откликаются на прикосновение, даря невероятное чувство погружения в странноватую околофантастику, записанную от руки. Страны могут скрыть старые раны, некоторые так делают, но большинство предпочитает помнить. Ирландия оставил их, даже отрастив новые пальцы, новые руки. - Ну, и? - торопит отчаянно заиндевевший Скотт. До рассвета ещё далеко, но и крупица сна - благодать бездумия, даруемая странам не так часто, чтобы ею пренебрегать. Например, без брата засыпать сложно - когда-то стало, не так давно, а теперь от дурной привычки придётся, верно, отучаться ещё немерено зим. - А я всегда слишком хотел походить на людей, - лицо напротив расплывается в такой широкой улыбке, что любой другой бы не выдержал. Впрочем, не идеальна - её часто сминают, бросают в угол то ли в усталости, то ли в порыве отчаяния и иногда - как сегодня - до конца не успевают разгладить. - Так что, может быть, это зависть. Знаешь, как давно я не был на рыбалке? - Мы могли бы, - Шотландия почти бросает на стол, раскрываясь, никчёмную руку из "...сходить вместе", "...это исправить" и чего-то такого же шаблонного, но ещё менее вразумительного. Словесные карты достоинством ниже шестёрки. У Артура в рукавах и между зубами, например, только аккуратно, неразличимо кроплённые тузы, короли и дамы с валетами, - поменяться местами. - Ни за что на свете, - радостно заверяет Лоркан. Иногда его хочется ударить по лицу так сильно, но и это проходит, стоит смениться газетным заголовкам и направлению ветра. Что может быть сложнее понимания своих собственных чувств? С этим никогда не справляется даже один человек, а тот, в ком наличествуют миллионы, может даже перестать пытаться. - Ну и мудак же ты, Льюис, - пламя заливается глотком молока, в котором от горечи под языком почти не чувствуется горчица. Разогнавшись, Скотт наклоняет до упора, пока не получает возможность в своё удовольствие смотреться в серовато-белое донце кружки. Когда посудина приземляется на стол, в глазах Ирландии на какую-то крупицу мгновения можно даже прочесть нечто, смутно напоминающее уважение. Потом всё стирается влажной тряпкой, и вот она снова - бутылочно-зелёная доска, на которой, что ни напиши, во всём можно найти ошибки. Шотландия больше не хочет ничего спрашивать. Партия закончена, если честно. Было славно и даже иногда душевно; когда-нибудь они непременно начнут заново, но пока впереди только зимы. Прилипчивое "я должен был понять, что ты с лёгкостью это сделаешь, ещё когда ты променял своего Бога на меня" жвачкой застревает в зубах, но Скотту эта гадость никогда не доставляла удовольствия, только если речь не шла о табаке. Впрочем, Ирландия разве не лучше? Честно, он даст фору многим занятным вещам хотя бы в силу своей долговечности, если не бессмертности. И просто кровного права так смотреть в глаза. Ведь, честно сказать, вопросы вслух всегда были формальностью, а ответы не имели значения; Лоркан не любит их и по возможности избегает, но теперь он сидит здесь, в лондонской кухне, в неназываемый час ночи (а может, уже и утра) и, положив свои беззащитно раскрытые (козырь из рукава такими не вытащишь) ладони поверх недоверчиво повёрнутых чуть боком, но, в целом, почти таких же, проповедует с какой-то избыточно взволнованной искренностью: - Я вернусь. Скользко, как их неполное рукопожатие, вопреки всем заморозкам и холодным ветрам, взявшим комнату под своё крыло и унесшим далеко-далеко. Понимаете, самое поганое в том, что Скотт ему правда верит. Просто ожидание никогда не давалось ему легко.